– Мик, ну чё ты к парню приебался, а? – встряла Мэнди. – Все равно тебе не светит такая же работа. Ты даже официантом устроиться не можешь, не то что помощником юриста, так и будешь мелочь выбивать из задротов в подворотне или торговать травой за углом, – добавила она, отворачиваясь к телевизору.
– Иди ты, – выплюнул Милкович, с особым усердием затушив окурок в пепельнице и залпом допив свою банку пива, но разговор решил не продолжать.
В комнате повисло молчание, нарушаемое лишь негромкими диалогами на экране телевизора и тихими смешками с дивана, вызванными очередным идиотским поступком или фразой героев сериала, за сюжетом которого Йен совершенно не следил, все свое внимание переключив на парня, что развалился рядом с ним.
Он не мог не отметить, как ловко тот изобразил приступ кратковременного склероза, чтобы уточнить его имя; прекрасно понимал, зачем Микки начал расспрашивать его о работе; видел, как угрожающе сверкнули голубые глаза, когда Йен пытался придать твердости голосу, выдавая привычный лживый ответ.
Галлагер уже два года не жил в доме Клейтона и уж тем более не работал на него. После того, как парню исполнилось восемнадцать, неадекватная женушка его родного отца настояла на том, чтобы Йен съехал, а этот тюфяк даже не встал на защиту своего сына. Йен оказался на улице с одной спортивной сумкой, плотно набитой вещами, двумя сотнями баксов в кармане и горьким привкусом одиночества. Он не хотел возвращаться в маленький дом Галлагеров, в котором он вырос, где и так было много голодных ртов; не хотел обременять своих близких, уверенных в том, что их брат хорошо устроился на теплом местечке, регулярно получая внушительную пачку зеленых купюр, что копил Йен, откладывая почти все свои карманные деньги, полученные от отца.
Работу бармена в маленьком гей-клубе на окраине Чикаго, где, он был уверен, не сможет случайно встретиться с членами своей семьи, он нашел достаточно быстро. Там же Йен познакомился с Майком, своим коллегой и будущим бойфрендом, с которым в последующем стал снимать небольшую квартирку в соседнем квартале, продолжая ежемесячно отправлять все заработанные деньги братьям и сестрам, заверяя тех в том, что Клейтон взял его помощником в свою адвокатскую контору.
Проработав барменом чуть больше года, он начал понимать, что денег катастрофически не хватает, и занялся поиском дополнительного заработка. Тогда в его жизни и появился Мейсон, новый хозяин клуба, предложивший Йену неплохие деньги за то, что он будет изредка выступать в небольшом шоу, устраиваемом каждую пятницу, танцевать для посетителей бара, ведь хорошая физическая форма и довольно-таки привлекательная и неординарная внешность рыжего парня не раз становились объектом интереса клиентов.
Спустя пару месяцев Йен, уже достаточно разбалованный внушительными чаевыми, что оставались в его трусах после каждого выступления, сам не заметил, как начал превращаться в нечто большее. Просто однажды, после очередной ночи на сцене, он согласился уехать вместе с одним из постоянных посетителей, что каждую пятницу приходил в клуб, занимая ближайший к танцполу столик, подмигивая Йену, и протягивал парню двадцатку. Проснувшись утром в дорогом номере отеля, Йен без зазрения совести забрал с прикроватной тумбочки сто баксов, что оставил его клиент уходя, усиленно отгоняя от себя мысли о том, каким путем была заработана эта хрустящая бумажка, потому что помнил, что через неделю Карлу должны были ставить брекеты, а Фиону совсем недавно уволили с очередной работы.
Затем оправданием стали новый бойлер, ремонт крыши дома Галлагеров, что после зимы текла слишком сильно, оплата детского сада для Лиама и переезд в более дорогую квартиру после расставания с Майком, которому очень не нравились изменения, что он наблюдал в своем парне.
Когда Мейсон объявил о том, что купил новый клуб, и вкратце описал своим танцорам, во что хочет превратить это заведение, Йен, ослепленный количеством нулей в суммах, обещанных ему директором, не задумываясь согласился перейти на новое место работы, окончательно распрощавшись с должностью бармена, становясь одним из главных участников своеобразного аукциона, что проходил каждые выходные на сцене клуба, ярко освещаемой разноцветными неоновыми огнями.
Каждую субботу Галлагер танцевал для посетителей «Ласточки» вечером и спал с одним из них ночью, заглушая растущее внутри чувство отвращения к самому себе все новыми пачками стодолларовых купюр, что получал воскресным утром.
Денег теперь было предостаточно, и Йен стал выходить на сцену реже, сведя количество выступлений до одного в месяц. Список жаждущих получить внимание рыжего танцора увеличивался в геометрической прогрессии, что не могло не радовать хозяина клуба, получающего от одного только Кертиса (так попросил называть себя Йен, желая скрыть свое настоящее имя) прибыли в два раза больше, чем приносили все остальные ребята вместе взятые. Мейсон превратил Йена в своего рода «изысканный деликатес», что мог достаться не каждому, и только за внушительную сумму, написанную напротив его номера в бюллетене.
Раз в два месяца Йен приезжал в гости к семье с полными пакетами еды, подарками и тугой пачкой зеленых купюр, чтобы у тех не возникло желания отправиться к Клейтону повидаться с братом. Каждый раз он старался врать убедительнее, рассказывая близким о том, как проводит время, о своей работе в адвокатской конторе отца, но никогда не затрагивая тему личной жизни, которой попросту у него не было, ведь все сексуальные отношения рыжего парня теперь сводились к обслуживанию очередного клиента «Ласточки» в шикарных номерах отелей.
Йен ненавидел себя за то, что ему приходилось врать самым близким людям, но страх того, что семья узнает, кем стал их брат, заглушал это противное чувство, каждый раз помогая придумывать все новые порции лжи, выстраивая по крупицам искусственный мирок, что парень придумал для себя, пытаясь скрыть правду.
Сейчас же, сидя на старом диване рядом с Милковичем, Йен наблюдал, как этот мир разваливается на части.
Он вспомнил, как на прошлой неделе видел невысокого брюнета, сидевшего за барной стойкой «Ласточки», увлеченно беседующего с Тони, но не запомнил его лица, больше внимания уделяя тому, как тот был одет: потрепанная толстовка и джинсы не первой свежести – как вообще его впустили внутрь? Вспомнил голубые глаза, что смотрели на него с нескрываемой ненавистью, когда Ллойд чуть было не сбил их обладателя, одетого все в те же джинсы и толстовку, переходившего дорогу в неположенном месте часом позже. Галлагер прекрасно помнил каждое слово, что выплюнул брюнет ему в лицо, стоя перед кассой огромного супермаркета только вчера.
Милкович сразу намекнул Йену о том, что узнал его, едва слышно прошептав имя сценического псевдонима, под которым выступал рыжий, а затем показал, что собирается использовать это знание против него, заводя разговор о работе.
Внезапно из шумного старшего брата девушки Липа, рассказы о выходках которого успели уже изрядно повеселить Йена, Микки Милкович превратился в самую большую его проблему, и как разобраться с ней Галлагер не имел представления.
– Йееен, – услышал рыжеволосый парень голос Филлипа, что звал его, кажется, уже не первый раз. – Накрыло, что ли? – спросил он, щелкая пальцами перед его носом.
– Что? Нет, – поспешил ответить Йен. – Задумался.
– Я говорю, домой пошли, поздно уже, а мне завтра на первую пару вставать, – поднимаясь с дивана, проговорил Лип.
– Да, конечно, – вставая, согласился Йен, переводя взгляд на часы, висевшие на стене, маленькая стрелка которых замерла между единицей и двойкой.
Неужели он так надолго отключился от реальности?
– Завтра вечером приеду, – продолжал говорить Лип, обращаясь уже к своей девушке.
– Хорошо, – улыбнулась та, и, подойдя к кудрявому, оставила легкий поцелуй на его губах.
– Пока, Мэнди, – направляясь к входной двери, Йен махнул рукой девушке. – Микки, – кивнул парню, оставшемуся сидеть на диване, всем своим видом изображая безразличие к тому, что происходит вокруг.
– Пока, – ответила Мэнди, махнув рукой на своего брата, степень воспитания которого не включала в себя даже элементарные основы этикета.
– Мог бы быть и повежливее, – раздалось в комнате, как только входная дверь захлопнулась.
– Да я сама гостеприимность, – ответил Микки. – Смотри, сколько дури спустил на твоих трахарей, – добавил он, указывая на пепельницу.
– Мик, твою мать, сказали же, Йен — брат Липа, – возмутилась девушка. – И, к тому же, он — гей.
– Фу, бля, Мэнди, только не говори мне, что в вашем тройничке твой лупоглазый был посередине, – скривив лицо, проговорил Милкович.
– Ой, иди нахуй, – выдохнула она, понимая, что разговор продолжать бесполезно. – Я ради тебя, между прочим, старалась.
– Че? – удивился Микки.
– Хуй через плечо, – огрызнулась сестра. – Я думала, он тебе понравится.
– Ты наебалась, – ответил Милкович.
– А вот и нет, – показала язык девушка. – Я видела, как ты на него пялился.
– Нихера подобного, – решил возразить Микки.
– И он потом весь вечер смотрел на тебя, пока ты не видел, – продолжала она. – Сидели, как две стеснительные малолетки, глазами друг в друга стреляли.
– Ой, отъебись, Мэндс, – вставая, прошипел Микки. – Я спать пошел, – понимая, что аргументов в свою защиту у него нет, решил отступить Милкович.
– Подрочи только перед сном, братишка, а то злой ты какой-то в последнее время, – крикнула ему сестра вслед и, дождавшись взмаха руки с выдвинутым вперед средним пальцем, направилась в сторону кухни.
Милкович хотел было добавить еще что-то к жесту, показанному чересчур наблюдательной сегодня сестре, но взгляд его зацепился за кусок серой ткани, что валялась на столике рядом с банкой пива, не тронутой рыжим.
Прихватив оба предмета с собой, он поднялся в свою комнату.
В понедельник днем Микки проснулся от настойчивого стука в дверь, эхом разносившегося по всему дому. Вспоминая о том, что сестра еще утром ушла на работу, Милкович, недовольно кряхтя, поднялся с кровати и спустился на первый этаж, проклиная незваного гостя всеми возможными ругательствами, на которые был способен его мозг спросонья.
– Хуйли надо? – прорычал Микки, открывая дверь, ожидая увидеть на ее пороге кого угодно, только не того, кто стоял там сейчас.
– Привет, – тихо проговорил рыжеволосый парень, неуверенно переминаясь с ноги на ногу. – Можно? – указывая взглядом на комнату за спиной брюнета, спросил он.
– Ну, попробуй,– открывая дверь шире, пропуская Галлагера внутрь, ответил тот.
– Я вчера здесь кое-что оставил, – начал говорить Йен, проходя в гостиную, оглядываясь в поисках своего головного убора. – Ты не находил мою шапку? – спросил он у Милковича, что стоял рядом, почесывая грудь через легкую ткань растянутой майки.
– Ага, – кивнул брюнет, – я ее выкинул нахуй, – ответил он, вспоминая о том, что предмет разговора лежит на втором этаже в его комнате на тумбочке. – Новую купишь, – поднимая со столика пачку сигарет, сказал Микки, прикуривая одну. – У тебя же с наличкой нет проблем, да, Кертис? – черная мамба позавидовала бы количеству яда, что выплеснулось изо рта Милковича в тот момент, когда он произнес свою фразу.
Йен замер на месте, впиваясь в лицо брюнета внимательным взглядом.
– Сколько? – выдавил рыжий спустя пару минут, когда Микки отвернулся от него, чтобы затушить окурок в переполненной пепельнице.
– Че? – не понял вопроса Милкович.
– Сколько ты хочешь за молчание? – уточнил Йен. – Ты ведь именно поэтому не сказал ничего Липу вчера, хотя сразу узнал меня. Тысяча? Две?
– Ты охуел? – разворачиваясь лицом к Галлагеру, прорычал брюнет.
– Три? – не унимался парень. – Три штуки зеленых — немаленькая сумма для таких, как ты. Надолго хватит, – продолжал говорить Йен, подходя ближе.
– Уебывай нахуй, – делая шаг назад, ответил Микки, указывая на дверь. – Можешь засунуть эти бабки в свою раздраконенную жопу, мудила, – продолжал он, сжимая кулаки. – Милковичи не продаются, блять.
– Все продаются. Пять? – не сдавался Галлагер.
– Тебе ли не знать, шлюха рыжая, – выплюнул Микки.
– Просто у каждого есть своя цена. Может, семь?
– Нахуй!
– Восемь?
– Я сказал, съебись отсюда! – терял терпение Милкович.
– Десять? – последнее, что успел сказать Йен, прежде чем почувствовал короткий, но достаточно сильный удар в челюсть.
«Сколько стоишь ты, Микки?»
========== Много “почему” и одно “показалось” ==========
Первым и самым сильным желанием Милковича, как только Галлагер был за шкирку спущен с крыльца, и его рыжая макушка скрылась из поля зрения, было позвонить ебарю Мэнди. Долго и в мельчайших подробностях рассказывать Липу о том, что его брат, которым тот так охуительно гордился, на самом деле никакой не юрист, адвокат или за кого он там еще себя выдает. Рассказать о том, как его маленький рыжий братишка трясет своими яйцами перед толпой обожравшихся Виагрой старперов, что торгуются потом за его бледное тельце, как за ебаный кусок мяса на оптовом рынке, на котором однажды Милковичу довелось побывать.
Рассказать о том, что каждая хуева печенюшка, каждый ломтик хлеба, который обожаемый Йен привозил семье в прекрасные дни своих редких визитов, заработаны его тощей задницей, пользующейся такой бешеной популярностью у престарелых педерастов.
Вторым, но ничуть не уступающим по силе первому, желанием стало догнать эту маленькую рыжую шлюху. Нанести еще по меньшей мере десять ударов по наглой физиономии, что еще три минуты назад мелькала перед глазами. Разбить в кровь чертов рот, который смел так оскорбить самолюбие Милковича; выколоть блядские зеленые глаза, смотревшие на него с сомнением в самом начале разговора, темнея с каждой последующей фразой, выражая все новые эмоции: от презрения и злобы до плохо скрываемого страха, промелькнувшего в них на одно лишь мгновение, когда Микки занес кулак для второго удара. Повалить Галлагера на землю и отходить как следует ногами, нанося точные удары в печень, почки и живот, выбить из ебучего мудака мысли о том, что Милковича можно купить.
Третьим и, возможно, самым постыдным стало мимолетное желание повернуть время вспять и принять предложение рыжего ублюдка. Оно проснулось в мозгу Милковича тогда, когда он вспомнил о своих растущих долгах, ренте за дом и набегающих за каждый день просрочки процентах, о лице сестры, что вечерами приходила домой с работы без сил и падала на диван, подсчитывая измятые купюры, которые даже называть чаевыми было смешно. Но оно тут же было отброшено прочь растущим чувством стыда и злости на самого себя за то, что посмел даже задуматься об этом.
Было еще и четвертое, но его Милкович усиленно игнорировал.
Микки не смог бы объяснить никому, в том числе и самому себе, почему он не рассказал Липу о брате тем же вечером, когда опять встретил его, сидящим на старом диване в гостиной своего дома.
И на следующий день, и через неделю.
Почему он продолжал молчать, когда кудрявый рассказывал Мэнди об очередном звонке Йену и странной интонации в голосе брата, что слышал он, разговаривая с тем по телефону, о растущем чувстве беспокойства и желании навестить рыжего через пару недель.
– Удачной поездки, – злобно шипел Милкович себе под нос и, ухмыляясь, отправлялся наверх в свою комнату, чтобы переодеться в домашние штаны, снова цепляясь взглядом за серую шапку, все так же валявшуюся на его тумбочке, которую он, по не известным даже ему самому причинам, до сих пор не выбросил.
Микки ничего не сказал Липу и к тому времени, как висевший в кухне потрепанный календарь с изображением полуголых девиц, облепивших очередное чудо автопрома, потерял еще один лист, предоставляя взору грудастых моделей ноября.
Почему Микки решил отправиться в «Ласточку» именно сегодня?
Просто потому, что уже две недели обещал другу вернуть сотню, так любезно одолженную ему, хрустящую зеленую бумажку, которая позволила поднять еще парочку таких же на удачном изменении цен на травку.