Сначала все вокруг было серым, потому что Безымянный не мог понять, чего же он хотел. Он вырос в среде, где хотеть чего–либо было не запрещено — просто немыслимо. Теперь надо было привыкать ко всему этому. Да что надо? Хотелось. Иначе он бы не попал сюда, даже не стал бы «им», был бы частью чего–то.
Теперь он понимал, что парит в небе и оглядывает просторы, заполненные странными существами. Абсолютно самостоятельными. Взаимодействующими друг с другом. Даже убивающими друг друга!
Ему все это было в новинку. Ничего подобного он никогда не видел. Он хотел узнать что–нибудь о другой жизни — и теперь он видел все так, как есть. Без масок, которые видело здесь большинство.
Он видел, как спруты гуляют с людьми, как клетки ездят на динозаврах, как сгустки энергии гипнотизируют миллионы самых разных рас. Видел, что кое–кто иллюзорен, а кое–кто, напротив, невидим. Видел все их желания, слабости, секреты. Видел — ведь в этом мире все было наружу для того, кто хотел смотреть. Но мало кто здесь смотрел. Все были заняты собой — и это было правильно, ведь ради этого и был замыслен мир.
Он видел Хранительницу этого мира и чувствовал, что должен поклониться ей, показать, что он знает, кто она, и почитает ее. Знал, но не желал этого. Боялся. Ведь кем он был? Одним из многих, случайно оторвавшимся и обретшим самостоятельность. И один Бог (если он есть) знает, к добру это или к худу.
В этом мире произошло что–то новенькое, и она сразу это поняла. До сих пор, за исключением нее, сюда приходили «пользователи», разумные, которым было нужно что–то конкретное. Власть, богатство, дружба, любовь, иллюзии. Это не было плохо, хотя на часть их поступков любая мораль сказала бы обратное. Для того и создан был этот мир — чтобы остальные миры не задохнулись от людских желаний.
Но никогда раньше здесь не появлялось никого, кто мог бы смотреть на все происходящее так же, как она — беспристрастно, целиком и с интересом. Здесь раньше не было зрителей — она не в счет, она хранительница. Мир менялся. Хорошо это или плохо?
Ей вдруг остро захотелось поговорить с этим Новым. Он интересовал ее. Как может разумное существо с такой жадностью смотреть на все пороки, страсти и мысли стольких рас? Как оно может охватить все взором и не пожелать ничего менять? Кто оно?
— Я зову тебя! — сказала Мечтательница. Она не знала, как зовут существо и есть ли у него вообще имя, но знала, что зов достигнет цели. Подсознание хранительницы, которое с давних пор было неподконтрольно ее личности и управляло этим миром, не ошибалось.
Он общался с Хранительницей. Это не было похоже на обычное общение этого мира. Достаточно заметить хотя бы, что никто из них не менял облика в глазах другого. Он так и был сгустком какой–то непонятной материи, подобной которой, разумеется, нигде нет. Она была подобием спрута с огромными глазами и головой. То, что она выглядела сообразно представлениям нашего мира, показывало, что их планета развивалась в условиях, похожих на наши. Только разумными стали не обезьяны, а эквивалент наших медуз, или спрутов, или Бог знает, кого еще. Наверняка есть мир, в котором единственные разумные — это растения. Может статься, они разумны и у нас, просто им не нужно нас завоевывать, что показывает их более высокий уровень развития… или более низкий.
И вот, двое из не просто разных миров, но из миров с совершенно разной структурой организации, сидели и разговаривали. «Сидели», конечно, неправильный глагол для того, чтобы описать их позы, но меня там не было, так что извините за неточность описания. Если бы я там побывала, я бы не писала этого сейчас, потому что осталась бы там. Уподобилась бы Андрею (он в значительной мере списан с меня, как это часто случается с не вполне талантливыми писателями), сидела бы и страдала. Хотя, может статься, я бы и вернулась сюда и записала все виденное, чтобы лишний раз посыпать солью свои раны. Но именно поэтому я и не там. У меня бы не хватило на это уверенности. Поэтому я уже полстраницы пытаюсь описать разговор двух представителей других миров.
Короче говоря, они общались уже далеко не первый час. Время у них было — нехватка времени здесь могла случиться только у народа, который обладал бы традицией все делать в последний момент. Как известно, этот народ — мы, следовательно, ни Мечтательница, ни Безымянный к таким не принадлежали (в отличие от Андрея, как все уже прекрасно поняли). Поэтому они могли наслаждаться обществом друг друга бесконечно долго.
А им было чем наслаждаться, поверьте. Безымянный испытывал благоговение, к тому же он еще никогда ни с кем не общался, поэтому ему было интересно само общение, то, как он воспроизводит слова. Или, может статься, просто думает их, а Мечтательница читает его мысли и отвечает. Надо сказать, тоже с живейшим интересом. Потому что до сих пор она была одинока в этом мире.
Да, у нее было бесконечное количество собеседников, друзей и даже того, что на современном русском называется «парни», «бойфренды» и «сожители». Но все они видели мир сквозь призму своих желаний. В данном случае это не была фигура речи, и это угнетало Мечтательницу.
Конечно, Система, как она называла свой мир, исполняла ее желания, но «идеальные собеседники» ей либо быстро приедались, либо были насквозь фальшивыми, потому что являлись фантомами. «Слишком много ты хочешь», — казалось, говорила Система, точнее, ее собственное подсознание. Она с ним соглашалась.
А тут она получила возможность пообщаться с разумным существом, видящим ее мир так же, как она, и не устающим от этого. Он не собирал коллекцию пороков, как это делают наши циники и мизантропы, не охотился за «любопытными случаями», не стремился всех вылечить и научить делать добро. Он был подобен ребенку — смотрел на все и удивлялся. Ведь правду сказал кто–то из наших земных творцов, что нет ничего удивительнее жизни человеческой. А если таких жизней — миллиарды, разве они от этого не становятся удивительнее в миллиарды раз?
Но Безымянного нельзя было назвать ребенком — он необыкновенно мудро судил о разумных. Так же мудро, как и Мечтательница. Только она творила, а он просто смотрел. Оттого–то он и преклонялся перед ней.
Она это чувствовала и понимала, что надо ему сказать что–нибудь на тему того, что она такая же, как он, что он еще мудрее нее и т. д. Но «надо» осталось в морали времен техногенной эры. Уже в ее время все выражались так, как хотели. А в мире, где никто ничего никому не должен и, по идее, мог бы существовать автономно, будь на то его воля, все условности отмерли сами собой.
Безымянный, если бы ему надо было, услышал бы эти слова независимо от нее, ведь он, в отличие от нас с вами, не испытывал потребности быть несчастным. Но ему тоже не было надо никаких условностей, ведь там, откуда он пришел, их выдумывать было некому — никто ни с кем не общался, потому что это было бы все равно, что общаться с самим собой. В его мире у таких, как он, потребностей не могло быть по определению — поэтому–то он и видел все объективно.
Он прекрасно видел, что Мечтательнице не до него. Он видел этот противный сгусток, с которым она болтала часами. Он видел, что этот сгусток ей важнее, чем он. Он понимал, что она забыла о нем, как только появился более интересный собеседник. Он злился на нее, жалел себя и проклинал свою неинтересность.
А ведь как все начиналось! Первые дни они повсюду были вместе — гуляли, обнявшись, по миру и болтали. Она рассказывала ему про этот мир, про тот мир, откуда она пришла, про самые разные разумные расы. Он рассказывал ей про свой мир. Они рассуждали о том, как плохо, когда не с кем поговорить, когда вокруг никто не способен тебя понять. Скорее всего, ему казалось, что Мечтательница тоже так думает, потому что все это, как мы с вами знаем, всего лишь подростковые иллюзии. Он видел то, что хотел видеть, и был счастлив. Счастье было таким полным, что не могло продолжаться вечно.
Потом ему, очевидно, показалось, что она его бросила. Что она уделяет другим больше внимания, чем ему. Это могло быть правдой, потому что в мире все же больше разумных существ, и далеко не каждое счастливо или упивается своим несчастьем без посторонней помощи. Это было легко объяснимо, и он понимал это, но этого хватило, чтобы впасть в депрессию, сесть в уголок и включить грустную музыку, предаваясь ностальгии по первым его дням в этом мире.
Он был, казалось, еще несчастнее, чем раньше, но и не думал о том, чтобы вернуться обратно. Ведь там не было Мечтательницы, и, вероятно, он скоро забыл бы ее и увлекся бы кем–нибудь из одноклассниц, как бывало уже не раз. А, если ты влюблен и еще не доверился предмету страсти, у тебя всяко больше надежды, чем когда ты наблюдаешь, как тебе предпочитают другого. Так что Андрей сидел и был несчастлив. Он не желал себе никаких книг или компьютера, чтобы отвлечься. Он не искал в себе новые таланты. Он не шел искать новых знакомств. Он сидел в уголке (непонятно, кстати, откуда взявшемся; должно быть, он сам себе его и пожелал — темный угол в тесной комнатке прямо посреди поля — романтика!) и грустил.
Может быть, со временем он поймет, что это бессмысленно, и пойдет на поиски счастья. Может быть, он перестанет грустить так сильно и отправится на поиски еще большего горя. Может быть, Мечтательница или кто–нибудь другой его расшевелит. Эти мысли проносились по краю его сознания, но не сформировывались в желания. Ведь пока что все было сообразно его натуре.
Имени ему не дали. В его мире это было необязательно, ведь общались в основном мысленно. А в этом мире его знали как Утешителя.
Он стоял на лестнице эволюции выше всех, кого когда–либо встречал здесь. Его народ уже прошел и войны, и перенаселение, и падение нравов. Кончилось засилье эгоистов, произошел возврат к высокой нравственности и любви к ближним.
Всем на его планете было хорошо друг с другом. Можно было пообщаться с кем угодно о чем угодно. Можно было делать что угодно, не опасаясь осуждения. Но делать многое запрещала строгая мораль, а говорить можно было только на философские темы, потому что «выговориться» было не о чем. Плохое настроение бывало только у детей и подростков, поэтому вся жизнь взрослых этого народа была посвящена молодому поколению, иначе говоря, хоть они и достигли вершины эволюции, они все еще были замкнуты сами на себе.
Утешитель был одним из лучших среди своего народа. Ему было мало наставлять на путь истинный своих детей, тем более, что все больше и больше детей росло здоровыми, без перепадов настроения и вспышек агрессии. Ведь из поколения в поколение в них воспитывали Душу и, вроде бы, что–то начало получаться. К тому же, кроме Утешителя были миллионы и миллионы воспитателей. Ему некуда стало себя девать. Он покинул свой мир.
Как он выглядел, сказать не берусь. В отличие от Безымянного и Мечтательницы, он всегда менял свой облик так, чтобы у собеседника создавалось впечатление кого–то доброго и мудрого. Таким он, собственно, и был, и скромничать ему было не перед кем.
Он появлялся в те моменты, когда разумным было плохо, и утешал их. Такой случай произошел и сейчас.
Сначала он не понял, что чувствует. Вроде бы, он явно ощущал несчастье, но в то же время все указывало на полное исполнение желаний. Правильно это было или нет, Утешитель не знал. Поэтому он спросил у Мечтательницы.
Она любила Утешителя. Не так, как люди любят своих мужей и жен, не так, как влюбляемся мы, подростки. Он был ей как старший брат — теплый и спокойный, добрый и понимающий. С ним хорошо было беседовать, да и просто сидеть рядом. Мечтательница понимала, что он нужен другим, но в свободное время любила посидеть с ним и поговорить о людях, которым нужна помощь.
— Вы говорите об Андрее? — сразу поняла она. По непонятной ей самой причине она обращалась к Утешителю на «Вы». Наверно, уважала его. Но его было за что уважать. — Я сама, если честно, не очень уверена. То, что он несчастен, очевидно. Но подростки из его мира любят грустить, и я не знаю, что с этим поделать.
— Беседа не помешает, — решил Утешитель.
— Осторожно, Учитель! — Иногда она называла его так, и отчасти была права. Он был тем, что в нашем мире называют Учитель, Мастер, Гуру. Будда. Разумный, достигший просветления и несущий его другим. — Он резок на язык.
— Кто только меня не оскорблял на моем веку! — улыбнулся Он. — Но спасибо, что предупредила.
Он сидел и размышлял, сам не понимая толком, о чем именно. В голове вертелись обрывки песен, послушно, хотя и немножко тормозно воспроизводимые, должно быть, здешним мирозданием. На душе было тяжело, он уже подумывал о самоубийстве, но сидел и размышлял.
Не спрашивайте меня, как так можно. Наличие таких Андреев становится печальным фактом, если полчаса посидеть Вконтакте и почитать тамошние блоги. Не новостные, естественно, а именно эти, со статусами. В половине их все время кричат о суициде и ненависти к миру. Кричат, но не стреляются, скажете вы. Знаете, а ведь я пробовала это на себе. Уже после одной–двух машинописных страниц сочинения чего–нибудь грустного–прегрустного слезы на глаза наворачиваются и депрессия накатывает. А если постоянно…
Теперь вы понимаете состояние Андрея. И вот, пока он размышлял, кто–то бесцеремонный подошел и тронул его за плечо. Наш мир кривой, поэтому Утешитель вызвал у него ассоциацию с родителями. А с родителями Андрей не церемонился:
— Чего надо? Не видишь, я думаю! — сказал он. Мечтательница в другом конце мира услышала это (она была хранительницей, поэтому могла слышать все, что хотела, а с Утешителем у нее была практически постоянная мысленная связь, потому что он излучал свет, который ей так нужен был во время ее полуодиноких блужданий по этому миру), и сердце ее сжалось от жалости. Не к Андрею — этот и так скоро лопнет от жалости к себе. К Утешителю. Она знала, насколько тому все равно, но все же жалела его.
— Чего надо? — улыбнулся Утешитель. — Да ничего, в общем–то. Тебя вот проведать зашел.
— Меня? На фига? — удивился Андрей.
— Да вот увидел, как ты тут грустишь, и решил выяснить, в чем дело.
— Я? — Андрею стало немного стыдно, но, как известно, от стыда мы начинаем обижаться и говорить еще больше гадостей. — Вам–то что за дело? Все время забываю, что в этом долбаном мире все, кому приперло, могут все знать обо всех. А потом припираются, блин, добренькие, и начинают выпендриваться.