Роман Кожухаров
Глава 1. Форсирование Тисы
I
Взвод Аникина храпел так, что перекрывал несмолкающий грохот артиллерийской канонады. Пушки не унимались уже в течение часов двух, утюжа оборонительные позиции немцев на правом берегу Тисы. Верный знак того, что скоро может начаться наступление. Так говорил командир танкового батальона Гринченко на совещании командиров. Танкисты вместе с офицерами штрафной роты и двумя артиллеристами, прибывшим из дивизиона, расположенного километрах в трех от реки, вместе обдумывали решение поставленной боевой задачи.
Задача командованием была поставлена четко: форсировать реку и захватить городок Сольнок, расположенный на правом берегу Тисы. На карте все было просто, как дважды два. Но в ходе разведки местности возникли детали, которые, как палки в колеса, вмешивались в планы быстрого и внезапного форсирования.
Предварительные замеры глубины и информация, раздобытая у местных, вроде убеждали, что преодолеть водную преграду можно попытаться прямо на танках. В трех местах, в километровой зоне, были обнаружены броды, дававшие «тридцатьчетверкам» возможность пройти по дну реки. Однако на протяжении нескольких километров, как раз в зоне планируемой переправы, правый берег представлял собой невысокий – не больше двух метров, – но отвесный обрыв. Он становился непреодолимой преградой на пути возможного движения «тридцатьчетверок». А если добавить сюда мощные оборонительные укрепления, возведенные фашистами вдоль береговой линии Сольнока, это усложняло задачу еще на порядок.
Часть штрафников майор-артиллерист предложил усадить прямо на броню, снабдив их взрывчаткой. По задумке пушкаря, сразу после переправы штрафники должны будут в трех-четырех местах с помощью взрывчатки обрушить обрывы, создав уклоны, достаточные для того, чтобы по ним наверх взобрались танки.
Командир штрафной роты встретил эту идею в штыки.
– Пока мои люди будут закладывать взрывчатку, немцы к чертовой матери перебьют и танки, и взрывников, – категорично отрезал майор Шибановский. – Почему бы не поступить проще и надежнее?
Майор карандашом указал на карте место расположение артдивизиона.
– Отсюда перебросить к береговой линии несколько орудий. Батарею… Что у вас там, ЗИСы? Достаточно мощи, чтобы превратить эти чертовы обрывы в накатанный подъем.
Тут наступила очередь артиллериста артачиться. Он категорически отказался менять дислокацию батарей и зыркнул глазами на пришедшего с ним капитана, как выяснилось, начальника штаба артдивизиона. Тот, включившись, как по команде, начал что-то бубнить про стратегическое местоположение орудий дивизиона и приказ командования полка обеспечивать поддержкой артиллерийского огня весь сектор наступления, которые обусловливают невозможность тактических перемещений вверенных дивизиону орудий.
Тогда Шибановский, не дослушав капитана, выразительно глянул на него, не сдерживая презрительной гримасы, и возразил артиллеристам, что согласно приказу по дивизии, их артдивизион выделен непосредственно для обеспечения прорыва танкистов и штрафников в районе Сольнока.
Майоры, насупившись, с сурово-свирепыми выражениями лиц нависли над картой, всем своим видом показывая, что не намерены ни на пядь отступить от предложенных ими вариантов.
II
Ситуацию спас танкист. Он предложил попытаться объединить две предложенных идеи: постараться максимально подготовить с помощью артиллерии подъемы на обрывистом берегу. Если же на каких-то участках добиться этого не удастся, на помощь танкистам придут бойцы майора Шибановского. Именно так командир танкового батальона назвал штрафников. Командир ОАШР хотел было возразить, но майор Гринченко дружелюбно напомнил ему, что штрафники в любом случае пойдут в прорыв на броне «тридцатьчетверок». Таков приказ командования дивизии. А при наступлении лишняя взрывчатка не помешает. Попутно танкист обязался снабдить штрафников всем необходимым – в первую очередь съестными припасами, а также пополнить запасы противотанкового вооружения. Шибановский спорить больше не стал, только свирепо переглянулся со своими офицерами.
– Куда ж мы денемся… – сурово проговорил он, словно подводя итог всему затянувшемуся спору. – Мы уже приросли к «тридцатьчетверкам». С трудом различаю, где заканчивается броня, а где начинается штрафная рота…
Как уловил Аникин уже после окончания совещания, общим итогом майор Шибановский остался доволен, а вся эта суровость была больше для виду – чтоб сохранить, так сказать, свое свирепое «лицо» в глазах танкового и артиллерийского офицерства. Гораздо важнее было то, что для роты решался важный и очень сложный вопрос продовольственного обеспечения. Обоз штрафников безнадежно отстал и затерялся в степях под Дебреценом. То же, в немалой степени, касалось и пополнения боеприпасов, которых в штрафной роте катастрофически не хватало.
Довольный вид своего командира Аникин объяснял достаточно просто. В район расположения танкистов штрафники Шибановского прибыли утром. После кормежки, которую танковые полевые кухни организовали на удивление быстро, майор приказал всем отсыпаться. Шутка ли, всю ночь – на марше, с двумя привалами по полчаса. А перед этим изнурительные бои под Дебреценом, а до того – труднейший переход через румынские Карпаты и стремительный марш через венгерскую степь – Пушт, как называли эту местность сами венгры.
Теперь на отдельных участках фронта, бок о бок с солдатами Советской армии, против фашистов воевали их недавние враги – мадьяры и румыны, только-только перешедшие на нашу сторону. Особенно много бойцы особой армейской штрафной роты встретили их накануне битвы под Дебреценом, в местечке Карцаг.
Отношение к ним у красноармейцев было противоречивое. Талатёнков все бубнил: «Иуды, они и есть иуды…» – и все собирался идти бить новоиспеченным союзникам морды. Хотя и без него, железнодорожная станция, где происходила выгрузка всех этих союзнических полков, превратилась в настоящую арену мадьярско-румынских побоищ. Выяснилось, что эти две нации на дух друг друга не переносят.
По малейшему поводу и без повода в разных уголках города, где временно дислоцировались румынские и венгерские части, разгорались потасовки между солдатами переметнувшихся фашистских сателлитов. Причем побоища разворачивались нешуточные, заканчивавшиеся рукопашной с поножовщиной и стрельбой.
III
К русским и румыны, и мадьяры относились с опаской, с заискивающей осторожностью. Наши в ответ платили показным великодушием победителей, к которому было здорово примешено еле скрытое презрение. Впрочем, как это водится на войне, повседневный быт сглаживал все идейные противоречия. Вследствие стремительного многосоткилометрового броска по венгерской равнине передовые части N-ской армии оставили далеко позади свои еле перевалившие через горы обозы. Коммуникации безнадежно растянулись по всему Пушту. Снабжение приходилось организовывать своими силами. И здесь на помощь, причем добровольно, приходили перешедшие на нашу сторону войска венгров.
Сразу по прибытии штрафников на окраину Карцага к ним заявились венгры. Оказалось, что поблизости, под самым боком штрафной роты Шибановского, располагался мадьярский стрелковый полк. Те проявляли чудеса радушия. Предложили пользоваться их, мадьярской, полевой кухней. Не только предоставили кухню вместе с крупой и мясом, но даже пытались угощать «штрафников» сливовицей – душистым самогоном из сливы и своим национальным блюдом, который они именовали «богрыч». Венгры, собственно, полевыми кухнями почти и не пользовались. Варили на кострах, в огромных казанах, свой богрыч – что-то вроде бульона с большими кусками мяса, который кипел по несколько часов кряду.
Не прошло и часа с того момента, как венгры впервые пожаловали в роту, а они уже собственноручно притащили в аникинский взвод котел со своим варевом. Принесли его вместе с бутылью сливовицы, двое. Одного звали Шандор. Этот дипломат уже приходил в первый раз. Он все время лыбился и пытался говорить на русском.
IV
Андрея не отпускало странное ощущение сумбура и путаницы. Вот он по-человечески пытается общаться с этими чернявыми, добродушными парнями. Язык у них – полная абракадабра. Но они умудряются понимать друг друга. Шандор, коверкая слова, объясняет, что выучил русский язык на Восточном фронте. Он год воевал против русских, на Украине, на Днестре, потом, в Марамуреше, он со своим генералом перешел на сторону русских.
Черт возьми, мадьяр говорит это таким спокойным голосом, что у Андрея начинают чесаться руки. Этот солдат воевал сначала за фашистов, теперь за русских, он спокоен и жрет свой чертов богрыч и угощает Аникина сливовицей. Сливовица пахнет цветущим садом и обжигает пищевод, и Андрей чувствует, что умом он заставляет себя понять эту ситуацию, но сердцем принять ее не может.
А Шандор на ломаном русском языке говорит о том, что он не хотел воевать за фашистов, и что его заставили. Он с радостью перешел на сторону русских. Он так говорит, коверкая русские слова. А еще добавляет, что зря русские поверили румынам и приняли их в союзники. Он говорит, что никогда не надо доверять румынам.
Шандор уверяет, что вся венгерская армия перешла бы на сторону русских, если бы на нашей стороне сейчас не воевали румыны. Он с жаром говорит о том, что сейчас дивизии проклятых румын вместе с русскими наступают на Венгрию, и многие венгерские солдаты из-за этого остаются на стороне фашистов. Они будут защищать свою Венгрию от румын. Чертов патриот нашелся…
И тут Аникин не выдерживает. Он очень далеко, по-русски, посылает лично Шандора, и всю его армию, и румынские дивизии. По лицу венгра видно, что русский язык Аникина он прекрасно понял. Какая-то внутренняя борьба отражается на смуглом лице союзника. Андрей понимает, что он не будет ссориться. Он виновато улыбается, но Аникину плевать. Шандор как ни в чем не бывало пытается завести с ним разговор, но Аникин сыт по горло. Он разворачивается и уходит, не сказав больше ни слова и думая только об одном: «Прав, трижды прав Талатёнков – этим иудам только морды бить…».
На место командира тут же устраивается временный боец Гриб, молоденький парнишка из вновь прибывших. Этому не до тяжелых раздумий. Все его мысли – только о еде. Еще не изжил в себе привычки тыловой голодухи. На фронт отправлен из следственного изолятора, куда, по его словам, угодил за полбуханки хлеба, украденной на рынке. Кивая головой мадьяру, Гриб начинает орудовать ложкой с такой частотой, что становится ясно – мадьярскому вареву остается жизни не больше минуты.
Уже на марше Аникин замечает, что Гриб то и дело картинно выбрасывает вперед руку, обнажая на грязной кисти наручные часы.
– Что, Гриб, никак не словишь сигналы точного времени? – тут же среагировал на обнову шагающий рядом Талатёнков.
Парнишку так и распирает от демонстрации трофея. Он принимается подкручивать колесико механического взвода.
– Противоударные, понял?… – важно отвечает Гриб. – Швейцарские…
– Где взял? – строго спрашивает Аникин.
– Так это… товарищ командир… у мадьяра сменял… – слегка поубавив пыл, говорит Гриб. – Это ж последнее слово техники. Не то, что те были – карманные, с цепью – короче, будто кулак какой… Тем более я их у фрица убитого подобрал. Помните, когда наскочили на немецкий обоз разбомбленный? Не удержался: лежали прям возле него, на земле. Наверное, из кармана выпали. На кой они мне? А эти – то, что надо. Удобно, все время на руке…
Талатёнков, услышав об этом, захохотал и затряс головой.
– Ну и дубина же ты, Гриб. Стоеросовая!.. Те, карманные… они ж у тебя золотые были…
– Да ну?… – воскликнул Гриб. На миг боец даже замер от растерянности, тут же получив хорошего тычка от идущего позади Крапивницкого.
– Обули тебя, Гриб, – злорадно усмехнулся Талатёнков. – Как пить дать, мадьяр тебя облапошил…
– Так вот чего ты так их выменять хотел? – выдохнул Гриб. – Чего ж ты раньше молчал… Что не сказал, что они золотые? – унывным голосом лепетал он.
Талатёнков перестал хохотать и отвернулся.
– Что молчишь, Телок? – спросил Крапива. Он, как и другие бойцы, слышал весь разговор. – Видать, сам хотел салабона объегорить да опоздал. Мадьярский братушка, вишь, пошустрее оказался…
– Слышь, Крапива… как дам щас по циферблату, все стрелки враз переведутся на девять-двадцать… – насупившись, пробурчал Талатёнков.
– Ой, как страшно стало… прям дрожу… – не унимался Крапивницкий.
– Ладно, хорош лаяться… часовых дел мастера… – одернул спорщиков Андрей. – Нашли из-за чего. Все одно – побрякушки фашистские…
– А все ж таки, товарищ командир, эти – на ремешке… – опять, не удержавшись, поднял свою руку Гриб. – Удобно! Не то, что те, на цепочке, буржуйские…
V
Неделя непрерывных боев на Дебреценском направлении только добавила сумбура и двусмысленности в головы тех, кто выжил в этой мясорубке. То ли венгры действительно так люто ненавидели румын, то ли фашисты все больше отчаивались, чувствуя приближение неумолимого конца, но дрались враги с остервенением. Причем получалось, что венгры стреляли друг в друга. У перешедших на сторону русских даже форма оставалась старой, и у кого-то даже на рукавах и лацканах сохранялись фашистские нашивки. Ротный всю неделю боев пребывал в мрачнейшем состоянии духа, ругаясь на чем свет стоит, подсчитывал потери роты и называл происходящее полным бардаком.
Штрафную роту перебрасывали с одного горячего участка фронта на другой, и Андрею и его бойцам вскоре стало казаться, что «горит» вся линия наступления. Впрочем, и наступление едва не превратилось в свою противоположность. Дважды, вместе с кавалеристами и стрелками, «штрафники» чуть не попали в окружение.
Безвозвратные потери только во взводе Аникина за неделю дебреценской кутерьмы составили семнадцать человек – по два-три человека на каждые сутки. А если считать раненых и отправленных в тыл, вообще цифра получалась запредельная. Некоторые из убитых и раненых были зачислены в роту на Сандомирском плацдарме, но подавляющее большинство – уже из нового пополнения, проводившегося дважды авральным способом, «с колес».
Как отмечал с горькой ухмылкой ротный делопроизводитель капитан Чувашов, недостачи в свежей «штрафной крови» не чувствовалось. С того времени, как фронт пересек советскую границу и бои развернулись на вражеской территории, наплыв в штрафную роту действительно резко увеличился. Чувашов откровенничал, что такая картина наблюдается по всем подразделениям. Солдаты словно с цепи сорвались: кто начинал мстить за убитую родню, кому становилось невмоготу воевать и попросту «съезжала крыша», кто устраивал трофейные рейды, объясняя их стремлением восстановить материальные потери своей семьи.
Было среди вновь зачисленных и несколько таких, кто, по словам Чувашова, воевал «на 5-м Украинском фронте». Такое обозначение, в полном соответствии с традициями «черного» юмора армейского разговорного обихода, получили организованные банды мародеров, орудовавшие на недавно освобожденных территориях. Сколачивались они из разношерстной публики – в основном из заведомо «отставших» от своих частей или «не добравшихся» из госпиталей дезертиров. Попадались тут и «добровольные помощники вермахта» из бывших военнопленных, и полицаи, и участники зондеркоманд – тоже бывшие, и прочие типажи, ни под каким видом не желавшие участвовать в борьбе советского народа против фашистских оккупантов. Как правило, «бойцов 5-го Украинского фронта» ликвидировали на месте, но некоторым из них, не замаравшим себя с головы до ног, предоставлялся шанс искупить свою вину кровью в штрафном подразделении.
VI
Командовать таким контингентом в бою Аникину становилось непросто, особенно когда поступал приказ «с колес» вести этот табор в разведку боем. В связи с этим на порядок возрастала ценность «стариков», кое-кто из которых умудрялся держаться во взводе еще с Львовско-Сандомирской операции.