– Нет, ну правда, Нат, – села рядом с ней Дубинина, – с чего ты расстраиваешься? Ты его любишь, мужа своего?
– Когда-то любила. Сейчас – не знаю.
Натка помолчала, собираясь с мыслями.
– Знаешь, я просто привыкла, что Генка есть в моей жизни. Он ведь первый у меня. И никогда другого мужчины у меня не было… Дин, мне страшно, я не знаю, как жить одной.
– Да как у нас большинство тёток живет! Ты посмотри, кто из наших теледам при муже? Я развелась, Ленка Ступина развелась, Ольга-режиссёрша своего алкаша выгнала. Дуся вообще никогда замуж не ходила, Кира одна живет, Анька Беликова и Маринка Кудрявцева тоже замуж не торопятся. Умные потому что.
– Лемешева у нас счастливая супруга. И Маринка, вроде, живет с кем-то. Он у нее какой-то тренер по лыжному спорту,– возразила Натка.
– Да? Ну, дай им бог, хотя Маринка мало похожа на верную жену, в таком-то мини… Насчёт Танечки – разговор отдельный, сама понимаешь. Кто у нас ещё? Степнова со своим мужиком регулярно разводится. Заявления подает, потом забирает. Я точно знаю, у меня подруга в суде работает. Только у Лисовской крепкая семья, наверное, потому что еврейская.
– Грустная картина, что-то я даже не думала об этом. Получается, либо семья, либо работа?
– Получается, у кого что получится. А факт, что не всякий мужик жену-журналистку выдержит. А то, что Генка твой ушёл – не катастрофа. Что ты, сама, что ли, не проживешь? Зарабатываешь хорошо, квартира у тебя есть, теперь ещё и свобода. Подожди, еще оценишь, какой подарок тебе сделал муж своим уходом.
– Кто от кого ушел? – в кабинет вошел Кеша Прянишников и с интересом уставился на женщин. Натке показалось, что он даже дышать перестал от любопытства.
– Никто, это мы так, о преимуществах развода, – быстро ответила она.
– Известно, какие преимущества – мечтательно расслабился Прянишников, – можно спать с кем хочешь. Вот ты, Никитина, если бы была в разводе, могла бы спать со мной!
– Кеш, иногда твои шуточки граничат с сексуальными домогательствами, – фыркнула Натка. – Твоё счастье, что мы не в Америке, а то подала бы на тебя в суд.
– Да ладно тебе, не трепыхайся. Я гипотетически. Я что зашёл-то. Тут из Москвы звонили, просят с мужиком одним связаться. Он к ним в передачу письмо прислал, что очень красивый и хочет лицо своё продать. Для рекламы, что ли. Найди его, вот адрес. Поговори, вдруг псих какой.
Натке в Кешином голосе послышалась надежда: а вдруг и вправду псих? То-то она с ним повозится!
По адресу оказался дом-развалюха на окраине Северска. На звонок никто не ответил, и Натка сунула в почтовый ящик записочку. Так, мол, и так, съёмочная группа северского телевидения желает с вами пообщаться по просьбе московского телевидения. Позвоните! И вернулась на студию.
***
– Ой, Никитина, привет! Ты уже вернулась! Что-то ты бледная какая-то, осунулась. И потолстела!
– Тань, ты бы определилась в комплиментах. Если я осунулась, то как же я потолстела, – ничуть не обиделась Натка.
Обижаться на Лемешеву, с которой они столкнулись в коридоре, было бесполезно. Лемешевой Танечка стала всего два месяца как, прежде была Горбач по второму мужу, но ни смена мужей, ни смена фамилий не поколебали её взгляда на себя и остальных. Лемешева обладала комплексом стопроцентной полноценности, была абсолютно уверена в своей неотразимости, таланте и сексапильности. Бог-отец и мать-природа наделили Лемешеву миловидным лицом с глазами в пол лица и губками бантиком, тёмными прямыми волосами ниже плеч и фигурой в форме гитары. Всё это приправлялось Танечкиной уверенностью, что всё и все в этом мире – лишь фон для её неотразимости. Чужие жизни, успехи, наряды она прикладывала к себе, любимой, как к эталону. Если прикладываемое до эталона не дотягивало, Танечка снисходительно давала советы из разряда «делай как я». Если же эталон затмевало, Танечка злилась, поджимала губки и говорила гадости вроде «Как ты вечно умудряешься за полцены находить себе приличные вещи. У тебя, наверное, нюх на дешёвку» или «Как на тебя с таким задом мужики смотрят? Или твоим всё равно, с кем спать?»
Поначалу Лемешева раздражала Натку чрезвычайно. А потом она как-то привыкла к её «неотразимости» и стала наблюдать за Танечкой, как за диковинной зверушкой, которая живёт в своём мире, заявляет о своей системе ценностей и виртуозно эти ценности перетасовывает при необходимости. Наблюдала, как Танечка отбила Лемешева у своей подруги. Он числился у подруги в женихах, а та сначала обсуждала с Танечкой сложности своих с Лемешевым отношений, а потом позвала их обоих в ресторан свой день рождения отмечать.
Не известно, на что рассчитывала подруга – может, на Танечкин совет, может, на жениховскую стойкость, а, может, и на тот финал, что случился, но Танечка затащила Лемешева в постель в тот же вечер. Она после, закатывая глаза и с придыханием, рассказывала Натке с Динкой про новую любовь и неземную страсть, которая вспыхнула сразу и внезапно. Натка неземную страсть расшифровывала так: парень то ли слаб оказался, то ли слишком пьян в тот вечер, чтобы сопротивляться Танечкиным флюидам. А флюиды Танечка излучала всегда на любую, более-менее на её взгляд перспективную, особь мужского пола.
Лемешева умела смотреть как-то по особому. Натка однажды её взгляд перехватила. Гудков привозил в Северск одного из министров и устроил ему пешую прогулку по Аллее памяти. Аллея начинается как раз возле студии, там лимузины и высадили губернатора с именитыми гостями. Натка, Танечка и Дина в это время стояли на крылечке, курили-трепались. Естественно, во все глаза на министра уставились: молодой, высокий красавец с улыбкой, растиражированной СМИ. И тут Натка краем глаза зацепила, как на министра глядит молодожёнка Лемешева, и уставилась уже на нее. Во взгляде Танечкиных распахнутых в пол лица глаз был и вызов, и обещание, и приглашение, и сообщение: «Я – приз. Ты меня достоин?» И министра – холёного балованного красавца, столичного плейбоя – зацепило! Он стал оглядываться на Танечку, и будь один, и не всучи ему Гудков венок для возложения к стене Памяти, не нацелься телекамера круглым внимательным зрачком – подошёл бы, точно, подошёл. И кто знает, не получил бы тогда отставку свежеиспечённый муж Лемешев…
Так что при Танечкиной манкости бедному Лемешеву, необстрелянному отпрыску одной из богатейших в городе семей, выбора не оставалось. Танечка назначила его в свои следующие мужья – Горбач отказался от этой роли, устав за семь лет от истерик, лжи и левых романов – и парень попался. Далее Натка наблюдала образцово-показательную свадьбу – Лемешева приносила фотографии, где она, прекрасная, в белом пышном платье и с фатой. Будто впервые замуж выходила, а не по третьему разу! И образцово-показательную семейную жизнь. Танечка беспрестанно рассказывала, как она теперь счастлива, и как она любит своего котика. А уж он так её любит, так любит!
Лемешев тоже участвовал в показательных выступлениях: носил букеты прямо на студию и вручал в фойе при всем честном народе. А Танечка ставила эти букеты в своём кабинете, нюхала, томно прикрывая очи, и вздыхала «Ах, не сглазил бы кто мое счастье. Люди так завистливы!»
Натка офигевала от Танечкиных талантов к показухе. И жалела Лемешева. Сама как-то слышала, как Танечка сварливым голосом велела своему котику явиться в студию с цветами ровно без десяти шесть. «Что значит, ты не успеешь? Что значит у вас до шести совещание? Да после шести в студии уже половина народу разбежится! Так, я сказала – без десяти шесть!» И принес, болезный! И вручил, и расцеловал Танечку при свидетелях. А Танечка ахала и зарывалась лицом в бутоны: «Ты ставишь меня в неловкое положение, милый, нельзя же так афишировать наши чувства». В общем, наблюдать за Лемешевой было интересно. А беседовать с ней – прикольно.
– Ну, что ты скажешь о моей новой авторской передаче? – спросила Лемешева и сделала благосклонное, готовое к чужим восторгам лицо.
– Какая? – не поняла Натка. – «Спроси у Тани»? Так разве она новая? Ты же её три месяца как ведёшь!
– Ну, ты, Никитина, даёшь! – презрительно выгнула бровь Танечка. – Ты что, вчера не смотрела, что ли? Вся студия обсуждает, а ты и не знаешь. «Спроси у Тани» я уже переросла. Я новую передачу придумала, «Перекрёсток», приглашаю героев в студию и беру у них эксклюзивные интервью.
– Ты придумала интервью в студии? Слушай, по-моему интервью – это классика жанра.
– Классика жанра – твой вчерашний сюжетик про детское творчество. Хотя про лоскутки и старые тряпки, и про голь, которая на выдумку хитра, ты ввернула удачно. Кеша, что ли, подсказал?
– Нет, Танюш, все сама и только сама, – отмахнулась Натка от подначки. И тут же забыла про Танечку, заметив дальше по коридору Веру Чудину, главного режиссера.
– Вера! Чудина! Можно тебя на минуточку?
Вера стала главным режиссёром месяца четыре назад. Стала с благословения Степновой. Чудина была очень талантлива и перспективна, Нина, уставшая от постоянного пьянства и откровенной халтуры Германа Штоца, сместила его с главрежского кресла и отдала место Вере. В результате в эфире появились симпатичные отбивки между передачами, сами передачи сменили оформление, появилась парочка новых интересных проектов. Чудина спокойно, исподволь, без шума, пыли и революций навела порядок в режиссёрском хозяйстве и канал растерял остатки местечковости, которую Герман (очевидно, от неспособности и лени что-либо сменить) берёг и называл «лицом канала».
Натка догнала Чудину у дверей съёмочного павильона:
– Вера, мне нужно попробоваться на ведущую новостей. Зоя уехала, осталась только Маринка, а у меня диплом, и Прянишников сказал сделать пробы и обсудить на худсовете!
– Да? Ну, хочешь, давай прямо сейчас пробуйся. У меня павильон с двух до четырех заказан, а Федорчук застрял где-то, звонил, что на полчаса задерживается. Пойдешь?
– Сейчас? Слушай, у меня причёски нет, и не накрашена я толком. Картинка будет плохая.
– Нат, ну тогда только через неделю, остальное время расписано.
– Ладно, фиг с ней, с причёской. Пошли сейчас!
И Натка потянула на себя дверь павильона.
В качестве ведущей она в этой студии уже работала – провела парочку прямых эфиров с депутатами городской Думы. Но это были скорее диалоги перед камерой. Ведение же новостей требовало других ракурсов, другой осанки, другого взгляда в камеру, другого темпа речи. И ей уже не терпелось увидеть – каких?
Она уселась в выгородку для новостей, оператор Борисыч выставил свет, прикрепил микрофон, встал за камеру. Вера наблюдала за всем этим сверху: павильон был высотой в два этажа, режиссёрский пульт находился на втором этаже, режиссёр выглядывал из окошка под самым потолком, с места его было не разглядеть. Оставалось слушать по громкой связи.
– Готова? – спросила Вера из-под потолка.
Натка кивнула.
– Сядь немного наискосок. Левое плечо слегка назад, правое вперед. Спину ровнее. Нос не задирай. Чуть отпусти подбородок. Так, можешь читать. Мотор! – скомандовала Чудина.
По экрану суфлёра поползли строки, и Натка принялась читать вчерашние новости. В той позе, в которую её закрутила Вера, она чувствовала себя по-дурацки, однако постаралась сосредоточится на тексте и прочесть его внятно и напористо.
– Стоп! – вмешалась Чудина. – Нат, ты слишком быстро читаешь. Смени темп, постарайся интонировать получше. Не торопись! И улыбайся. Мотор!
Натка принялась читать заново, стараясь замедлить темп и подпустить модуляций, одновременно растягивая губы в легкой полуулыбке. «Интересно, чего это Чудина меня улыбаться заставляет? Кудрявцева с таким лицом читает – снежная королева. И ничего, отлично смотрится».
– Нет, Наташ, что-то не то! Василий Борисыч, поднимите ей стул повыше!
Борисыч нажал рычажок под сиденьем, и Наткин стул подрос сантиметров на десять. Теперь она сидела левым плечом назад, правым вперед, локти висели в воздухе.
– Так! Возьми в руки что-нибудь! – скомандовала Чудина. – Ручку возьми. Спину прямо, подбородок прямо, улыбайся, мотор!
– Здравствуйте! В эфире новости, – завела Натка по третьему разу, стараясь не крутить в пальцах ручку, держать спину, помнить про темп, интонировать и улыбаться. Чувствовала она себя при этом полным чучелом.
– Слушай, Вер, – сдалась она, наконец, – я все-таки не могу так, с наскока. Давай на следующей неделе? Я хоть подготовлюсь морально и физически.
– Смотреть будешь, что получилось?
– Нет, я и так знаю – получилась идиотка с резиновой улыбкой!
– Не, в первый раз у тебя хорошо было, – возразил Борисыч, который уже снял свои наушники и помогал отстегнуть микрофон-петличку.– Это просто Вера от Лисовской еще не отвыкла, вот и попыталась тебя под неё выстроить.
Действительно, согласилась Натка, вспомнив Зою. Высокая, с длинной гибкой шеей, длинными тонкими пальцами, которыми красиво держала ручку. Жаль, что Лисовская ушла. Новости она вела потрясающе. В камеру смотрела так, будто рассказывала что-то хорошее и именно тебе. Интонации звенели радостью, отчего к новостям хотелось прислушиваться – что же там такого случилось замечательного? И в общем-то понятно, отчего Вера из неё сейчас Зою лепила, – тоже жалела, наверное, что Лисовская ушла. Они втроём, Зоя, Вера и Федорчук, были командой и делали передачи, которые собирали премии и дипломы на региональных телеконкурсах.
Да, Натка не Зоя. Ладно, повторим через неделю, пусть Вера смирится, что Лисовскую не вернуть.
Глава 4
Всё ещё переживая, что проба сложилась неудачно, она вернулась в кабинет.
– Слушай, тебе тут какой-то мужик звонил! – оторвалась Динка от сценария, когда Натка вошла.
– Генка?
– Нет, какой-то Константин Игоревич. Говорит, ты его на съёмку приглашала. Сказал, через полчаса перезвонит.
– А, этот, красавчик!
– Что за красавчик?
– Ну, Кеша утром мне поручил с мужичком связаться, помнишь? Который такой красивый, что хочет продать своё лицо для рекламы.
– И что, в самом деле красивый?
– Не знаю, я его дома не застала. Может, урод.
Зазвонил телефон, Натка подняла трубку:
– Алло!
– Наталья Андреевна, к вам посетитель, Константин Игоревич. Он на проходной.
– Сейчас выйду, – кивнула Натка. – Вот, помяни чёрта. Сейчас увидим, красивый или нет. Он уже я вился, на проходной ждёт.
На проходной Натку ждали двое. Высокий худощавый мужчина лет тридцати и невысокая полная женщина лет пятидесяти. «Маму, что ли, притащил?», – гадала Натка, быстренько выписывая им пропуска. Она привела гостей в свой кабинет, посадила напротив себя, выдала по кружке с чаем, попутно рассматривая красавца. Мужик, действительно, был хорош. Тёмные волнистые волосы зачесанные наверх, серые глаза в чёрных загибающихся ресницах, чёткая лёгкая линия бровей. Правда, тонкие губы, хрящеватый нос с несколько резким вырезом ноздрей и острые ушные раковины делали его похожим на красивого, но злого эльфа. «Есть в нем что-то такое, гнильца какая-то. Как в перезрелом помидоре», – подумалось Натке. «Лежит красавец-помидор, показывает тугие сочные бока. А попытаешься в руки взять – лопнет и растечется по пальцам томатной жижей».
– Константин Игоревич, а сколько вам лет?
– Мне тридцать два года.
– Как вам пришла идея продать свое лицо?
– А у меня нет другого выхода. Ради любимой женщины я готов на всё. Я так и написал на передачу. Пусть будет хоть кривая, хоть рябая, хоть старуха древняя – на всё готов.
– Так, стоп, стоп, с этого места подробнее, – встряхнула головой Натка, – На что именно вы готовы с кривой рябой древней старухой?
– Я готов продать себя за тридцать тысяч долларов любой женщине и жить с ней, нелюбимой, до конца жизни!
Динка, сидевшая за спиной красавца оторвалась от своего сценария и вытаращила глаза.
Он что это, всерьёз? Натка почувствовала азарт – снимаем!
– Вы готовы повторить это перед камерой?
– Готов.
– Тогда посидите минуточку.
Она выскочила из кабинета и побежала в операторскую. Там сидел и курил одинокий Ежов, старший по операторам.