Полемид был привлечён к суду не по процедуре eisangelia — стандартному обвинению в измене; не по dikephonou — прямому обвинению в убийстве. Оба этих вида позволили бы ему выбрать добровольную ссылку и тем самым сохранить себе жизнь. Нет, он был осуждён — парой известных братьев-мошенников, марионеток признанных врагов демократии — по процедуре endeixis kakourgias, значительно более общей категории «проступка».
Этот абсурдный приговор поначалу поразил. Казалось, обвинители не знакомы с законом. Однако дальнейшие размышления вполне показали его коварство. Обвиняемый, находящийся под этой категорией обвинения, не только мог быть посажен в тюрьму до или во время суда без права добровольной ссылки; ему также отказывалось в освобождении под залог. Приговор будет вынесен не в совете или ареопаге, но в обычном народном суде, где такие формулировки, как «предатель» и «друг Спарты», наверняка вызовут гнев присяжных. Обвинители Полемида желали его смерти в любом случае. И, судя по всему, они могли добиться желаемого.
Хотя многие ненавидели Алкивиада и обвиняли его в падении нашего государства, всё же осталось и много таких, кто продолжал любить его. Они не будут протестовать против казни человека, который предал и убил их героя.
И всё же Полемид видел, что обвинители его — в этом он был уверен — принадлежали к числу тех, кто сговорился с врагами их страны, стараясь купить свои жизни ценой гибели сограждан.
Наружность Полемида была поразительной, необыкновенной. Темноглазый, чуть ниже среднего роста, мускулистый. Хотя ему было далеко за сорок, талия у него была как у юноши. Борода цвета железа, а кожа, несмотря на заключение, осталась цвета тёмной меди — кожа человека, который значительную часть жизни провёл на море. Шрамы от огня, копья, меча — на руках, на ногах, на спине. На лбу всё ещё оставалось рабское сиракузское клеймо в виде коппы, буквы Q, — знак плена и невыносимых страданий того, кто уцелел во время сицилийской катастрофы.
Ненавидел ли я его? О, я был готов возненавидеть этого человека. И всё же он разоружил меня — ясностью мысли, способом выражать свои чувства, искренностью, желанием оправдать себя и быть понятым. От моего предубеждения не осталось и следа. Несмотря на его преступления, в моём воображении он был похож на Одиссея. Полемид держался отнюдь не как жестокий и наглый наёмник. Напротив, в том, как он себя вёл, виделся благородный человек. Он тотчас предложил гостю вино и настоял на том, чтобы, я уселся на единственный имеющийся в камере табурет, причём подложил на сиденье овечье руно, которым прикрывал свой соломенный тюфяк.
Во время нашей начальной беседы он делал гимнастические упражнения, чтобы, несмотря на тюрьму, сохранить хорошую физическую форму. Он мог упереть пятку в стену выше головы и, стоя на другой ноге, приложить лоб к поднятой голени. Однажды, когда я принёс ему несколько яиц, он спрятал одно в кулак и, протянув руку, предложил мне разжать его пальцы или раздавить яйцо. Я приложил все силы к этому, но ничего сделать не удалось. Всё это время он смотрел на меня с озорной усмешкой.
Я никогда не боялся оставаться с этим человеком наедине. Проходили дни, и симпатия моя к нему росла, несмотря на многочисленные его преступления и полное отсутствие раскаяния в них. Его имя Полемид, как тебе известно, означает «Дитя войны». Он не был сыном любой войны, скорее войны беспрецедентной по размаху и длительности. От всех прочих она отличалась попранием кодекса чести, справедливости, намеренным лишением свободы — она отрицала те правила, по которым прежде велась борьба среди греков. То была первая из современных войн, и она медленно вела нашего рассказчика к завершению его судьбы.
Он начал как воин и кончил как убийца. Чем отличался от него я? Кто может отрицать, что в глубине души, по чьему-то поручению или собственной оплошности, не был участником такой же тёмной истории, как та, которую разыграл наш соотечественник Полемид?
Он, как и я, был продуктом своего времени. Большие и малые дороги кораблей проложены вдоль берега. Так и его путь шёл параллельно моему и пути главного из наших современников.
Глава III
В КАМЕРЕ ПОЛЕМИДА
Когда мне было десять лет, отец отправил меня учиться в Спарту. Это было задолго до нашей неслыханной войны. Тогда ещё существовала дружба между двумя великими городами, совместными усилиями которых Греция избавилась от опасности персидского ига. Несмотря на периодические конфликты, афинская знать относилась к Спарте с уважением. Многие старые землевладельцы — не только Афин, но и других городов Греции — состояли в дружеских отношениях с родами Спарты. Люди благородного происхождения часто обладают более обострённым чувством родства по отношению к себе подобным через границы, разделяющие государства, нежели к простолюдинам собственных стран. В этом имеется определённый смысл. Настойчивое отстаивание низшими слоями населения своих прав и возрастающая резкость их поведения грозит не только уничтожить былую благовоспитанность, но и развратить молодёжь. Поэтому отцы аристократических семейств рассуждали так: какую более эффективную прививку против всего этого можно сделать подросткам, как не отправив их в Спарту, в agoge, для воспитания, где молодым людям прививают старинные правила молчания, сдержанности, послушания?
Я уже говорил тебе, что среди предков моего отца были афинские герои Мильтиад и Кимон. Последнего спартанцы почитали разве что чуть меньше, чем своих собственных царей. В благодарность за это Кимон назвал своего старшего сына Лакедемоном — тот сам обучался в Спарте до шестнадцати лет. Используя эти узы, а также прилагая к тому собственные старания, мой отец сумел записать своего первенца в число тех немногих иностранцев, которым было разрешено пройти тот же курс обучения, что и юным спартанцам. Человек двадцать-тридцать нас, anepsioi, «кузенов», каждый год съезжались туда со всей Греции, занимая место среди семисот местных учеников. Сам Алкивиад, хотя и не обучался в Лакедемоне, был xenos, иностранным другом спартанского воина Эндия — того самого, который впоследствии прибыл в Азию, чтобы наблюдать за убийством своего бывшего друга. Отца Эндия звали Алкивиадом. Это спартанское имя было в ходу в обеих семьях. Моего отца звали Николаем — тоже спартанское имя. При рождении мне дали также спартанское имя Полемидас — при зачислении я переделал его написание на афинский лад.
Мне было девятнадцать, когда началась война. Я находился в Спарте. Оставался один сезон до церемонии экзамена и присуждения звания. Эта церемония проводилась только для неспартанцев; граждане Спарты и их «сводные братья» mothakes проходили инициацию в Корпус Избранных.
В то время мало кто верил, что война продлится лишь один сезон. Правда, афинские войска осаждали Погидею, но то было строго внутреннее дело между Афинами и одним из подчинённых им полисов, как бы громко ни вопил последний. Спарты это не касалось. Затем, подстрекаемая союзниками, спартанская армия вторглась в Аттику. Но это воспринималось так несерьёзно, что я без возражений принял участие в формировании войск, усиленных двадцатью тысячами тяжёлой пехоты пелопоннесских союзников Спарты. Все мальчики-иностранцы участвовали в этом. Мы ни о чём не задумывались. Армия войдёт в Аттику, устроит кое-где погром и уйдёт, после чего в конце зимы состоятся какие-нибудь переговоры и все придут к соглашению. Мысль о том, чтобы отправить нас по домам, даже не обсуждалась.
Это случилось накануне гимнопедии, праздника нагих юношей. Я узнал, что поместье моего отца сожгли. Я был выбран eirenos, главой группы мальчиков, в тот вечер я впервые стал ответственным за несколько человек. У нас проходили занятия по хоровому пению. Не успели мы построиться, как один из учеников, очень способный юноша по имени Филотел, вышел из строя, соблюдая все правила поведения — глаза опущены, руки под плащом, — и попросил разрешения обратиться ко мне. Его отец Клеандр находился с армией в Аттике, он прислал письмо. Он знал наше поместье, поскольку не раз останавливался у нас.
«Пожалуйста, передай Полемиду моё искреннее сожаление, — писал он, используя моё спартанское имя. — Я употребил всё своё влияние, чтобы предотвратить несчастье, но Архидам, прислушиваясь к знамениям, избрал именно эту местность. Сжигали все поместья — невозможно было сберечь одно из всех».
Я сразу обратился с просьбой поговорить с моим начальником Фебидом — братом Гилиппа, того самого полководца, чьё командование в Сицилии привело впоследствии к десяткам тысяч смертей и оказало столь катастрофическое влияние на наши силы. Что мне делать — вернуться домой или продолжить обучение? Фебид был высоконравственным человеком. Он словно происходил из другой эпохи, из эпохи благородных людей. После длительных размышлений и гаданий было решено, что долг перед богами домашнего очага и отечеством выше обязательств по школе. Я должен возвратиться домой.
Я добрался до местечка Ахарны, делая в день по сто сорок миль. Даже собаки не было со мной, чтобы составить мне компанию. Я ещё ничего не знал о несчастьях, которые обрушились на нас после первого удара. Я ожидал увидеть чёрные от огня деревья, сгоревший виноградник, обвалившиеся стены, полёгшие посевы... Как ты знаешь, Ясон, это не катастрофа. Виноград и оливы вырастут снова, хлеб можно посеять заново, стены отстроить. Невозможно убить землю.
Уже стемнело, когда я прибыл в имение отца — оно называлось «У поворота дороги». Ничто не могло подготовить меня к тому зрелищу, которое предстало моим глазам на рассвете. Люди Архидама не просто сожгли виноградник — они срубили все растения, налили известь в открытые ульи, залили ею весь двор. На месте построек был один пепел. Весь скот зарезали. Они убили даже кошек.
Что это за война? Что за царь Архидам, чтобы одобрить подобное истребление? Я был в гневе, но в ещё большую ярость пришёл мой младший брат Демад, которого мы называли Лионом, Львёнком. Я отыскал его в городе. Согласно приказу нашего отца, он должен был заниматься музыкой и математикой. Ничего не сказав ему, он записался в войска Эгея — вне нашей трибы, с фальшивыми документами. Так же поступили двое моих младших дядьёв и все шесть моих двоюродных братьев. Я последовал их примеру.
Война началась. На дальнем севере жители Потидеи, ободрённые решительным вторжением спартанцев в Аттику, усилили свои требования независимости от Афин. Их осадили сотня кораблей и девяносто пять сотен афинян и македонян. Алкивиад, самый прославленный юноша нашего поколения, уже находился на военной службе. Слишком нетерпеливый, чтобы дожидаться своего двадцатилетия, когда он сможет стать конником, он сел на корабль как простой пехотинец и отправился со Вторым Эврисаком — воинской частью, которую его опекун Перикл считал своей первой командой.
Навигация уже заканчивалась. Погода угрожала оставить на берегу последнюю из наших ахарнских воинских частей. Поэтому нас погрузили на пентеконтеры этого же подразделения. Мы отплыли восьмого пианепсиона, в день Тесея, под завывание северного ветра.
Впоследствии я пережил сотни плаваний, но это было самое тяжёлое. Мы даже мачту не оставили. Парус был выломан. Его можно было использовать лишь для защиты от непогоды. К несчастью, он не мог защитить нас от моря. Перекатываясь через нос корабля, волны обрушивались на нас, гребцов, и на пехотинцев, лишённых укрытия на беспалубной галере. Понадобилось восемнадцать дней, чтобы добраться до Тороны, после чего наши ахарнские войска и войска скамбонидов объединили под командованием афинского полководца Пахета и усилили двумя отрядами македонской кавалерии. Затем нас отослали обратно — тем же путём, которым мы пришли, морем, — с приказом захватить и занять перребийские крепости в Колидоне и Мадрете.
Эти края были мне неизвестны. Я чувствовал себя так, словно море выбросило меня на неведомый берег на краю Ойкумены. Конечно, такая погода может стоять только на пороге Тартара. Двадцать два корабля двинулись на юг. Со мной находился теперь и мой брат — он перешёл на корабли из прежней своей воинской части. Команды состояли из зелёных новичков, страдающих морской болезнью. Вражеская конница преследовала нас по суше, не позволяя высадиться на берег.