Нет, так продолжаться не может. Разве в силах одинокая женщина прокормить своих детей, да еще чужого ребенка? Если Зенат-Шо умер, зачем его ждать? Не пора ли подумать о другом муже? Если жив — сам виноват, что не возвращается до сих пор! Пусть Бондай-Шо, сосед Тура-Мо, — юродивый и зобатый; без богатства где найдешь здорового и свободного мужчину? Он все чаще приходит во двор и спрашивает: «Не забежал ли к тебе, Тура-Мо, мой козленок?» Какой у него козленок, — нет у него ничего, кроме тощего, с облезлой шерстью осла. Но Тура-Мо будто не знает, до сих пор она все отвечает: «Не видела. Наверное, не забегал». А ведь она молода, ее тело налито жизнью, как зрелый посев, и все чаще ей хочется ответить ему: «Посмотри, Бондай-Шо, кажется, что-то мелькнуло, когда я ходила к каналу, может быть, и правда, твой козленок пробрался в мой дом». У Бондай-Шо мускулистая грудь и крепкие руки, он хорошо поет свои странные песни, он ходит по другим селениям и всегда приносит домой баранье сало, сушеное мясо, мешок абрикосовых косточек или тута. Зоб? Что значит зоб, кто здесь обращает на это внимание? Хасоф тоже зобатый, а имеет красивую, молодую жену. Хушвакт-зода, и Махмут, и Худай-Назар — все зобатые, а у всех жены, и жилье, и тутовые деревья, и никто не смотрит на них иначе, чем на других мужчин. Бондай-Шо, как и все, умеет сеять зерно, обрабатывать землю, пасти скот, направлять воду в каналы. Может быть, в Бондай-Шо сидит злой дух? Ведь вот когда Бондай-Шо катается по земле, и кричит, и беснуется, и плюется, наверное, в нем волнуется дэв, стараясь выскочить из него. Но это с Бондай-Шо случается редко, а чаще всего он беспечен и весел, даже веселее других. Он, наверное, скупится на подарки Барад-беку, чтобы получить от него хороший амулет, который избавил бы его от таких беснований. А если он найдет в ее доме своего козленка, она заставит его купить хороший амулет!
Наполнив ягодною мукой деревянную чашку, Тура-Мо несет ее дом. Босые крепкие ноги ее белы от тутовой пыли; войдя в дом, Тура-Мо ставит загорелую ногу на край деревянной чашки, осторожно сгребает с нее в чашку мучную пыль — надо беречь каждую крупинку муки, особенно теперь, когда в доме появился лишний рот. Высыпает муку на платок, возвращается с пустой чашкой к плоскому камню, продолжает помол. Солнце накалило камень, но руки Тура-Мо не боятся ни холода, ни жары, она прилежно работает и думает о Ниссо… Может быть, Ниссо несчастливая? Может быть, от ее присутствия в доме будет сглаз родным детям? Может быть, от Ниссо распространится на них несчастье?… Девчонке теперь восемь лет, по всем признакам, она как будто здорова… И надо думать, никаких злых дэвов в ней нет. Пожалуй, Тура-Мо нечего опасаться.
3
Летом каждая ступенька, подпертая каменною стеной, станет маленьким, в две-три квадратные сажени, полем: натаскают на носилках земли, рассыплют ее темным и ровным слоем, посеют просо, ячмень, горох.
Но пока еще не ушла зима. Крошечные площадки еще завалены неубранными, прикрытыми снегом камнями. Камни падали всю зиму с той гигантской осыпи, что высится над селением, уходя к остроконечным вершинам горы. Правда, эти камни уже не ворочаются под ногами, они крепко смерзлись, но под снегом не видно их острых ребер, идти по ним босиком очень больно. С площадки на площадку, как по лестнице великанов, цепляясь за выступы грубо сложенных стен, спускается к реке Ниссо. Вся ее забота — не уронить большой глиняный кувшин; она то ставит его себе на голову, то прижимает к груди, обнимая тоненькими руками.
Черные волосы Ниссо слиплись — самой ей некогда их расчесывать, да и нечем: деревянный гребешок есть только у тетки, а тетка не позволяет трогать его. Тетка несправедлива: родным детям, Зайбо и Меджиду, она иной раз расчесывает волосы гребнем, а Ниссо — никогда. Но Ниссо уже привыкла ничего не просить у тетки, — в лучшем случае тетка только накричит на нее. Вот придет лето, вода станет теплее, Ниссо сама вымоет себе волосы.
С гор дует острый, ледяной ветер. На Ниссо рубашка из брезентовой торбы, слишком короткая, — но хорошо, что есть хоть такая. Эту торбу Тура-Мо нашла в доме своей покойной сестры еще в прошлом году — вероятно, ее забыл Мир Али, когда приезжал, чтобы увезти с собой Розиа-Мо. Неоткуда больше было взяться торбе: ведь в Дуобе ни одной лошади нет, а если б и были, то кто в этих местах стал бы тратить такой хороший кусок завезенного издалека брезента на лошадиную торбу? В прошлом году Ниссо бегала по селению голой, но ведь ей уже восемь лет, она уже скоро невеста, и соседи убедили Тура-Мо, что девочке пора быть одетой. Тура-Мо долго упорствовала — ведь для торбы можно найти лучшее применение, — но с мнением соседей все-таки следует считаться! Кляня девчонку, на которую всегда надо тратиться, Тура-Мо, наконец, прорезала торбу, пришила к ней две шерстяные тесемки, со злобой сказала: «Носи!»
Новое платье Ниссо походило на черепаший панцирь. Под мышками и на шее Ниссо появились багровые полосы: через несколько дней они превратились в гноящиеся раны. Ниссо не плакала, потому что была странной девочкой: она не плакала никогда. Воздух в селении был чист и целителен, вскоре от ран остались только рубцы, похожие на мозоли, а жесткое брезентовое платье могло не развалиться до конца жизни Ниссо.
Ниссо спускается к грохочущей реке. Подойдя к берегу, спрыгивает на большой плоский камень, охваченный бурлящей пеной, наклоняется, крепко держа кувшин. Холодная вода закипает у его горлышка, стремится вырвать кувшин из рук Ниссо. С трудом подняв его сначала на плечо, затем на голову, Ниссо устремляется в обратный путь.
Проклятый ветер! Он насквозь пронизывает тело. Когда же, наконец, разомкнутся тучи над этим ущельем? Всю зиму они плывут и плывут, все в одном направлении, от тех ледяных вершин, с которых бежит река. Ниссо ничего в мире не знает, но не сомневается, что, когда пройдут вниз все тучи, появится солнце, ветер станет теплее и ходить за водой будет гораздо легче.
А главное — если б не трещина в основании кувшина, из которой вечно течет вода! Ниссо старательно зажимает трещину пальцами, но вода все-таки струится по руке вниз, пробегая по лицу и по шее до голых плеч, замерзает на ледяном ветру. Льдинки жгут, колют плечи Ниссо, а рук от кувшина отнять нельзя. Стуча зубами, дрожа, девочка осторожно взбирается по камням, стараясь не поскользнуться. Теперь она поднимается к дому по узкой тропинке: этот путь гораздо дальше, но ведь с кувшином, полным воды, никак не подняться по стенкам, разделяющим ступени полей.
Если б Розиа-Мо была жива, она, наверное, ходила бы за водой сама, все взрослые женщины зимой ходят за водой сами, но Тура-Мо занята другими делами, ей совсем неинтересно думать о чужой девчонке! Вот и сегодня, — куда ушла Тура-Мо? Сказала только детям: «Сидите тут тихо!» — и ушла, и весь день ее нет. Впрочем, Ниссо очень хорошо знает, где проводит дни тетка. Конечно, она у этого Бондай-Шо, который только и знает, что валяется на своей козлиной шкуре да бренчит на двуструнке. Каждый день Тура-Мо уходит к нему, и они запирают дверь, и больше никто в селении целый день их не видит!
Ниссо окоченела и торопится к дому, но с кувшином в гору бежать нельзя, она только старается быстрее перебирать ногами и тяжело дышит сквозь стиснутые зубы.
Каменные лачуги селения черны. Каждая из них окружена пустым, омертвелым садом, запрятана в каменные ограды. Улиц в Дуобе нет, есть только узкие, извилистые проходы между оградами, — такие узкие, что в них с трудом могут разойтись два осла. Ледяной горный ветер вымел все селение, сугробы снега удерживаются только в самых глухих углах между большими камнями. Жителей не видно — кому охота выбираться на такой ветер, да и что делать в селении зимою? Тем, у кого еще остались тутовая мука и сушеные яблоки, нет нужды выходить из дому, — как-нибудь до весны протянут.
Ледяная вода все течет, замерзает на плечах и груди Ниссо. Но вот она добралась до дому, и кувшин еще до половины полон водой. Ниссо входит в дом, кидает взгляд на Зайбо и Меджида, катающих в углу бараньи позвонки, устало выливает воду из кувшина в чугунный котел, вмазанный в очаг. Прыгает, трет тело руками, обкусывает ледяную корку, налипшую на руки.
— Ниссо, есть хочу… Дай мне есть… — слезливо ноет шестилетний Меджид.
— Молчи! Я сама хочу. Надо еще идти за травой, — говорит Ниссо, дав Меджиду по уху. — Сидите тихо, пойду за огнем.
Спички в Дуобе есть только у почтенного Барад-бека. Но и хвороста, чтобы поддерживать огонь постоянно, тоже ни у кого не хватило бы. Жители Дуоба держат негасимый огонь по очереди. Ниссо, взяв глиняную чашку, выбегает из дому и через несколько минут возвращается, прижимая чашку к животу.
Осторожно хватая принесенные угли пальцами, она вкладывает их в очаг на приготовленные куски сухого навоза. Прикрывает огонек ладонями, старательно дует, пока всю ее голову не окутывает синеватый едкий дымок.
Меджид и Зайбо опять беззаботно играют в бараньи косточки.
— Смотри, чтоб огонь не потух! — сердито бросает Ниссо Меджиду и опять выходит за дверь.
Свирепый ветер швыряет горсть снега в ее разгоряченное лицо. Ниссо бежит по селению, прыгая с камня на камень. Она озабоченно размышляет: где еще в ущелье над Дуобом могла сохраниться трава «щорск»?
Селение уже далеко внизу, горный ручей звенит по ущелью над глыбами снега, огромные скалы беспорядочно нагромождены по берегам ручья. Кое-где между ними торчат из-под снега сухие ветки кустарника.
Там, где Ниссо вчера нарвала травы, — вот под этой большой скалою, сегодня нет ничего: кто-то уже побывал здесь, весь снег разрыт. Ага! Тут прогуливался осел Барад-бека — вот следы его; конечно, именно этот осел! Ниссо безошибочно узнает следы любого животного — много ли их в Дуобе! Ах, бродяга, объел всю траву! И ведь выбирает, проклятый, именно ту, из которой можно варить похлебку!… Может быть, вон за тем камнем сохранилась? Там нет никаких следов.
Ниссо обходит скалу, разгребает босыми ногами снег, но под снегом только голые камни. Переходит в другое место, натыкается на куст облепихи, колючки впиваются в ноги. Ниссо садится прямо на снег, сердито вытаскивает из ноги колючки, размазывает по ноге кровь, а глазами уже рыщет вокруг: может быть, там? Или там?… Прямо беда: с каждым днем все меньше травы в ущелье, скоро, наверное, придется ходить за перевал… Но пока дойдешь туда, пожалуй, совсем замерзнешь!
Наконец под одним из камней Ниссо замечает знакомую травинку. Быстро на этот раз руками — разгребает снег и, найдя пожелтевшие пучки, с ожесточением рвет их. Надо бы нарвать сразу на несколько дней, но руки уже окоченели, — скорее, скорее домой! Ниссо еще не научилась думать о завтрашнем дне, она живет только сегодняшним и, не забросав несорванную траву снегом, убегает вниз, прижимая к груди охапку обмерзшей травы.
Дома вода уже закипает. Ниссо бросает в котел всю добычу и, сняв себя холодную рубашку, сидя голая у огня, протягивает к нему то руки, то ноги. Понемногу тепло наполняет ее, и она перестает дрожать.
Трава варится долго. Ниссо беспечно глядит в котел, но голод уже сводит ей рот. Она зевает от голода и помешивает варево большой деревянной ложкой. Меджид и Зайбо забыли игры. Не утерпев, Меджид пытается залезть в котел пальцем, но Ниссо звонко шлепает его, и он, отдернув руку, как ни в чем не бывало продолжает глядеть на закруженную кипящей водой траву.
Наконец похлебка готова. Надо бы гасить огонь — ведь каждый кусочек сухого навоза на счету, но Ниссо медлит: так хорошо течет от огня теплый воздух! Он отгоняет мороз, проникающий сквозь щели между камнями, из которых сложены стены жилища.
Ниссо сует Зайбо деревянную ложку.
— Ешь!
Зайбо двумя ручонками ворочает ложку в котле, стараясь выудить как можно больше вареной травы.
— Скорее! — говорит Ниссо, и Зайбо ест, обжигаясь.
Ниссо передает ложку Меджиду, ждет своей очереди. Ветер дует сквозь стены, холодит голую спину Ниссо, но грудь ее раскраснелась от жары. Пятилетняя Зайбо в куске козьей шкуры, обвязанной вокруг ее тельца шерстяной веревкой, похожа на маленькую обезьянку. Меджид с ногами увяз в лохмотьях, когда-то бывших холстом. Ложка ходит из рук в руки, все едят жадно и молча, детские животы надуваются: трава съедена, но горячей потемневшей воды еще много.
Дом Тура-Мо ничем не отличается от других домов маленького селения. Вдоль грубо сложенных каменных стен тянутся широкие нары из глины. Нары разбиты на отдельные части поперечными перегородками. В углах жилища они образуют клетушки. Раньше, когда Тура-Мо жила лучше, в клетушках зимой ягнились овцы, хранились мука, сено, солома; выше — на поперечных полках стояли деревянные чашки с кислым молоком, козьим сыром, просяными лепешками. Теперь эти клетушки пусты — у Тура-Мо нет даже одеяла, и ночью укрыться нечем.
У самого входа, налево от него, — загородка: корова Тура-Мо еще жива, но страшно отощала, ее давно кормят только сухими листьями тутовника, выпрошенными в долг у Барад-бека. Если он откажется дать еще, то корову придется зарезать на мясо, а Тура-Мо скорее позволит отрезать себе руку, чем лишится коровы. Ниссо дружит с коровой. Ниссо чаще всего спит вместе с ней, свернувшись клубочком, прижавшись к ее теплому боку. Меджид и Зайбо по ночам прижимаются к Тура-Мо; прикрытая двумя джутовыми мешками, она спит прямо на нарах, у самого очага, хранящего ночью остатки тепла. Для Ниссо места здесь нет. Ну и пусть: спать с коровой гораздо спокойнее, корова привыкла к Ниссо — не придавит ее, не ударит. Ее зовут Голубые Рога, но рога у нее вовсе не голубые и очень маленькие, она черная, лоб белый. Ниссо знает, что Голубые Рога — очень доброе и нежное животное, не однажды бывало — Ниссо просыпалась оттого, что Голубые Рога лизала ее лицо своим шершавым языком. Ниссо любит корову и, пожалуй, больше никого на свете не любит. И сегодня Ниссо тоже оставила ей два пучка добытой под снегом травы, — вот сейчас, как только кончит есть похлебку, отнесет эти два пучка корове, приляжет с ней рядом и будет слушать урчание ее впалого живота и скрип плоских, стертых зубов…
Ниссо тушит огонь очага круглым камнем. Едкий дым растекается по всему жилищу. Меджид и Зайбо, свернувшись, как котята, уже заснули. Ниссо оттаскивает их в сторону, чтобы во сне они не свалились в очаг, берет свое горячее, но все еще сырое платье, пучки травы, лежавшие под ним, и направляется к загородке, за которой ее ждет Голубые Рога.
Но в жилище входит необычайно веселая Тура-Мо. Ее длинная белая рубаха, под которой только штаны, запорошена снегом, ее косы растрепаны, на конце правой привязной косы болтается большой ключ от кладовки, от той кладовки, в которой — Ниссо это знает наверное — давно уже ничего нет. Смуглое лицо тетки, большие темные глаза ее не такие, как всегда: Тура-Мо улыбается. Это удивительно, что Тура-Мо улыбается. Ниссо не помнит, чтобы тетка улыбалась. Странные глаза у тетки сейчас: смеющиеся, острые и блестящие. Ниссо старается прошмыгнуть за перегородку, но Тура-Мо толчком возвращает девочку к очагу. Ниссо молча садится, потупив взор и прикрывая платьем пучки травы, приготовленной для коровы. Но Тура-Мо как будто не обращает на Ниссо никакого внимания: отвернулась, закинула ладони под косы, полузакрыла глаза, расхаживает вдоль и поперек жилища. Ниссо искоса наблюдает за непонятным поведением тетки. Обычно Тура-Мо придет, сядет у очага, даст Меджиду или Ниссо подзатыльника или, напротив, приласкает Зайбо, начнет есть молча и о чем-то задумавшись, потом долго, сомкнув губы, сидит без движения — всегда мрачная, всегда недоступная.
Сегодня с ней что-то особенное: ходит, будто танцует, и шаг у нее легкий, глядит в потолок, улыбается. Ниссо наблюдает за ней и думает: не убежать ли к корове? — но боится обратить на себя внимание тетки, — лучше не шевелиться пока!
Тура-Мо вдруг начинает петь, — без всяких слов, только тянет на все лады одно протяжное: «А-а-а…» Поет и ходит, как сумасшедшая. Ходит все быстрее и быстрее, приплясывает, и косы ее развеваются, рубаха зыблется волнами по ее тощему гибкому телу. Никогда не пела так тетка, и Ниссо уже не на шутку страшно. Что будет дальше?
Разом умолкнув, Тура-Мо садится на нары рядом с Ниссо. Лицо Тура-Мо весело и возбужденно. Сунув руку за пазуху, она протягивает Ниссо что-то розовое: