Владимир Петров
ЛИЧНОСТЬ ЕФРЕЙТОРА РЫБИНА
1
Приснился такой сон: по синему полю прыгала лягушка, серая, головастая, с оранжевыми глазами. Сначала была она обыкновенной, потом на глазах стала распухать и сделалась с корову, может, даже со слона. И тут лягушка его проглотила. Быстро и очень просто: разверзла желтую пасть, и он проскочил в нее, как в пылесос. Потом эта лягушка лежала на солнце кверху брюхом, и он понимал, что она переваривает его — солнце дает ей дополнительную температуру.
Он страшно испугался и стал стучаться в толстые стенки лягушачьего желудка…
К счастью, именно в этот момент дневальный прокричал: «Подъем», и Павлик сразу проснулся. Оказывается, он спал на животе, уткнувшись носом в подушку. Из-за этого дурака Марфина у него болела спина.
Окна в казарме запотели: утро было пасмурным, по-весеннему прохладным. Прошел рассветный дождь, асфальтовая дорожка поблескивала мелкими лужицами.
На физзарядке он все думал про этот странный сон, на душе было нехорошо. За полгода, что он в армии, ему сны редко снились и все больше хорошие. А теперь явилась эта проклятая жаба.
Спина болела жутко, она совершенно не гнулась, словно была надломлена где-то поперек лопаток или чуть ниже. Старшина дважды погрозил пальцем: не филонь, Рыбин! Кажется, сон помаленьку начинал сбываться.
Но ничего, на физзарядке боль немного отпустила.
В умывальнике опять выпендривался Марфин. Лез спиной под кран, фыркал, разбрызгивая воду, и оглушительно шлепал ладонями по деревянному животу, по рыжей пушистой груди. Увидав Павлика, окатил его холодной водой:
— Рыба, закаляйся!
— Закаленный дурак, — сказал Павлик.
От такого надо держаться подальше. Не то опять примется демонстрировать самбо.
Это Марфин вчера шутя врезал ребром ладони по спине. Павлик охнул и мешком свалился на землю. А Марфин смеялся:
— Это я тебя экспериментально, по лопаткам. А ежели вложить чуть пониже, по почечной области, ты бы два дня квакал, как новозеландская лягушка. Есть такая лягушка-великан, слыхал?
Наверное, есть. Не зря же она ему приснилась.
Весь этот день Павлик как по жердочке ходил, боясь оступиться или сорваться на чем-нибудь. Особенно старался на техническом тренаже в окопе пусковой установки; дважды обставил Марфина по временным нормативам. На своем номере расчета раньше Марфина успевал заканчивать все операции, кричал «готов», а тот еще ковырялся у рукояток и стяжек, истекая потом. Здесь нужна была больше ловкость, чем сила.
Другой бы на месте Марфина обиделся на Павлика — именно из-за него Марфин получил внушение от командира взвода: вот как надо работать, равняйся, но Марфин не обиделся. На перекуре посмеивался как ни в чем не бывало.
— Верткий ты, Рыба! Все ж таки сделаю я из тебя самбиста. Ну конечно, не в моей весовой категории. Радоваться будешь.
Он уже две недели приставал к Павлику со своим «братством самбистов». Но Павлику совсем не хотелось, чтобы ему там ломали шею такие вот, как Марфин.
— Пошел ты со своим самбо знаешь куда?..
— Эх ты, интеллигентик! Тебе бы только пыль загребать на танцульках. Разные там буги-вуги.
«Да уж не с твоими клешнями красоваться на танцах», — ехидно подумал Павлик. Можно представить, как он откалывал бы твист. Будто с пивным бочонком между ног.
— К сведению, буги-вуги давно не танцуют. Сейчас шейк, сиртаки. Так называемая свободная ритмика.
Марфин по обыкновению кинулся спорить, однако спор на этот раз не состоялся: на крыльце штаба появился дежурный.
— Рыбина к командиру!
— Меня? — Павлик оторопело огляделся, выронил сигарету. Сразу вспомнился кошмарный сон: вот оно, неминуемое. Пришло…
— Тебя, тебя, — ухмыльнулся Марфин. — Иди. Сейчас тебе будет сиртаки.
В дверях штаба легкий сквознячок будто подхватил Павлика, потащил по коридору, подталкивая в спину, и он вдруг почувствовал себя таким же невесомым, бессильным, бумажным человечком, как во сне.
Командир дивизиона майор Вилков курил трубку, грубо тесанную из черного камня.
На столе, на самом краешке, лежал раскрытый толстый журнал, и, пока Павлик докладывал, майор дочитал абзац, отчеркнул ногтем то место, докуда дочитал. «Мегре путешествует» Сименона! Значит, тоже любитель детективов. Это открытие почему-то успокоило Павлика, мелькнула даже озорная мысль: а есть ли у майора запасная трубка, как у комиссара Мегре? Может, спросить?
— Рыбин, — сказал майор. — У вас собака была?
— Собака? Какая собака?
— Обыкновенная. Ну, дома, в гражданке.
— Была… — растерялся Павлик и сразу вспомнил Тузика с его вечно мокрым носом и знобливыми кривыми ножками. — Но мы его отдали! Он, понимаете, все время рвал обувь, особенно кожаную. И мы его сменяли на пару волнистых попугаев.
— Так. Хорошо, — майор пыхнул дымом, густым и едким, как из котла, в котором варят асфальт. — Очень хорошо. Мне доложили, что вы как раз любите собак. Это достоверно?
— Вообще-то да… — неуверенно сказал Павлик.
При чем тут собаки? Ни про какую любовь он никому никогда не говорил. Доложили… Кто?
И вдруг Павлик все понял: ну, конечно, нажаловался Гулуашвили! Павлик два раза носил в вольер кашу сторожевым собакам, а Гулуашвили, собаковод, его засек.
— Так они же были голодные, товарищ майор! Они же выли. Мне их стало жалко…
— Вот это качество нам и необходимо! — сказал майор. — Ведь никто не догадался накормить голодных собак, кроме вас. Хотя видели все. Именно поэтому мы и решили оказать вам доверие.
— Доверие?..
— Одну минуту. — Майор поднялся, приоткрыл дверь и крикнул: — Дежурный! Гулуашвили ко мне!
Командир вышагивал от окна к порогу и пыхтел трубкой, как паровоз на крутом подъеме. Синий дым вымпелом стлался над его шевелюрой.
— Этот Гулуашвили — разгильдяй чистейшей воды! Он что сделал? Он буквально разложил служебное собаководство. Пальма, прекрасная в прошлом овчарка, превратилась в грязного заморенного шакала, Форменный скелет. А Дик подох. Нет больше Дика…
— Товарищ майор…
— Да, да, я вас понимаю, товарищ Рыбин! Понимаю ваше возмущение, потому что я тоже люблю собак. Уверен, вы будете прекрасным собаководом. Инструктор служебного собаководства! Звучит, не правда ли?
Майор выколотил трубку в поршень-пепельницу. На дне ее, наверное, была вода, и куски горелого табака шипели, как спекшийся уголь.
Ну зачем он так? Мог бы сказать прямо, по-мужски, по-командирски: назначаем вас собаководом. Отдаем приказом. И баста, весь разговор. Так нет же…
Что же он домой-то напишет теперь? Ракетчик-собачник… Марфин наверняка заржет, как лошадь Пржевальского. А если рубануть прямо: не буду — и все. Или: пошли вы ко всем чертям со своими собаками. На губу? Ну и пускай! Лучше пять суток «неба в клетку», чем полтора года с этими рычащими мордами, пятьсот дней в ожидании, когда же тебя тяпнет одна из твоих обожаемых «сторожевых единиц». В конце концов он же никогда, никогда не любил собак! Ему и в голову это не приходило.
— Я не смогу, товарищ майор. И вообще…
— Ну-ну, — сказал майор, — пустяки, научитесь.
— Не научусь.
— Научитесь. Я помогу. А уж если я берусь кому-нибудь помочь, то это верное дело. Железное.
Появился Гулуашвили. Яростно, как на плацу, стуча подошвами, подошел к столу, доложил и стал рассматривать Павлика с высоты своего двухметрового роста.
— Акты при вас? — спросил командир.
— Не понимаю, — прогудел Гулуашвили и опять уставился на Рыбина. — А ты чего тут торчишь?
— Я говорю: акты вы перепечатали? Ну, эти бумажки?
— Машинистка нехорошо выражается, Гулуашвили называет бес. По-русски значит сатана.
— Но у тебя такое имя, — улыбнулся майор.
— Какое такое имя? — рассердился солдат. — Совсем не такое имя. По-настоящему Бесо. Весь личный состав меня правильно называет.
Гулуашвили повернулся к Рыбину, выбросил длинную руку, словно собираясь придавить его коричневым указательным пальцем: вот человек подтвердит.
— Так точно, — сказал Павлик. — Называем Бесо.
— Ладно, ладно, — сказал майор. — Давай акты.
Перечитав бумажки, командир снова набил трубку, раскурил ее и принялся расхаживать по кабинету. Внезапно решительно шагнул к столу и поставил на бумажке витиеватую роспись. Передал авторучку Гулуашвили, и тот, согнувшись в три погибели, расписался еще более длинно.
— Ну вот, — сказал майор. — А теперь вы, товарищ Рыбин, ставьте свою подпись. Так сказать, автограф.
Павлик поискал глазами ближайший стул: у него подкашивались ноги.
Гулуашвили вытаращил глаза и, свесив птичью голову, удивленно цокнул языком:
— Вах, вах! Скажи, пожалуйста!
Однако майор никак на это не реагировал. Разогнал рукой фиолетовый дым, произнес равнодушно:
— Не умеешь — научим, не хочешь — заставим. Это приказ.
И сунул авторучку Павлику.
Машинописные строчки мельтешили в глазах, сливались в сплошные рябые ленточки.
— А что это такое?
— Акт, — сказал майор. — О приеме и сдаче хозяйства и инвентаря отделения служебного собаководства. Он сдает, а вы принимаете. Ну, подписывайте.
Подпись получилась корявой и куцей. Жалкой получилась подпись: «Рыба» — и трусливый хвостик…
— Ну, а теперь и этот акт подпишите. Второй…
— Воды можно? — попросил Павлик.
Майор налил в стакан теплой воды, которая пахла хлоркой и ржавчиной. От этой воды и от акта № 2 Павлика мутило. Но потом все-таки вода помогла: голова стала ясной. В самом деле: надо взять себя в руки.
— Ну, а этот акт я не подпишу, — с неожиданной твердостью сказал Павлик.
— Почему?
— Потому что я не в курсе дела, товарищ майор. Сдохла какая-то собака. А я при чем?
— А вы констатируете этот факт, — сказал майор. — Для последующего списания. О чем и составлен настоящий акт.
— Ну да, — сказал Павлик. — Откуда я знаю? Может, она и не сдохла вовсе, а бегает живая.
— Сдохла! — закричал Гулуашвили. — Совсем сдохла. Пять дней поносом болела, ночью выла, потом сдохла. Один труп остался.
— Значит, была дизентерия, — сказал Павлик. — Значит, в комиссию надо включать и фельдшера.
Гулуашвили стал ругать Павлика, что он очень уж умный нашелся, что фельдшер тут ни при чем: Гулуашвили сам пытался кормить Дика таблетками, давал ему бесалол и фталазол. Но этот шайтан вместо благодарности так укусил своего собаковода, что он вот уже три дня пищу в столовой принимает стоя.
Командир дивизиона строго постучал трубкой о пепельницу и показал чубуком на Павлика.
— Он прав. И вообще, товарищ Рыбин, я вижу, у вас светлая голова. Все-таки вы, так сказать, личность. Я убедился, что не ошибся в своем выборе. Акт № 2 мы перепечатаем, включим в комиссию фельдшера Соломкина. А сейчас отправляйтесь с Гулуашвили принимать у него хозяйство. И чтоб тщательно и детально. Ясно?
— Ясно.
— Ну вот. А Гулуашвили вас проинструктирует. Вы слышите, Гулуашвили?
— Слышу. Я его проинструктирую. А потом?
— Потом отправитесь на гауптвахту отбывать наказание за халатное отношение к служебным обязанностям.
Всю дорогу к вольеру Гулуашвили ругался на своем языке, размахивал руками и плевался по сторонам, в молодой сосняк. Павлик из предосторожности шел сзади, отстав шагов на пять.
Вместо инструктажа Гулуашвили сказал:
— Слушай, кацо. Будешь бить собак — они тебя сожрут. Не будешь бить — все равно скушают. Я большой человек, сильный человек, и то кусали. А ты совсем маленький, наверно, на обед тебя не хватит. Съедят, кацо, только сапоги останутся.
2
Все оказалось не так, очень даже не так. Павлик это понял, как только ушел Гулуашвили, напоследок поддав ногой замызганную алюминиевую миску.
Все оказалось хуже. В сущности, никаких сторожевых собак, никакого «отделения служебного собаководства» не было и в помине. Была Пальма, старая, худая и облезшая, и был Карнач, пегий кобелишка-дворняга, попрошайка и подхалим.
Раньше солидность вольеру придавал Дик. Теперь за проволочной сеткой-забором хоть кроликов разводи: у Пальмы зубов наверняка нет, а приспособленец Карнач уживется и в такой компании. Интересно, как это он попал в сторожевые собаки?
— Ну! — Павлик потрепал его за ухо. — Как ты оказался здесь? Отвечай, блошиная твоя морда!
Карнач стучал лохматым и свалявшимся, как старая швабра, хвостом, разевал пасть, нахально улыбаясь и заговорщицки подмигивая, будто говорил: «Пустяки! Ты вот лучше сам расскажи, как попал в собаководы».
Павлик невесело вздохнул, сплюнул. «Судьба играет человеком» — так, кажется, поет батарейный «битл» Яшка Бортников, по вечерам наяривая на своей трехрядке. Ну ладно. Теперь думай не думай, а надо начинать, надо приступать «к исполнению функциональных обязанностей».
Что он вообще знает о собаках?
Он ходил по вольеру, рассматривая будки, кормокухню, заглянул в крохотный сарайчик-каптерку, носком сапога выковыривал в самых неожиданных местах ржавые миски, обглоданные кости, какие-то тряпки. Пальма дремала, а Карнач плелся следом, виляя хвостом и деликатно обнюхивая ноги своего нового начальника.
Как же водить на посты эту распрекрасную пару? Ведь засмеют. Впрочем — открытие! — это же всегда будет ночью! Ночью он будет разводить их на посты, а снимать рано утром, до общего подъема. Его же с собаками никто и видеть не будет. Мысль эта чрезвычайно понравилась Павлику, и он сразу взбодрился, даже почувствовал нечто похожее на воодушевление.
Пальму надо откормить. Это первое. Во-вторых, посадить Карнача на цепь (будет злее) и не выпускать днем из вольера, а то он шляется по городку и за кусок сахару перед каждым становится на задние лапы.
И главное, навести тут порядок. Вымыть миски, переменить в будках соломенные подстилки, сделать на каждую фанерные бирки, и — в рамке под стеклом — опись имущества, хозинвентаря. А еще; прокопать за вольером канаву для отвода воды, чтобы не было сырости. В сильный дождь потоки с горы заливают весь выгул, место здесь кто-то выбрал неудачное для вольера.
Только он начал работать, как всполошились собаки. Заскулил Карнач, даже Пальма подошла к сетке, принюхиваясь, уткнула в дырку седую морду. Учуяли кого-то?
На повороте тропы появился Марфин. Шел своим обычным крабьим шагом — чуть боком, нес ведро. Что ему здесь надо?
— Привет, Рыба!
— Привет…
Сейчас начнет подначивать; «Рыба ищет где глубже» — и все в таком роде. Откуда он успел узнать и зачем приперся?
— Ну чего таращишь глаза, как морской окунь? — засмеялся Марфин. — Не узнаешь? Это я, Федя Марфин. А это ведро с кашей. Так называемые «столовые отходы». Повар Прокопенко дал. «Пойду, — говорю, — навещу своего приятеля Пашу Рыбина в его новой должности». А по-русскому обычаю в гости ходят с подарком. Вот он мне и отпустил, как брату-самбисту. Принимай, Рыба, подарок. Хотя, правда, он не для тебя лично — для собак. Но ты, как настоящий собаковод, должен этому радоваться.
Павлик посмотрел на физиономию Марфина, потом заглянул в ведро с остатками пищи, и ему очень захотелось поддать его сапогом, как темпераментный Гулуашвили.
— Визит вежливости, — ухмыльнулся Марфин. — Ну, чего пыжишься, я серьезно! На вот, закури пока, а я собак покормлю.
— Но, но! — сказал Павлик. — Не лезь в вольер! Посторонним собак кормить не положено.
— Верно, — согласился Марфин. — Тогда сделаем наоборот: я покурю, а ты покормишь.
Пальма ела деликатно, будто нехотя, носом отодвигая косточки и хлебные корки; зато Карнач хватал жадно, взахлеб, давясь кусками, и все поглядывал в кормушку Пальмы, очевидно рассчитывая поспеть и туда.
Павлик предусмотрительно встал между собаками. Марфин дымил сигаретой, меланхолично щурился.
— Учти, Рыба. Ученые доказали, что манера принимать пищу во многом определяет ум и характер. Этот твой кобелишка глуп до невозможности. Ручаюсь.