Зевнула и глаза закрыла: кыш. Спать буду. День хлопотный впереди.
Федор чертыхался — от холода проснулся, сунулся печь топить, а дров нет в доме — на улицу идти надо. Попил прямо из чайника, громыхнул им о железку — подставку на печи, ноги в валенки сунул и пошел.
Непоседа уши навострила, подкралась к щелочке дверей, заглянула: чего там? Как погода? Улеглась маленько пуржица. Ну и нечего прохлаждаться, а то окоченеть недолго хозяину и с голоду помереть уже ей. Творог-то давно провалился, подводит живот.
Головой дверь открыла, лениво во двор прошла: оо! Ничего, ничего, — начала вылизываться, поглядывая вокруг: но запущено хозяйство. Слишком много всего и невкусного. А дворик оттого маленький, невзрачный. Вот к чему Феде столько построек? Надо бы сверху глянуть, наметить план уборки территории.
Взвилась на крышу низенькой сараюшки, когтями зацепилась за край, не допрыгнув, и заорала: больно ногти, блин! Выпусти, деревяшка противная!
— Ой и дуся ты! — снял ее Федор, кинув дрова. — Подрасти сперва, потом мышь летучую изображай.
Шазз! — по рукам, плечу мужчины взобралась и на крышу прыгнула: интересненько.
Фыр-р, снега-то! Чхи! Фу, — лапой по сугробу, взметая снежинки. Мало фигни всякой наставили, так еще и снегом по уши укрыли!
Федя, не дело! — сообщила, глядя на него сверху.
— Чёго орать теперь? Сама залезла. Куда вот понесло тебя? Мне не снять тебя, слышишь?
Зачем меня снимать? Ты штуку эту убери — обзор портит, понастроил, понимаешь!
— Слазь, а?
Рысуха передернулась и пошла по краю, к концу крыши. Вот здесь хороший обзор, — уселась, начала, щурясь, деревеньку оглядывать. Бело кругом, только пятна труб торчат, серым дымом стеклянный от мороза воздух раскрашивая, да черные пятна домов, крыши которых словно одеялом прикрыты. Н-да, долгонько же до кандидатур пробираться.
Лиственницы зазвенели от ветра и кошка уставилась на лес за околицей — родным повеяло, вольным. Рвануть бы туда через сугробы и крыши, полететь за зайцем, за… стоп, а что это мыши тут делают? Прямо под снегом у сраюшки Федора копошатся. Нет, ну совсем обнаглели!
"А ну, я вас!" — рыкнула и прыгнула. Вошла в сугроб как в воду, тут же и накрыло. Заблажила, перепугавшись: "Тону! Тону, мать вашу, климатическую службу! Хозяин, спасай!"
— Куда же ты дурашка? — засмеялся Федор, увидев мордочку рыси всю в снегу, и попытки Непоседы вырваться из мокрого капкана. Она подпрыгивала, проваливалась, утробно мявкала и шипела, фыркала и почти плакала. — От ты ж, Боже ж ты мой! — вздохнул, вытаскивая кошку. Прижал к себе дрожащее тельце. — Ну? Перепугалась?
Та фыркала и отряхивалась, косясь на хозяина ополоумевшими глазами.
— Эх ты, водолазка неудавшаяся, — улыбнулся, поглаживая вздыбленную мокрую шерстку. — Так дело пойдет, помочи на тебя одеть придется или ошейник. На поводке водить, чтоб где нипопадя не лазила. А с другой стороны, не пускай тебя на волю-то, лес вобрат не примет. Со мной плохо тебе будет. Промышлять пойду, в поселок двинусь — ты одна в доме за хозяйку останешься, с ума ведь сойдешь от тоски. Не запирай, так неизвестно, что случится. Уйдешь — сгинешь. Вот ведь как получается — что так, что этак, одно — худо.
Голос мужчины выдавал грусть и неприкаянность, тоску по теплу, простому общению. Непоседа замурчала, начала тереться о руку: не бойся, не один ты, я с тобой.
Федор нехотя опустил ее на пол, подталкивая в комнату:
— Грейся давай, я дров принесу, печь затоплю, наконец.
Глава 4
Хорошо у печи, вообще хорошо. Шерстка вылизана, живот полный, места на досках половых много, жар от печи приятный идет, морит. За окном тихо, в доме спокойно. Федя за столом сидит возле пустой посуды и в окно, подперев щеку ладонью, смотрит.
Все хорошо, а все равно что-то не так.
Непоседа встала, стряхнула сонное оцепенение, сладко потянувшись. Прошлась по комнате, о ноги человека потерлась — ноль внимания. Задумался? О чем?
Села напротив, глаза щуря — тоскует. Оно понятно, она как лес увидела, тоже самое почувствовала — тянет на родную сторонку, ой, тянет. Да рано. Как Федора кинешь?
Надо его отвлечь — решила. Она хорошо отвлеклась, в снег бухнувшись. Ой, противный! Быр-рр! — передернулась. Пошла кружить по дому в поисках занятия для себя и мужчины.
"Чего ищешь?" — вылез из-за сундука домовой.
"Игрушку", — и прищурила рысий глаз: подойдет этот лохматый шарик для развлечения или нет?
"Ты чего?" — глаза округлил дед, заподозрив неладное. Рысь уши прижала, к прыжку изготовилась.
"Э! Мы так не договаривались!" — возмутился, отпрянув.
"Стоять" — его приморозило.
Кошка смерила расстояние до него взглядом, вытянулась стрелой и, оттолкнувшись задними лапами, сделала прыжок. Домовой оказался меж ее передних лап и заверещал:
"Отедь, зверюга скаженная!!" И деру. Рысь за ним. Он на сундук и Непоседа туда же, рассчитывая прыжок так, чтобы не повредить домовому, но и не дать ему уйти. На встречные предметы она внимания не обращала, скакала по стенам, повисла на шторах — весело, даже кисточки на ушах торчком от радости. Но в одном прыжке не рассчитала, врезалась головой в дверцу серванта и оглохла на секунду, отпрянула, получив открывшейся доской по мордочке.
"Так тебе", — злорадно возвестил домовой, скрываясь в соседней комнате.
Рысь туда и чуть Федора с ног не сшибла. Он отшатнулся, а у Непоседы шерсть дыбом встала — не признала хозяина — штуки с шерстью на его ногах увидела, страшные, сильным соперником пахнущие.
— Шшшши!! — оскалилась пятясь.
"Сапоги эти, дура, унтами кличут!" — выглянув из-за дверного косяка, с ехидным превосходством сообщил домовой.
"Сапоги?" — села, голову вверх задрала и на спину бухнулась, распластавшись по полу и прижав уши: "сгинь, кошмар!" На нее смотрело чудище с меховой головой, огромное, неуклюжее, страшное.
— Я уйду, ты не балуй тут, — сообщило голосом Федора. — К ночи буду, надеюсь, дом не разнесешь за это время. Молока я тебе там налил, сметаны оставил. Ну, хозяйствуй.
И потопало прочь.
Непоседа даже не пошевелилась. Даже когда дверь схлопала — лежала, остекленевшим взглядом перед собой глядя.
Долго потом в себя приходила, шерсть языком приглаживала, запах чудища, что в ней запутался, искореняла, потом молоком нервы подлечила и, окончательно успокоившись, пошла домового и те меховушки искать. Отмстить хотелось. Ух, загрызла бы. После того как подкрепилась — легко, а что раньше оробела, так это с голоду. Ага. Точно. Не струсила, нет, не отступила — обессилила просто. На твороге много не постоишь за себя.
Все обошла — нет никого. Не может того быть.
"Выходи", — проорала утробно, вызывая врага на бой: "Ааа, струсил! Правильно! Я сильная, я тебя сейчас так напугаю, ууу, как!"
"Ну до чего же ты тупая!" — подивился домовой: "Кой ляд тебя Федор в дом наладил. Королевна безголовая".
Непоседа голову задрала на звук и облизнулась: "хоть ты попался. Ну, держись".
Тот захихикал, разлегся на шкафу почти под потолком: "допрыгни сперва, лихоманка тя возьми".
Рысуха прыгнула, но невысоко. Повисла на приоткрытой дверце и отъехала в сторону на ней. Сползла вниз, шлепнулась неуклюже и принюхалась. Чем-то пахло из ниши, старым, странным. Непоседа уши прижала, потянувшись к нише, хоть по запаху было ясно, что опасного ничего нет, как нет живого, но видела странные вещи, непонятные, неизвестные, и на всякий случай была настороже. Но штуки не пошевелились, ни когда она их лапой толкнула, ни когда рядом оказалась, залезла в нишу, ни когда чихнула от острого запаха пыли.
Покрутилась меж стопок старых газет и журналов и толстых альбомов, разбухших от фотографий, принюхалась, жмурясь. Тянуло ее к этим стопкам, чуяла сквозь замшелый запах старости и трухлявости, смеси застоявшегося сонма ароматов запах знакомый. Покой, размеренность в нем. Ребенок, руки хозяина вот это держали, а это старая женщина, и он тоже.
Тоскливо, почему же так тоскливо стало, что всхлипнул даже.
Лапой по стопке дала, рыть в ней, как яму копать принялась, пытаясь добраться до зерна запаха, до того самого, что печаль рождает. Поймать его и уничтожить, чтоб не тревожил.
Газеты на пол полетели, вздымая пыль.
"Чего творишь, росомаха!" — взвыл домовой: "тобой что ли, нечестью лесной, положено?!"
Непоседа чихнула и села, косясь на раскиданную прессу. Нет, не в ней дело, в другой стопке. И давай ее копать. Но эта тяжелая, вся не сдается, по частям подчиняется. Взметнется веером фотографий, открыток, заставляя чихать кошку, и опять не сдвинуть ее.
Долго возилась, но преуспела — все вытолкала наружу и давай вокруг бродить, лапой разгребать, принюхиваясь к каждой картонке. Здесь ягодой пахнет, солнцем, здесь молоком и печной золой, здесь той отравой, что хозяин третьего дня пить собирался. А с чего? Не в этой ли штуке его печаль?
Оглядела, ничего не поняла и отогнала лапой в угол комнаты, на всякий случай. Подальше будет, печали меньше.
Вернулась и продолжила.
А вот и он, тот самый запах, что знакомым, своим показался. Желтые штуки, несколько в одно слеплены выцветшей тесьмой. Что-то важное в них, что-то тревожное. А что?
"Ох и задаст тебе Федор, как вернется", — выдал домовой.
"Отстань, — хвостом мотнула, — думать мешаешь!"
"Ой, ты глянь! — ладошками взмахнул, — думаить она! А чем думаешь, чучело дикое?! Утворила тут и вумну из себя строит! Тьфу ж ты, зараза с когтями! "
Рысь даже кончиками кисточек на ушах не повела — тощий сверток конвертов рассматривала. Нехорошо от него, почище, чем когда в снегу была. И лапой по нему дала — отлетел под шкаф, а оттуда не выцарапать, как не карябала глупую деревяшку, не рычала на забравший стопку шкаф, не билась с ним.
"Федю надо позвать", — решила и сообразила, что темно уже, а его так и нет.
"Да идет он. Сейчас получишь на орехи", — злорадно бросил домовой.
"Хватит нудеть", — на стол запрыгнула, в окно уставилась: огоньки по темно-синему фону ночи, вверху звезды, внизу светлячки окон изб и силуэт у калитки, точно Федор вернулся. Дверь схлопала, выключатель щелкнул и свет ударил по глазам рыси.
— Как ты тут без меня? — потрепал ее меж ушами мужчина, скинув верхнюю одежду.
"Пойдем, что покажу, — со стола спрыгнув в комнату, ринулась и давай мявкать стоя на бумажном хламе, — иди сюда!"
— Ну, чего ты?… Ой, ёё! — узрел погром Федор. — Ну, елы! Мы так не договаривались. Похозяйничала, здорово!
Тон с сердитыми нотками удивил Непоседу. "Не понял какую ценность я тебе нашла?" — закружила вокруг.
Федор присел на корточки, начал разбирать бумажный завал: "Комсомольская правда", "Юный натуралист" — в сторону, на растопку пойдут, фотографии в альбом.
— Перестань крутиться, — отпихнул рысь. — Ладно, согласен, порядок надо наводить. Но это не я макулатуру собирал, тетка моя, царствие ей небесное. Вот она, видишь какая? — поднял фото женщины, рысь понюхала и фыркнула — оценила Глафиру. Федор засмеялся над ее растерянной мордочкой и сам над собой — с кем разговаривает, кому показывает? — Кому скажи, дожил, с дикошарой кошкой разговариваю. Дошел до точки, все. А знаешь, — погладил ее, к себе притянул. — Животина-то, она порой боле человека понимает.
Сел, фотографии перебирать начал, Непоседе показывать:
— Это я с Иваном, друг мой был закадычный. Голова. Сейчас большую должность в городе занимает, да-а. А это… не знаю, — покрутил старый снимок с пожелтевшими краями. — Поди какой предок мой. Эту точно помню, Катерина — к Варваре приезжала, то ли дочь ее, то ли племяшка. Смешная. Мы с пацанами за ней табуном ходили, было. Городская, что ты. А это… — и замер: надо же, мама. Красивая, молодая, улыбка что свет, и он, маленький совсем еще, на руках у нее. Вместе. — Эх, мама, мама.
А вот еще мама. Улыбается, его, уже трехлетку, обнимает. Посмотрел бы кто чужой, подумал — любит, только любящие так смотрят на тебя, так обнимают. Но неправда это, потому что любящие не бросают любимых.
Выкинуть бы фото, а рука не поднимается.
Решил порвать, а Непоседа в руку вцепилась, зубами легонько прикусила, не до крови — с намеком.
— Странная ты кошка, — посмотрел на нее, потом на фото и отложил его. — Согласен, не дело. Вот ведь как выходит: ты сирота и я, твою мать я убил, моя сама меня кинула, и оба мы с тобой одиноки. А может, как в том, что ты осиротела, и я в своем сиротстве виноват?
Кошка смотрела на него и как положено животному молчала. Взгляд же разумный, человечий, и чувство, что слышит и прекрасно все понимает.
— Это что получается? Бабы — одиночки кошек заводят, и я, бирюк, бабами кинутый, рысуху завел? — головой качнул, хмыкнув. — Ой, дожил.
Рысь к шкафу подошла, легла и лапой что-то вытащить норовила, на Федора глядя со значением.
— Чего там? Мышка что ли?
"Нет. Помоги достать и сам узнаешь. Это важно. Не могу объяснить, но чувствую — это очень важно. Может, ты поймешь, мне расскажешь?"
— Что ты туда загнала? — сказал, смирившись, что Непоседа так и будет карябать шкаф, пока не вытащит одно ей ведомое из-под него. Заглянул, отодвигая кошку, и увидел сверток писем, скрепленный розовой тесемкой, выцветшей, как срезанные розы, поставленные на окно в поток солнечного света.
Федор вытащил тощую пачку и повертел в руке: старые письма в желтоватых от времени конвертах будили в нем тревогу, странное чувство, подобное тому, что возникает, когда хочешь искупаться в незнакомом водоеме. Желание борется с осторожностью, жажда охладить тело, смыть пот и жар — с почти суеверным страхом перед неизвестностью, за которой обязательно кажется, что прячется нечто отвратительное, кровожадное, насмешливое и подлое.
Он смотрел на имена отправителя и получателя и чувствовал, как заходится сердце.
"Глафире Ивановне Воркутовой от Тамары Ивановны Шишкиной".
Мама… Мама?
Руки дрожали, распутывая узелок тесьмы, освободили стянутые конверты, открывая даты на штемпеле. Июнь, июнь, июль, август, август. Мать его к тетке в конце мая привезла и обещала забрать в конце июля, край, в начале августа. Но ни в конце лета, ни в начале осени, ни зимой, ни следующей весной, ни через год, ни через десять — не явилась.
Он думал сначала — случилось что, потом начал понимать — бросила. Но еще не смирился тогда с этой мыслью, она смиряла его с годами. И не знал, что мама писала тетке, не читал писем, не подозревал об их существовании.
Почему тетка скрывала их? Почему прятала? Что в них?
Рысь улеглась на колено мужчины и пристально уставилась ему в лицо: "читай, ну?"
Федор открыл первое и, замирая, прочел: "Милая моя сестра, Глафира Ивановна, здравствуй! Как там у вас дела, как ты, как Феденька? Не балует ли, слушается ли тебя? Не болеете ли? У меня все хорошо, устроилась. Маша, за которую меня взяли, четвертого июля уже должна вернуться. Как я тебе говорила, она уехала к жениху, должны они свадьбу сладить, а я тем временем за нее поработаю, денег подкоплю. Платят здесь очень много, нам бы с Феденькой надолго хватило. Может, и жизнь свою устрою? Женщин здесь почти нет, одни мужчины. Пьют, окаянные, спасу нет. Как с вахты придут, пьют, потом спят и на вахту. Но тихие, уважительные, без всяких там гадостей и сальностей. А пьют с тоски, скорей, с устатку. Опять же водки и нет почти, так изыскивают возможности, брагу ставят. Бригадир их давеча лютовал, одного премии лишил. Но то за дело, чего ж так-то открыто пить? Наш-то начальник человек спокойный, терпимый да уважительный. Женщины в коллективе добрые. Павлина Приходько, с Украины, повариха мастеровитая и женщина хоть куда. А еще Лена Звирулько и Катерина Андреева — обе со Свердловска. Вот и весь коллектив. Еще в медпункте женщина, строгая шибко, не подступись, Ольга Григорьевна. Остальные опять мужчины. Даже повара. Но ладно все, хорошо. Одно сердце давит: как вы там? Посуду мою, а сама все думаю, как вы? И все успокаиваю себя — месяц всего-то и дома буду, с деньгами. Феденьке к зиме обнову справить будет с чего, за квартиру заплатить, а то погнала бы к осени хозяйка и куда бы мы с ним? Не дело, милая моя сестрица, мальцу-то по чужим избам ютиться. Здесь, слышала, на квартиру некоторые зарабатывают. Старатель один баял, однокомнатную купил после вахты. Хорошо бы, но это почти год работать надо, а мне то не выдержать без Феденьки. И с ним — не дело. Детей сюда нельзя, школы нет. Вот если б он с тобой год пожил, я бы заработала, экономила бы на всем, а заработала. Был бы у нас с Федей угол свой.