— Госпожа О-Ниёдзи извела подобным способом трех мужей, пока не была изобличена проницательным судьей Жень-Цзе, — поделился воспоминаниями о далекой родине Ёширо. — Император повелел ей умереть также, как ее жертвы — приняв яд. Но продолжайте, прошу вас. Эта история весьма занимательна. Полагаю, нас еще ждут неожиданные повороты.
— Спустя малое время воздыхатель обвинил Лючиану в том, что она настойчиво подбивала его убить старика Скорцени. Обещала после траура выйти за этого самого Маркиоса — а теперь, змея подколодная, отказывается от своих слов! Говорит, мол, вдовой быть лучше. Никто не стоит над душой и не запускает жадную лапу в фамильную сокровищницу. Начался суд, шумный и скандальный. Ромеи, надо заметить, обожают судиться промеж собой. Возвели тяжбы в целое искусство. В ходе разбирательств всплыло множество дурных подробностей про жизнь самой Лючианы — и про ее старшего брата, Сесарио. А братец ее был дурным человеком. Дурным даже по меркам Ромуса с тамошними беспрестанными стычками и грызней за власть. Он был забиякой и наемным мечом, служил тому, кто больше заплатит, держал при себе шайку таких же буйных проходимцев. А еще, — рассказчик смущенно понизил голос, — еще на улицах шептались, якобы Сесарио и Лючиана были привязаны друг к другу совсем не так, как подобает брату и сестре.
Кириамэ всем видом выразил осуждение распущенности нравов в далеких италийских землях.
— На суде досталось и Гардиано. Якобы он совсем помешался от своей любви, и спал с ними обеими, да простят меня боги. В общем, было много криков, воплей и скрежета зубовного. Прямой вины Лючианы в смерти ее мужа доказать никто не сумел. Дама Борха защищалась отчаянно, дралась как львица. Тем не менее, судья обвинил ее в недостойном честной женщины поведении, лишил части имущества в пользу Маркиоса и приговорил к трехлетнему изгнанию из Города. Опозоренная, она собралась и поспешно уехала. Сесарио и его прихвостни ворвались в дом Маркиоса. Изувечили его, перебили слуг и спалили особняк. Спустя несколько дней кто-то подкараулил Сесарио в окрестностях Ромуса и всадил стрелу в спину. Местность там безлюдная, Сесарио отыскали не скоро. Да, он был скверный и злобный тип, презиравший традиции, но умереть ему выпало не самой легкой смертью. А Гардиано исчез. Друзья разыскивали его, но не нашли. Владелец одного из постоялых дворов сказал им, якобы человек, похожий по описанию на Гардиано, купил место в купеческом караване, уходящем на полночь, в Гардарику. То есть сюда, в Тридевятое царство. Похоже, так оно и произошло. И ходили слухи — имейте в виду, я не знаю, сколько в них правды — что Гардиано не просто подался за новой жизнью, но сбежал. Ибо имел самое прямое и непосредственное отношение к гибели своего покровителя.
— Твою-то бабушку, — завороженным шепотом высказался Пересвет. — Весело там у вас живется, аж жуть берет. Благодарствуем премного за рассказ. Ёжик, хоть заруби меня на месте, в Италику ни за что не поеду. Даже не заикайся про государственную необходимость.
Говорливый Аврелий откланялся и сменил хозяина за прилавком.
— Так чем я в силах вам помочь, юноши достойные? — прогудел вернувшийся Мануций.
— Мануций Львович, а вы случаем не знаете, где поселился Гардиано, раз он перебрался в Столь-град? — немедля спросил царевич.
Почтенный эллин в задумчивости подвигал внушительно мохнатыми бровями, похожими на двух гусениц:
— Вот простите великодушно, не выспрашивал и в точности не ведаю. Он обмолвился, якобы снимает комнату на постоялом дворе для иностранцев, но таких в городе насчитывается не менее дюжины…
— Хорошо, а как бы нам признать его при встрече? — не очень-то вежливо перебил Пересвет.
— Н-ну, годами он будет постарше вашего высочества, — раздумчиво протянул книготорговец. — Волосы темные, глаза серые. Росточка среднего, а сложения отнюдь не хрупкого, навроде вашей милости, — он кивнул в сторону вскинувшегося Ёширо. — По-моему, склонен частенько прикладываться к кувшину. Лицом не очень вышел — то ли оспа задела, то ли просто кожей нечист. Но как заговорит — заслушаешься.
— Спасибо, — на удивление дружным хором сказали достойные молодые люди, вываливаясь из тёплой лавки в стылый сырой воздух весеннего дня. Кириамэ, уходя, незаметно оставил на широком прилавке золотую монетку.
Глава 3. Спорщики
Бешеной собаке пять верст не крюк. Что нам дюжина постоялых дворов, если нас ведет этот, как его, Дао-Путь! — самоуверенно заявил Пересвет, разбирая конские поводья.
Ёширо, как всегда, щедро плеснул в костер чужого энтузиазма ледяной водицы:
— Ты хоть знаешь, где они расположены, эти дворы?
— Блин горелый. Ты прав. Я по столичным кабакам как-то не ходок, — приуныл царевич, но тут же взбодрился: — Не в пустыне живем, родная земля слухами полнится. Щаз вызнаем!
В «Альпенрозе», первом указанном им доброхотными горожанами постоялом дворе, выходцев из италийских стран не оказалось. Здесь обосновались франкские и варяжские наемники, принявшие Кириамэ за кадайскую деву и немедля предложившие ей развеять одиночество в веселой компании.
Ёширо вежливо отказался. Отказ не приняли. Пересвет схватился за меч. Ёширо брезгливо передернул плечами, вывернул из сустава руку нахалу, дерзнувшему облапить прелестницу за стройную талию, и заботливо посоветовал воющему бедолаге, к какому из городских лекарей обратиться за помощью.
Дверь в следующий трактир, «Петушок да курочка», распахнулась прежде, чем Пересвет успел дернуть тяжелое железное кольцо. Мимо царевича, сквернословя, пролетело некое тело в пестро расшитой безрукавке и полосатых шароварах. Грянувшись о мать сыру землю, тело оборотилось потрепанным и не больно-то добрым с виду молодцем. Выдернув из-за сапожного голенища длинный нож, молодец с неразборчивым кличем кинулся на штурм трактирной двери.
Та гостеприимно приоткрылась ему навстречу — и гневливый воитель сошелся лицом к лицу в поединке с тяжеленным табуретом.
Обильно брызнув кровушкой из разбитого носа и рассеченной губы, нападавший грузно осел на крыльце, впав в философическую задумчивость. Нож он выронил, и тот серебристой рыбкой булькнул в грязный оплывший сугроб.
— Хватит или добавить? — из трактира на широкое крыльцо ступил мрачный чернявый парень в облезлом кожушке, многозначительно помахивая грозным табуретом. Побежденный отполз задом, едва не навернувшись со ступенек. Жалостно булькнул окровавленным, съехавшим набок ртом:
— Н-не надо больше…
— Мошенничать не надо, — наставительно сообщил ему вышибала. — А уж коли вздумал крысить у гостей, попадаться не надо.
Он наклонился, ловким движением выдернув из-за пазухи поверженного противника матерчатый кошель, и расчётливо пнул сникшего молодца под ребра:
— Пшёл отсюда.
Пересвет, за последний год наслушавшийся различных наречий, уловил, что на местном языке вышибала изъясняется бойко, но с неведомым ему прежде акцентом. Вроде как с эллинским, навроде почтенного Мануция Львовича, и все же малость иначе. У Мануция речь льется плавно, мягко, как ручеек по травам струится, а этот перекатывает звонкие согласные точно камешки во рту, зато шипящие звуки превращает в свистящие. Иноземец. Любопытно, из каких краев.
Уличенный мошенник скатился вниз, плюхнувшись седалищем в грязную лужу. С трудом поднялся на ноги, размазывая кровь по лицу, и злобно прошипел:
— Никуда ты не спрячешься, я тебя из-под земли достану…
— А я всегда тут неподалеку, — вышибала, хоть и не казался здоровяком навроде богатырей из царской дружины, с лёгкостью перебросил табурет из руки в руку, и любезно пригласил: — Ты заходи, если что. Друзей приводи. Хотя откуда друзья у такой облезлой крысы, как ты?
Побежденный заковылял к выходу со двора. Победитель скользнул рассеянным взглядом темных глаз по застывшим на месте гостям и окликнул:
— Косьма! Хой, прими лошадей! Косьма, сыч глухая!
— Глухой, — вполголоса поправил царевич.
Прихватив свой четвероногий крушитель челюстей, парень-вышибала скрылся за дверью. На зов приплелся конюх, ухватил нервно прядающих коней под уздцы и увел к длинному сараю.
Пересвет и Кириамэ вошли в трактирную залу — темноватую, но хорошо натопленную, с длинными основательными столами и лавками. Под скрещением потолочных балок покачивалось на цепях тележное колесо с множеством налепленных на обод свечей, причудливо заплывших воском.
За стойкой лениво протирал тряпицей оловянные кружки корчмарь — как вызнал у прохожих царевич, давно позабывший свое имя и охотно откликавшийся на прозвище Брюхана Пузановича. Две трактирные девки разбрасывали по полу свежую солому взамен сопревшей.
За дальним столом, освещенным лучше прочих, четверо не то пятеро посетителей метали на блестящем медном подносе зернь. Вышибала, на ходу стягивая кожух, прошагал прямиком к играющим, уронил на столешницу отнятый у мошенника кошель. Присаживаться не стал, хотя его настойчиво зазывали. Встал поодаль, увалившись плечом к бревенчатой стене и скрестив руки на груди, исподлобья надзирая за игрой и полупустой трактирной залой. Выходит, ошибочка? Чернявый — не местный вышибала, но телохранитель одного из игроков?
Завидев на пороге хорошо одетых и явно не бедствующих молодых людей, трактирщик встрепенулся. Оставил в покое натертую до блеска кружку, выкроил на круглой, как масляный блин, роже приветливую улыбку:
— Чего изволите, гости дорогие? Зелена вина али закусок вареных-печеных? Сей момент спроворим, не извольте беспокоиться!
— Мы не пить-есть. Мы разыскиваем одного человека, — решив не кружить вокруг да около, брякнул Пересвет, украдкой оттеснив явно заготовившего целую приветственную речь Ёширо в сторону. — Не сыщется ли среди твоих постояльцев кого-нибудь родом из италийских земель?
— А на кой он вам сдался, гости разлюбезные, ежели не секрет? — в лучших иудейских традициях откликнулся вопросом на вопрос Брюхан Пузанович. — Вы не серчайте, однако мало ли что. У приятеля вашего аж две сабли булатных за поясом торчат, а мои девки недавно весь пол начисто выскребли. Может, вы дань за двенадцать лет намерены востребовать или за сестрицу невинную мстить намерены. Тогда во двор пожалте, нечего тут кровищу расплескивать.
— Мы просто хотели потолковать о мимолетностях жизни, — негромко сказал Кириамэ. Вылетевшие из стаканчика кости-зернь раскатились по подносу, переливчато звякая гранями. Игроки взбудоражено загомонили, обсуждая выпавший расклад и азартно толкаясь локтями.
— За мимолетностями — и впрямь сюда, — корчмарь с явным облегчением перевел дух. — Это вы вовремя зашли. Господин Гардиано, хорош удачу гневить. Опять, как давеча, проиграетесь в пух да прах, за угол платить станет нечем. У молодых людей до вас дельце имеется!
Один из игроков с явной неохотой выбрался из-за стола, шустрым колобком подкатившись к стойке. Был он в точности таков, как обсказывал книготорговец — невысокий, плотного сложения, с землистого цвета лицом, тронутым на щеках оспенными вмятинами. Мануций только позабыл упомянуть внушительный нос, лиловым цветом смахивающий на индийский овощ боклачон, и то обстоятельство, что некогда густая и вьющаяся шевелюра ромея изрядно отступила со лба к затылку под напором расползающейся лысины. Глаза у него и в самом деле были светлые, с хитрой лисьей искринкой, а речь гладкая, почти без акцента и ошибок.
Невесть отчего Пересвет ощутил подступившее к горлу тоскливое разочарование. Отчего только ему взбрело на ум, якобы человек, сложивший «Мимолетности», непременно должен быть внешне отличен от прочих людей? Сочинители тревожащих юные сердца виршей вполне могут иметь склонность к чрезмерной выпивке и досужему метанию костей на медное блюдо. И смахивать обликом на раздобревших торговцев.
Но толковать с заезжим талантом Пересвету больше не хотелось. Желалось ему поскорей вернуться обратно в царский терем. Отыскать Войславу, отобрать книжицу с чудесными виршами, спрятаться куда-нибудь и прочесть все самому. От корки до корки. А потом еще раз.
Нехорошо оживившийся Кириамэ разливался, что твой соловей по весне. Едва ли крыльями не плескал от восторга. Мол, он никогда не рассчитывал наткнуться в здешней глухомани на человека, разумеющего в благородном искусстве стихосложения, и оттого безмерно счастлив.
Господин Гардиано быстро смекнул, что к чему, не замедлив с ответными медовыми словечками. Как приятно встретить среди сущих варваров ценителя, ну что вы, что вы, почтеннейший, как неисповедимы дороги наших судеб, а откуда сказали, вы родом? Из Нихонской империи, подумать только. В Италике о такой и не слыхивал никто, хотя вести про богатую и преудивительную страну Кадай долетают и до стен великого Ромуса. Значит, Нихон — огромный остров, что лежит еще дальше за Кадаем? Как, должно быть, вам диковинны здешние нравы и обычаи. Но сила искусства превыше расстояний, она не ведает границ и национальностей! Хозяин, тащи вина! Такую поразительную встречу непременно нужно отметить. Да не местной кислятиной, а чем-нибудь достойным! Кириамэ, какое причудливое имя. Звучит, как золотой колокольчик.
«Звенит, да не про тебя», — буркнул про себя раздосадованный Пересвет. Ёширо, похоже, совершенно позабыл о нем. Синие очи восторженно сверкают, руки так и мечутся в широких рукавах. Ишь, разошелся.
Царевич горестно вздохнул и обругал себя последней скотиной. За мелочную ревность и зависть. Ёширо ведь несладко пришлось на чужой сторонушке. Даже потолковать всласть не с кем. Особливо о таких тонких и возвышенных материях, как стихосложение или сочинение, а ведь принц это дело страсть как любит. Пусть хоть сейчас душой оттает. И неважно, что у ромейского стихотворца взгляд стал тягучим и масляным. Это все мнится из-за колеблющегося оранжевого отблеска свечей. Нет, Ёжиком ведь нельзя не восхищаться. Один он такой на свете, зараза нихонская, заноза сердечная…
Тут в уши чрезмерно увлекшегося душевными терзаниями Пересвета стукнуло, что внимает он уже не захлебывающемуся воркованию взаимообожающих горлиц, но гневному токованию повздоривших глухарей. Игроки в зернь вкупе с прочими посетителями стянулись поближе и встали плотным кружком, точно на петушиный бой глазеть собрались. А дверь-то трактирная хлопает, не закрываясь, впуская с улицы новых и новых зевак.
В очередной раз недооценил царевич Пересвет своего муженька разлюбезного. Гадюку велеречивую, подколодную, в шелках нихонского гарема взрощенную, ядом с конца клинка вспоенную. Втянул Ёширо увлекшегося ромейского гостя в горячий спор, по-научному дискуссией именуемый. Завершился этот спор тем, чем всегда у принца Кириамэ диспуты заканчиваются — поединком. Хвала тебе, Ками-сама, господь наш на высоких небесах, что не на холодной стали, а на словесах. Затеяли тягаться, кто лучше вирши складывает.
Ёжик, дернулся вмешаться Пересвет. Ёжик ты мой колючий, сам же признавал, что не выучился толком нихонские стихи на язык русичей перекладывать. Ну куда ты лезешь меряться силой с мастером своего дела? Нет, оно понятно, что местное наречие для обоих неродное. Ничейная земля, лишняя трудность в испытании.
Ох ты ё-моё. Сходили прогулялись, нечего сказать. Вот всегда так. Потащишься за Ёжиком — неприятностей не оберешься. Ладно, может, на сей раз обойдется. Покрасуются перед другом, распустив хвосты, понаскакивают, как дерущиеся кочеты, да и разойдутся. Но, если Ёширо проиграет, потом седмицу страдать будет. В гордом и молчаливом уединении, как подобает мужу достойному. А Пересвету ходить следом и уговаривать, мол, на виршах свет клином не сошелся. Новые сложишь, краше прежних.
Смирившись, что застряли они в «Петушке да курочке» надолго, царевич стянул с головы сафьяновую шапку, тряхнул свалявшимися кудрями и окликнул трактирщика:
— Брюхан Пузанович, а эти поединщики неуемные — они об заклад-то бились и о чем условились? Я за гомоном прослушал малость…
— Оно как же, — закивал корчмарь. — Какой спор без заклада и победителя? Не спор, а маета одна. Значитца, проигрывает тот, кто в течение десяти ударов сердца не сдюжит дать достойного ответа или продолжить строчку. Господин Гардиано в этом случае самолично распишет для его милости принца книгу мимолетностей, со старыми виршами и новыми. Если верх одержит ромей, господин Ёширо сулился допустить его в царский терем и позволить жить там на всем готовом до конца лета.