Вожак крохотного отряда — долговязый, тощий, с глазами, лихорадочно блестящими зеленью в предвкушении жутковатого приключения — стоит на краю обрыва, примериваясь, где удобнее начать спуск. Одно стремительное движение, он уже за краем, цепко удерживаясь на крутизне, перемещаясь все ниже и ниже, пока не добирается до карниза и не встает на него обеими ногами. Он задирает голову и вызывающе смотрит снизу вверх на приятелей, чьи лица отсюда кажутся бледными овальными пятнами. Поток ревет и беснуется, зажатый в ставшие слишком тесными стены ущелья. Ему нужно преодолеть от силы пять или шесть больших шагов, и причина, толкнувшая его на рискованный поступок, кроется вовсе не в кинжале и не в затаенном восхищении друзей. Ему нравится заигрывать со смертью, ощущать за плечом ее ледяное дыхание, и всегда ускользать. Он ни мгновения не сомневается, что улизнет и на этот раз. Улизнет, оставив старую каргу в дураках, и посмеется над ее неуклюжими попытками схватить его.
Корень, за который он ухватился, с треском рвется. Очень долгое мгновение он смотрит на зажатый в ладони обрывок, покрытый землей, затем бросается вперед, распластываясь на мокрой глине и пытаясь сохранить равновесие. Уступ под ногами медленно проваливается, но мальчишка еще не понимает, что случилось. Это происходит не с ним, с кем-то другим, а он благополучно добрался до своей цели и сейчас вскарабкается наверх.
— Лови! — доносится сверху истошный вопль. — Держи-ись!
Разматывающаяся веревка задевает его за плечо. Он медленно, как во сне, протягивает руку, пальцы на мгновение ощущают надежный колючий волос, но карниз начинает стремительно осыпаться, увлекая его за собой. Он еще успевает бросить один взгляд вверх, на удаляющиеся перекошенные лица, и подумать: «Интересно, я сначала разобьюсь или захлебнусь?»
Он падает молча, и спустя пару ударов сердца Байнен принимает его вместе с лавиной щебенки, вырванных с корнем растений и комьев глины. Черные камни в пенящейся воде похожи на зубы бешеной собаки, и эти равнодушные челюсти с размаху смыкаются на нем.
Только тогда он начинает кричать и просыпается. Вернее, кричит, приходит в себя, судорожно пытается вскочить и снова кричит — на этот раз от ослепительно-белой молнии боли, пронзающей левую руку. Не худа без добра: вспышка заставляет вспомнить, что его тринадцатилетие давным-давно осталось позади, вместе с друзьями детства и падением в реку. В тот промозглый весенний день он сумел поймать брошенную веревку, и приятели выволокли его наверх — трясущегося от пережитого прикосновения Старухи с косой, но не угомонившегося. Он никогда не задумывался, почему они всегда поддерживают его, какой бы замысел не пришел ему в голову, считая их поступок само собой разумеющимся. Разве он не был самым сообразительным и решительным среди них? Друзья защищали его перед сверстниками, когда их компания сталкивалась с другой, перед рассерженными родителями, решавшими, что пора положить конец проделкам младшего отпрыска, и не покинули его, когда… Когда что?
Когда игра перестала быть игрой и обернулась безжалостной жизнью. Они погибли, дав ему возможность скрыться. Он твердо знал: в последний миг своей суматошной жизни сквозь дрожащее пламя свечей он увидит их лица, навсегда оставшиеся молодыми, лица не осуждающие, но вопрошающие — исполнил ли он данное обещание?
— Я старался, — пробормотал он. — Но видит Бог, моих стараний оказалось недостаточно.
Он оперся на правую руку — в ладонь впились острые ребра крохотных камней — и осторожно сел. Перед глазами плавали разноцветные точки, и он ничуть не удивился, нащупав на затылке, под слипшимися в колтун волосами, широкий рваный шрам. Ему еще повезло, он не размозжил голову, с размаху брякнувшись на дно оврага. Докучно саднили царапины — множество незначительных и несколько глубоких, начавших заплывать кровью. Ноющая, горькая боль изгрызенных губ смешивалась с острой резью внутри, между ног, жутковатой, незримой отметиной Зверя, при малейшем движении злорадно напоминающей о себе.
Однако хуже всего обстояли дела с левой рукой. Ее пришлось перекладывать на колени, точно некий посторонний предмет. Там она и осталась лежать, напоминая фиолетово-багровый распухший окорок, потерявший возможность двигаться и насквозь проткнутый кое-где неожиданно белыми и чистыми обломками кости. К счастью, кровяные жилы и связки вроде не пострадали, хотя крови на нем самом и на валунах поблизости хватало с избытком.
— Случались деньки и получше, — мрачно поделился он с безмолвной стеной оврага, носившей заметные следы его скольжения вниз по склону. Рука, сломанная в запястье, сгорала в безжалостном незримом огне.
Он еле успел отклониться в сторону — его вырвало. Обломки костей с отчетливым скрежетом терлись друг о друга. Любому известно, что человеческое тело, к сожалению, не настолько выносливо, как хотелось бы, а люди оружия рискуют собой гораздо чаще остальных.
Куда сильнее телесных страданий мучила душевная боль. Грязь и скверна, переполнившие душу. Нечего винить внезапно накатившую слабость и прикидываться невинной жертвой. На несколько мгновений тьма одержала верх, заставив тебя свернуть не в ту сторону и получить по заслугам. Он узнал ответы на тревожащие его загадки — и эти ответы сведут его и тех, кто имел глупость ему довериться, в могилу. Он не имеет права сдохнуть здесь, скорбя по собственной глупости, он должен найти способ вернуться в замок.
* * *
В памяти мелькнули отрывистые картины схватки: отчаянная попытка дотянуться до собственного ножа и увернуться от полосующего воздух узкого серповидного лезвия, скрежет разбрасываемой гальки, звон столкнувшихся кинжалов, пропущенный удар в лицо — черт, больно ведь! Потом… потом ему удалось вывернуть руку противника и, безжалостно молотя ее по камням, заставить того разжать пальцы и выпустить клинок. Лишившись оружия, добыча истошно завизжала и попыталась кусаться, но присмирела, чувствительно схлопотав по физиономии и ребрам.
Наконец-то получивший возможность разглядеть в тусклом лунном свете противника Дугал опешил, нарушив собственный закон: никогда не сомневаться. Бешеная псина должна быть истреблена, хотя душа еще хранит воспоминания о том, каким милым щеночком она была в детстве.
Наверное, пленник догадался о грядущем исходе своей судьбы. Заерзал, кашлянул, прочищая горло, и совершенно нормальным, слегка обеспокоенным голосом поинтересовался:
— Эй, ты ведь не собираешься меня убить?
— Заткнись, — огрызнулся Мак-Лауд.
— И не подумаю, — безмятежно отозвалась добыча. — Зачем ты пошел за мной? Схватил бы свою девчонку и убирался вместе с ней и приятелями раньше, чем налетят вороны из Алье. Они вас заклюют… Забавно будет посмотреть, — он засмеялся, чисто и искреннее, и хрипло выкрикнул, явно подражая кому-то: — Оборотни, оборотни повсюду! Сойдет с небес очищающее пламя и спалит всякую нежить… Эй, скотт, ты случаем не нежить? А драться-то зачем? — обиженно добавил он спустя миг, получив короткий удар по скуле. — Ты ведь не собираешься бесцельно сидеть тут до скончания времен? Выходов два: прикончить меня… или отпустить.
До распаленного недавним боем рассудка Дугала не сразу дошло, что изменилось в поведении живого трофея. Присогнув ноги и собравшись с силами, распластанный на камнях Зверь настойчиво и откровенно терся о промежность усевшегося сверху человека. Агатово-черные глаза смешливо поблескивали в темноте, разбитые тонкие губы сложились в кривой усмешке.
— Мало я тебя головой о камни приложил, надо было еще добавить, — буркнул Мак-Лауд. Чует тварь, что добегалась, цепляется за последний шанс. Ну, пусть потешится лживой надеждой на прощание, пусть извивается, как змея с перешибленным хребтом. — Хотя это тебе уже не поможет. Тебе вообще уже ничего не поможет, кроме доброй петли на шее. Или переломать тебе руки-ноги и бросить здесь? Говорят, в ваших краях волки злые, бедных запоздалых путников режут — только дай.
— Волки у нас и в самом деле злые, — охотно согласился пленник, не прерывая скользящих, вызывающих покачиваний бедрами вверх и вниз. — С переломанными костями я точно до утра не дотяну. Ты же благополучно уйдешь, глупая выдумка монахов под названием «совесть» мучить тебя не станет и мой обглоданный труп в кошмарах не привидится, верно? Но, видишь ли, я ужасно люблю жизнь, — чуть извиняющимся тоном добавил он. — Может, мы могли бы договориться, враг мой? Я обладаю кое-какими ценностями, которые мог бы предложить в оплату за собственную жалкую жизнь, — кончик языка прошелся по губам, слизывая не успевшую запечься кровь.
— За собственную — может быть, — кивнул скотт, невольно проследив за быстрым промельком острого языка и сильнее прижав к камням раскинутые в стороны руки добычи. — А за тех, кто остался в ночи с разодранным горлом и выпущенными кишками? Чем ты сможешь заплатить за них?
— Они уже вознаграждены, ибо моими стараниями угодили прямиком в рай, удалившись от мерзости бытия, — хихикнуло чудовище. Его движения стали сильнее, напористее, даже сквозь одежду ощущалась упругая твердость вставшего достоинства. — Ныне я повержен, жизнь и смерть моя в руках победителя. Неужели тебе никогда не хотелось узнать, каково это — всецело властвовать над кем-то? Пожелать и исполнить любую свою прихоть, любое, самое диковинное и тайное желание? — он шумно потянул раздутыми ноздрями воздух, язвительно добавив: — Можешь не отвечать или гордо пожелать мне сгореть в аду, но самого себя не обманешь. От тебя несет, как от оленя в гоне. Подумай, ты ведь ничего не потеряешь, но многое приобретешь взамен. Какое тебе дело до здешних мертвецов? Тебе нужны только ответы на собственные вопросы. Нужна свобода и возможность покинуть Ренн вместе со своими спутниками, желательно до приезда инквизиторов из Алье. Я дам тебе это все… и еще кое-что в придачу.
Гибко изогнувшись, Зверь приподнял голову, ловя взгляд того, кто сумел взять над ним верх. Тела добычи и охотника соприкасались в подобии противоестественного объятия, мерцающие темные очи завораживали, манили и поддразнивали. Волкодлак, порожденный тьмой Ренна, был красив, его слова, пусть и отдававшие горьким привкусом цинизма, по сути оставались правдой, а искушение сыграть в опасную игру, перехитрив врага, пребудет всегда.
— Ну же, — мягко и вместе с тем требовательно позвал оборотень. Темные губы чуть округлились, готовые с одинаковой покорностью принять как поцелуй, так и удар. — Иди ко мне. Ты такой же, как я. Когда вы явились в наш дом, в первый же день, в первое мгновение я понял это. Ты не отступишься и не свернешь, пока не добьешься своего. Как и я. Ты выиграл, я проиграл. Может, я дрянь, мерзавец и ошибка Создателя — но я всегда оплачиваю свои проигрыши. Возьми свою награду. Будь каким хочешь, это твое право…
Низкий, чарующий голос истекал густым медом, обволакивая разум, уводя, увлекая за собой в глухой полночный час. Туда, где на ложе из жестких волчьих шкур сплетались в безнадежном противоборстве два равно сильных тела, где поражение было слаще и желаннее победы. В ослепительной вспышке наваждения Дугал на миг узрел еще-не-бывшую ночь порочной и яростной любви, с горькой тоской осознавая — сейчас ничто не мешает ему откликнуться на призыв. Ему уже доводилось предавать, он на собственном опыте узнал, что на скользкой дорожке труден только первый шаг. Его нынешний хозяин далеко и никогда не узнает о его участи, а Зверь… Зверь воистину способен швырнуть к его ногам все, о чем он когда-либо мечтал.
И взамен — украсть его душу. Растворить его в себе, сделать вечным пленником черного сияния своих очей и золотистых камней Ренн-ле-Шато, превратить в вернейшего и преданнейшего из слуг. Опалить неземным огнем, завлечь и равнодушно отшвырнуть в день, когда он исчерпает свою полезность или на горизонте возникнет некто более соблазнительный.
Губы волкодлака и человека встретились. Соприкоснулись, на удивление нежно и бережно, отведав терпкого привкуса чужой крови. Зверь запрокинул голову, подставляя беззащитное горло изучающим губам, и вздрагивая всем телом, точно его колотил озноб.
Очень медленно Мак-Лауд разжал ладони, выпустив намертво прижатые к земле запястья добычи. Взметнувшиеся руки немедля обвились вокруг его шеи, порывисто привлекая к себе, пальцы глубоко зарылись в растрепанные волосы. Хищная тварь в прекрасном человеческом облике тихо постанывала, впиваясь ненасытными губами в рот охотника, продлевая поцелуй до иссушающего мгновения, когда в легких кончался воздух, извиваясь, обхватывая его ногами, предлагая себя с откровенностью продажной девицы из веселых кварталов Парижа. Сердце Зверя часто колотилось рядом с его собственным, неровное дыхание обжигало, против воли распаляя желание, и охотничья луна равнодушно взирала на них с небес.
— Приди…. — легчайший шепот на ухо, влажное касание языка. — Приди. Я буду твоим, а ты будешь моим, и никто не посмеет бросить нам вызов… Утоли мою жажду, облегчи мою боль, приди, развей мое одиночество…
Поцелуи. Жадные, напоминающие не ласки, а укусы. Мечущиеся по спине ладони бесстыдно и бесцеремонно задрали частично размотавшийся во время драки плед, юркнули в теплое убежище между ног, прильнули. Судорожный вздох, вырывшийся непонятно у кого, когда пальцы оборотня дотронулись до напряженного дрота. Коснулись, скользнули вверх и вниз, гладя нежные складки кожи, обнимая, приучая к себе. Трепещущий солоноватый язык во рту, покорное тело Зверя под руками, ладонь, крепко стиснувшаяся в кулак и осторожно движущаяся вверх-вниз. Закрыть глаза, не думать ни о чем, ничего не вспоминать, забыть прошлое — лишь бы длилось сладко-унизительное ощущение умело ласкающей руки хозяина, дарящей тепло и дрожь наслаждения. Обретенного господина, которому он готов уступить, готов принадлежать, без страха шагнуть вслед за ним через край пропасти…
Невольное, неосознанное движение бедрами навстречу. Ноги сами собой раздвигаются в стороны, мелкие камешки впиваются в колени. Тот, кто сумел выследить и одолеть оборотня, чуть приподнялся, дабы простертому под ним созданию стало удобнее ублажать победителя.
— Вот оно как, — беззвучно пробормотала добыча, сжимая кисть чуть сильнее и с удовольствием внимая короткому вскрику охотника, ставшего жертвой, тщетно пытающегося одолеть темную сторону собственной души. — Вот, оказывается, чего ты хочешь и ищешь… Даже я сперва не догадался. Ты гончий пес, потерявшийся и нуждающийся в пастыре. Ведь так? Так, ответь?
— Д-да… — долгий стон в поцелуй, в сладостный и требовательный рот Зверя. Ответ не холодного разума, но смятенной и взявшей верх плоти. Томящейся в безысходной страсти, алчущей подчинения, находящей извращенное удовольствие в подавлении собственной силы. — Д-да…
— Пес и волк, — коротко рассмеялся оборотень, чьи пальцы начали двигаться быстрее и изощреннее. — Как странно. Однако я знавал псов, что не выдерживали тяжести ошейника, сбегая в вольные стаи и постепенно обращаясь в волков. Скажи, когда голос крови вновь позовет меня, когда мне захочется убить очередную никчемную овцу, побежишь ли ты рядом со мной? Или вспомнишь о своем собачьем долге и вцепишься мне в глотку? Скажи, — пальцы жестко и сильно стиснули упругую плоть у основания, причиняя боль, вырывая сдавленный стон из бурно вздымающейся груди. — Я требую!
— Я убью тебя… — глухое, неразборчивое бормотание, отчаянная попытка рассудка возобладать над телом. — Убью… Ты — зверь, ты мое проклятие, я ненавижу тебя…
Волкодлак рассмеялся, скаля кажущиеся в темноте ослепительно белыми зубы. Как прихотливо вьет свои нити судьба, ткущая гобелены человеческих жизней. В первый миг он испугался, решив, что кара Небесная наконец настигла его, вымаливал жизнь, предлагая откупиться. Но нет, это не возмездие. Это добыча. Великолепная, достойная, опасная — и поддавшаяся собственной слабости. Законный трофей, принадлежащий ему. Теперь только от него зависит, проведет ли охотничий пес остаток жизни, верно служа ему, или умрет.
— Ненавидишь, надо же… — рты терзают друг друга, поцелуи смешиваются с кровью, слившиеся воедино жестокость и нежность кружатся в шальном танце. Двое на склоне холма перекатываются, сжимая соперника — или любовника? — в объятиях, больше похожих на неведомую борьбу. — Сколь причудлива твоя ненависть. Она пожирает сама себя, выворачиваясь наизнанку и порождая преданность. Ты ведь докажешь мне свою верность, а?
— Нет, нет, нет… — неуклюжий, неповоротливый язык тяжело ворочается в пересохшем рту, лохматая голова мотается из стороны в сторону в вялом жесте отрицания, но сходящее с ума тело покорно встает на колени перед Зверем. Нетерпеливые руки оборотня сдирают шерстяную ткань, холодный ночной ветерок плетью касается оголенной спины. Он стоит на четвереньках, сгорбившись, низко опустив голову и сипло дыша, чувствуя обжигающую, томительную ласку на своем достоинстве, ноющем, переполненном и готовом выплеснуться — и скользящее, надавливающее движение сильной ладони меж напряженных ягодиц. Его гордость истекает кровью, когда торжествующая похоть вновь и вновь наносит ей смертельные удары. Волкодлак бесцеремонно запускает в маленькое, исходящее жаром отверстие сразу два сложенных перста, вращает ими, раздвигает в стороны, преодолевая сопротивление дрожащих мускулов, доставляя болезненное наслаждение.