Оно было въ средѣ ихъ не первымъ образчикомъ. Эми разсказала, что обѣдала у соотечественниковъ, очень забавныхъ, только-что пріѣхавшихъ въ Парижъ и нанявшихъ себѣ квартиру… Но гдѣ! Въ улицѣ Du faubourg St. Denis!.. Цѣлая семья, отецъ, мать, сынъ и двѣ дочери… Фамилія ихъ — Простаковы. Люди крайне богатые. Первый разъ въ Европѣ, совсѣмъ дикіе. Спрашиваютъ: магазины Лувра въ самомъ ли дворцѣ помѣщаются?
Вотъ что сообщила она какъ свѣжую и любопытную новость.
— И чрезъ васъ они заявятъ претензію войти въ нашъ кругъ, — сказала графиня Нордъ-Остъ.
— Да. Но что же? Они — assez bien. Притомъ le papa сказалъ мнѣ, что у него состояніе въ полмилліона.
— У васъ, mam'zelle Эми, у одной почти столько же, — замѣтила баронесса. — Однако, вы не считаете себя богачкой.
— Н-нэтъ, — отозвалась Скритицына наивно и просто и прибавила по-французски: — говорятъ, что это немного… Но мнѣ больше не надо. Вообще деньги совсѣмъ ненужны. Это предразсудокъ.
— Très joli! — воскликнулъ Загурскій.
— Деньги счастья не даютъ, — какъ бы извинилась она. — А несчастье приносятъ.
— Да… Я нѣчто такое, будучи семи лѣтъ, переписывалъ изъ книги въ тетрадь, когда учился писать… — комически-серьезно заговорилъ Загурскій. — И долженъ сказать, что я выучился это писать, но не выучился этому вѣрить… За то я люблю поговорку: «бѣдность есть мать всѣхъ пороковъ». А девизомъ, правиломъ въ жизни я поставилъ себѣ: Dix millions. Si non…
— Le suicide? — воскликнула Эми.
— Vingt! — добавилъ Загурскій.
Всѣ разсмѣялись, дружно и громко, какъ еслибы это была самая тонкая и замысловатая острота.
— Вы бы тогда, графъ, стали богачомъ на цѣлыхъ десять лѣтъ, — вступилась баронесса Вертгеймъ. — Загурскій, смѣясь, перешелъ къ ней на диванчикъ и что-то шепнулъ. Она укоризненно покачала головой, какъ на ребенка за шалость. Мойеръ тотчасъ поднялся и присоединился къ хозяйкѣ. Съ ней Мойеръ разговаривалъ всегда на ея родномъ языкѣ. Проживъ всю юность въ Бухарестѣ, онъ даже выдавалъ себя за румына по происхожденію.
— Вы мнѣ обѣщали, виконтесса, что я увижу у васъ сегодня американку съ сотней милліоновъ.
— Да. Увидите. Она непремѣнно пріѣдетъ… Часъ назадъ я перестала ее ждать. А теперь знаю, что она будетъ… навѣрно.
— Почему… Вы судите будто по признакамъ, по какому-то особому барометру.
— Именно, — улыбнулась молодая румынка своими пунцовыми пухлыми губами. — Магнитъ, притягивающій миссъ Окай — здѣсь… Она, всякій день бывая у него, все-таки не пропуститъ случая видѣться и вечеромъ.
— Кто такой? — оживился журналистъ.
— Чужая тайна… Какъ же мнѣ ее выдать… Впрочемъ, извольте… Онъ теперь сѣлъ въ карты играть. Покуда… Какъ она явится — онъ броситъ карты… Іодакъ…
— Скульпторъ Іодакъ? Здѣсь? Мнѣ бы очень хотѣлось его видѣть. Но что же общаго между ними? Онъ вѣрно дѣлаетъ ея бюстъ и chemin faisant влюбился?..
— О, нѣтъ… Въ немъ слишкомъ много зстетическаго чувства, чтобы рѣшиться на первое… Бюстъ миссъ Скай? Oh, Dieu! Ея лицо изъ бѣлаго мрамора?
И виконтесса добродушно разсмѣялась.
— Какъ понять, виконтесса? Oh, Dieu или odieux?
— Увидите… Нѣтъ… Въ натурѣ, впрочемъ. Ça passe encore? У нея большіе и добрые глаза. Un air doucereux.
— Doucereux est souvent — fade.
— Нѣтъ. Она мила и симпатична… Но тотъ же носъ, или тотъ же ротъ — изъ мрамора?.. Іодакъ не рѣшился бы. Нѣтъ, она просто беретъ у него уроки.
Въ эту минуту молодой человѣкъ съ оливковымъ цвѣтомъ лица и щелками вмѣсто глазъ подошелъ въ хозяйкѣ дома съ глубокимъ поклономъ. Онъ только-что пріѣхалъ. Это былъ секретарь японскаго посольства, виконтъ Фушигама.
Журналистъ прошелъ въ комнату, гдѣ играли въ карты. Зеленыхъ столовъ оказалось не мало, и за которымъ былъ скульпторъ — узнать было мудрено… Мойеръ завидѣлъ двухъ знакомыхъ за вторымъ столомъ, подошелъ и поздоровался.
— Monsieur le baron, — произнесъ онъ, вѣжливо кланяясь передъ однимъ изъ трехъ партнеровъ.
Это былъ пожилой и плотный господинъ, смахивавшій на военнаго, бѣлокурый, съ большой плѣшью во все темя, съ предлинными усами и съ особенно добродушнымъ выраженіемъ лица.
Онъ оглянулся и небрежно подалъ руку… На мгновенье, при видѣ Мойера, лицо его стало суровѣе.
— Сегодня я могу, баронъ, исполнить мое обѣщаніе… Дать вамъ объясненіе насчетъ замѣтки, которую напечатали у насъ въ газетѣ. То, о чемъ мы говорили послѣдній разъ, — правда.
— C'est bon! — кратко отозвался этотъ свысока и какъ бы говоря: «Хорошо! Послѣ. Не здѣсь»!
Это былъ баронъ Герцлихъ, банкиръ, полу-русскій, полу-нѣмецъ, въ дѣйствительности еврей, родомъ изъ Познани, но воспитанный въ Петербургѣ.
Онъ былъ крупной личностью въ финансовомъ мірѣ, не столько количествомъ своихъ милліоновъ, которыхъ было около двадцати, сколько особымъ, такъ сказать, интернаціональнымъ или космополитическимъ характеромъ его банкирскаго дѣла. У него были связи и дѣла во всѣхъ главныхъ столицахъ Европы, а на петербургскомъ денежномъ рынкѣ онъ былъ даже авторитетомъ.
Мойеръ хотѣлъ уже отойти, чтобы, встрѣтивъ кого-либо изъ знакомыхъ, попросить указать ему скульптора.
По въ то же мгновенье баронъ Герцлихъ обернулся къ своему правому партнеру и вымолвилъ:
— Если бы вы, мой милый Іодакъ, дѣлали статуи такъ же точно, какъ вы въ карты играете, то, божусь вамъ…
И онъ махнулъ рукой съ шутливымъ отчаяніемъ.
Мойеръ глянулъ и узналъ, вспомнилъ… Онъ видѣлъ портретъ артиста въ «Иллюстраціи»… Предъ нимъ былъ тридцатилѣтній на видъ человѣкъ, черный какъ смоль, съ большой окладистой бородой и съ длинными волосами по плечамъ.
«Надо съ нимъ познакомиться, если „она“ у него всякій день въ мастерской, — думалось ему. — Расхвалить его въ газетѣ, и онъ приметъ въ распростертыя объятья».
Мойеръ сталъ около играющихъ и обратился къ третьему партнеру, своему недавнему знакомому, русскому.
— Вамъ не везетъ, mon cher monsieur Hastings.
— Malheureux au jeu, heureux en amour! — отозвался, смѣясь, сухопарый господинъ и самодовольно глянулъ изъ-за своихъ золотыхъ очковъ.