Annotation
Шкуропацкий Олег Николаевич
Шкуропацкий Олег Николаевич
Планеты с тёмными именами
Мертвецы в земле с планеты
С тёмным именем - Европа...
Е. Кормильцев. Ноа-Ноа
-----------------------------------------------------------------------------------------------------
... первая запись в дневнике
Стоя на берегу полноводной реки и наблюдая за неровным клином отлетающих птиц, я впервые отчётливо почувствовал, что нахожусь в Восточное Европе. Это ощущение пришло неожиданно и было контрастным до рези в мозгу. "Вот я и в Восточной Европе" - подумал я, глядя на тёмную свинцовую воду. Река была холодной и глубокой, в такой реке можно легко утонуть, она как будто была специально создана для того чтобы сводить свои счёты с жизнью. Канув в её холодные воды, назад не возвращаются. Жёлтые покоробленные листья постепенно тяжелели на поверхности речной глади.
Интересно, почему я почувствовал это именно сейчас, спустя почти трое суток. Три дня и две ночи я находился в этой части мира, но только теперь, стоя на берегу самоубийственной реки, сумел включиться и полностью осознать случившееся. Я в Восточной Европе. Это случившееся было чем-то массивным и скользким, как только что пойманная рыба; оно ускользало, уворачивалось, упорно не давалось мне в руки, я долго не мог ухватить его за хвост. И вот спустя несколько суток, я с содроганием прижимал к своему туловищу неприятную, провонявшую сыростью, пресноводную рыбину - Восточную Европу. Мне было тошно и тоскливо, я чувствовал себя чудовищно заброшенным и поэтому лёг спать не раздеваясь, только сняв гигантские из-за налипшей грязи сапоги, "гамнодавы", как выражался мой проводник. Я буквально провалился в сон, словно сон - вырытая яма.
... вторая запись в дневнике
Питер, мой проводник, разбудил меня ещё затемно, бесцеремонно растолкав своими твёрдыми ручищами. "Пошли" - сказал он, уже одетый в вечную, неопределенного цвета телогрейку. В помещении серело, Питер даже не собирался включать свет. Было отвратительно темно и промозгло. Мне ничего не оставалось делать, как вползти обратно в свои волглые гамнодавы. Мы вышли на улицу, за нами храпнула дверь и воздух обдал пробирающей до костей, осенней сыростью. Я невольно съёжился всеми своими теплолюбивыми внутренностями. Утро обещало быть паскудным; вокруг стояла мёртвая, почти отвердевшая тишина, даже собаки почему-то заткнулись. Я то и дело спотыкался на ровном месте, с трудом переставляя пудовые сапожища. Питер вёл меня какой-то неразборчивой местностью, кривыми, словно зубы, переулками в которых я совершенно запутался.
- Куда мы идём? - спросил я просто так, чтобы поломать тишину, поскольку мне было наплевать куда мы идём, по сути - я ещё не проснулся.
- Увидишь - прохрипело в ответ с той стороны темноты.
Вполне ожиданно прохрипело, надо сказать. Питер никогда прямо не отвечал на вопросы, словно что-то мешало ему просто и без околичностей пояснить суть дела. Странно, ведь мужиком он был вполне себе бесхитростным и даже, на мой взгляд, чересчур прямолинейным, бившим прямою наводкой и где надо и где не надо, но дать прозрачный ответ на прозрачный вопрос являлось для него делом практически неподъёмным. Его ответы, как правило, были всегда ни о чём, всегда обо всём, всегда многозначными. Да и вообще в Восточной Европе для человека пришлого ничего не случалось просто так, ничего не происходило по очевидным законам причинно-следственных связей, а являлось результатом действия какого-то иного, более сложного и тёмного, каббалистического механизма.
Мы вышли за околицу села. Посветлело, сумерки исчезли с лица земли и перед нами раскинулось раскисшее от сырости пространство. Раздолбанная колея дороги блистала дождевой водой, двигаясь по ней, мы то и дело по уши увязали в грязи. Чем-то назойливо и отвратительно воняло. Наконец мы вошли за ограждение скотного двора. Здесь царила вонища и та особенная невыразимая слякоть, состоящая из земли смешанной с дерьмом и мочою животных. Я начал задыхаться. Смрад со все размаха шибанул мне в нос. Первым моим порывом было побыстрее отсюда убраться, но, преодолев первую тошноту, я устоял на месте. Через несколько минут принюхавшись и пропитавшись духом, я почувствовал себя более-менее.
Было около девяти часов. Женщины обслуживающие большую рогатую скотину, уже появились на рабочем месте. Всё это были далеко не молодые и некрасивые, повидавшие виды, представительницы своего пола. Слава Богу, что я прихватил с собой фотоаппарат и мог их запечатлеть в естественной среде обитания. Женщины оставались неулыбчивыми даже когда я увековечивал их на цифру. Никто из них не смеялся, не шутил, не пытался в последнюю минуту прихорошиться и принять выгодную позу, как обычно бывает в подобных случаях. Они не позировали, они просто давали себя снять, как будто делая мне одолжение. Когда я просил кого-то посмотреть в объектив, женщина послушно поднимала голову и взирала на меня с обычным своим угнетённым выражением. И вообще, они вели себя, как пришибленные. По правде сказать, с подобным отношением я встретился впервые. По своему опыту я знаю, что женщины любят фотографироваться и интуитивно хорошо умеют это делать, поэтому поведение местных скотниц оказалось для меня полнейшей неожиданностью. Женщины казались фригидными. Перед фотообъективом они вели себя, как перед надоедливым мужским пенисом. Это были ко всему безучастные апатичные бабы.
На ферме, где они работали, устоялась атмосфера густого, выедающего глаза, зловония. Мне стоило немало усилий, чтобы преодолеть эту невидимую стену смрада. Абсолютно серьёзные, в закутанных по самые брови платках, скотницы чувствовали себя здесь, как рыбы в воде, это была их родная стихия. Они ходили с пустыми или полными вёдрами, махали уродливыми вилами, раскидывали прокисшие корма. Все были заняты тупой физической деятельностью. Когда я просил кого-то остановиться, чтобы запечатлеть, этот кто-то, хотя и не сразу, но всё же останавливался, словно преодолевая прямую силу инерции. Он мог даже на секунду замереть, стоя в резиновых сапогах посреди навозной жижи. Однако все мои навязчивые просьбы улыбнуться оканчивались одинаково ничем: бабы сохраняли своё обычное, как бы рассеянное выражение лица, похожее на выражение лица тугодума. При более близком общении, я учуял от них знакомый запах сивухи. По моему, все скотницы были пьяными или, по крайней мере, здорово поддатыми, но при этом никакой живости и весёлости я не заметил. Это было угрюмое беспробудное пьянство, мрачный славянский алкоголизм, не имеющий ничего общего с вакхическим опьянением древних греков.
Все работницы, без исключения, были худыми и плоскими, как доски. Их сильно помятые и морщинистые рожи напоминали скукоженные на солнце яблоки. Они почти не разговаривали, только изредка перекидывались грубым солёным словцом, чаще всего матом, очень органичным в этих чёрствых потрескавшихся устах. На заднем дворе фермы я увидел лежащую навзничь, совершенно бухую скотницу. Она грубо по-мужицки храпела, а вокруг её открытого рта, словно вокруг гноящейся раны, собирались и ползали жирные навозные мухи. В непосредственной близости от спящей бродили отвратительные, заплывшее салом свиноматки с достающими до земли розоватыми сосцами.
Мы покинули ферму где-то около полудня, наш путь пролегал через осенний лес. Солнце уже высоко взобралось на верхотуру, невидимое за сплошной облачной пеленой - расплывшаяся акварельная клякса. Иногда накрапывал мелкий противный дождик. Земля разбухла от обилия влаги. Идти по ней было трудно и неприятно, словно по освежеванному мясу Природы. Лес в Восточной Европе, особенно осенью, внушает уважение, к тому же это очень красиво, то немногое действительно красивое, что есть в Восточной Европе. Сначала, издали он кажется сплошной стеной. За такой стеной может легко притаиться весь бестиарий средневекового мира, но когда ты входишь в лес - стена рассыпается, и ты оказываешься один на один персонально с каждым деревом, перед необходимостью перед каждым отдельным деревом излить свою душу. Я знал, что местные жители часто ходят сюда собирать грибы и всякую прочую всячину. С другой стороны леса располагались старые полуразрушенные корпуса кирпичного завода, уже лет сорок не подававшего признаков жизни. Аборигены наведывались туда за чёрным железом. Они тащили домой швеллера, ребристую арматуру, коричневые от времени трубы отопления. Поговаривали, что те места кишели разной чертовщиной и многие любители халявы, отправившись за вожделенным металлоломом, пропадали в лесу со всем концами. Однако ничто не могло отвратить местных мужичков от дармовщины и они по прежнему возвращались туда, чтобы испытать судьбу и поживиться на чужой счёт.
- Смотри внимательно под ноги - сказал Питер, когда мы вошли в осеннюю глухомань леса.
Здесь пахло ранним средневековьем. Вековая историческая сырость пробирала до костей. В это время года лес был симпатичным и не подавлял. Деревья сбрасывали с себя последние горящие шмотки. Сквозь пустые ветки отчаянно продиралась слабенькая голубизна небес. Сначала я подумал, что замечание Питера, насчёт внимательности, относилось исключительно к моему западноевропейскому ротозейству с которым я мог бы легко топтать незамеченные под ногами грибы. Однако вскоре понял, что дело было не только в грибах, вернее, не столько в них, сколько в многочисленных кучках человеческих испражнений, заметить которые среди опавшей листвы оказалось действительно очень трудно. Вступить в такие кучи было проще пареной репы, особенно недотёпе из западной части мира, который вместо того чтобы постоянно быть начеку, простодушно озирал декоративные красоты осени.
Мы отошли довольно далеко; шли молча, со знанием дела смотрели под ноги и вдруг Питер коснулся моего плеча. Он стоял, прижав указательный палец к губам и кивком головы пытался на что-то обратить моё внимание. Посмотрев в указанную сторону, я обомлел: в метрах тридцати от нас, обращённый к нам спиной, на корточках сидел абсолютно голый человек. Я видел его выбритый глянцевитый затылок, очень бледный выпирающий хребет и такие же бледные подростковые ягодицы. Немного подавшись корпусом вперёд, человек ковырялся руками в земле. Очевидно он был очень увлечён этим занятием, так как совсем не услышал нашего приближения. Что он там делал, было непонятно; мне казалось, что он просто рылся в опавшей листве, как будто что-то в ней потеряв. Судя по всему что-то очень ценное.
Сидящий на корточках был худеньким и костлявым, словно еврей сбежавший из концлагеря. Его белая, как молоко, спина и такая же белая жопа отчётливо контрастировали на фоне красноватой и жёлтой природы. Это выглядело крайне противоестественно и отталкивающе. Живущие в этих местах аборигены ходили, как правило, плохо, но непременно одетыми, это были типичные жители севера, которые обнажались только в крайних случаях, например для половых нужд. Я не удержался и клацнул сидящего с фотоаппарата. При звуке щёлкнувшей диафрагмы голый человек вздрогнул, словно ему всадили между лопаток заряд птичьей дроби. Продолжая сидеть на корточках, он быстро обернулся всем туловищем. К своему недоумению, я не встретился с ним взглядом: там где у обычных людей находилось лицо у этого существа оказалось пустое место. Ни глаз, ни носа, ни щёк, ни бровей - пусто: какая-то неровная и белая, похожая на сырое тесто, масса. Не лицо, а рыхлый ком, нижняя часть которого была измазана чем-то коричневым и неаппетитным. И вдруг эта самая нижняя, словно загаженная шоколадом, часть "лица" развернулась и я увидел непропорционально большую и почти круглую, развёрстую пасть, утыканную в несколько рядов множеством мелких клиновидных зубов. Существо ощерилось и издало жуткое горловое шипение. В следующее мгновение, не дав нам опомниться, оно прожогом метнулось прочь. Несколькими скачками тварь преодолела солидное расстояние и резко пропала из вида, как будто провалившись сквозь землю.
Я побежал вслед за существом, хотя не думаю, что мне хотелось его поймать, скорее всего я сделал это по инерции, повинуясь притихшему до поры инстинкту охотника. Добежав до того места где существо исчезло, я увидел кучу взрыхлённой почвы и, уходящее в глубь, неправильной формы отверстие. По всей видимости тварь жила под землёй и мы отыскали её нору.
- Что это было? - спросил я у подошедшего Питера.
- Древляк - спокойно ответил он; у Питера был вид ленивца, которому было скучно вдаваться в подробности.
- Но у него совершенно не было лица и полностью отсутствовали половые признаки. Ты заметил?
Питер только тягостно пожал плечами, как будто тем самым ответив: "ну и что?" Я тоже смолчал и подошёл к тому месту над которым трудился древляк. Среди листвы находилась разрушенная куча старого дерьма. Так вот в чём дело: голая тварь пожирала человеческие испражнения. "Она говноядная" - с брезгливостью подумал я. Санитар леса.
- Ты почему мне ничего не говорил? - я тупо злился на Питера, как будто всё случившееся было на его совести. - Эти древляки, они кто - люди?
Питер снова флегматично пожал плечами:
- Может люди, а может и нет. Во всяком случае очень похожи, только без морды... и без хрена.
- Я сам вижу, что похожи, чёрт тебя задирай, но откуда они взялись?
- Сколько себя помню, они всегда здесь водились. Они не трогают нас, мы не трогаем их.
"Действительно - подумал я - чего это я так расдухарился". Нужно взять себя в руки. Да, неприятная тварь, отталкивающая, скажем прямо, омерзительная - ну и что? Успокаивал я себя. Ничего ужасного, собственно, не произошло, это всё-таки Восточная Европа, берег потерянной жизни, а не Эльзас и не Саксония. Неужели я здесь ожидал увидеть порхающих и хихикающих фей или мужиковатых, забавно-циничных гномиков.
... третья запись в дневнике
Главная улица села производила гнетущее впечатление. По обе сё стороны маленькие ветхие домики, словно потерпев кораблекрушение, из года в год, медленно уходили на дно, погружаясь в пучину всемирной грязи. Оскальзываясь на мокрой глине, навстречу нам двигалась тёмная глухонемая процессия. Я был озадачен не сразу узнав процессию в лицо. Питер молча остановился, сойдя на обочину, и снял облезлую собачью шапку - его физиономия выражало покорность и упрямство одновременно. Мне стало скучно ещё до того, как я понял, что процессия идущая нам навстречу - деревенские похороны.
Чёрные и безмолвные люди, согнув шеи, тоскливо проходили мимо нас. Они понуро взирали себе под ноги, разглядывая раскисший суглинок Природы. Над ними довлело серое свинцовое небо, тяжёлое, словно государственная печать Господа Бога. Небо было массивным и набрякшим, оно скорее напоминало, набравшуюся водой, фуфайку рабочего. Там, сверху, ничего нельзя было разобрать: ни туч, ни светила - ровное однообразное месиво. Непонятное время суток повисло, словно готовое в любой момент обвалиться на голову человечества. Я сделал несколько снимков: люди, смотрящие в землю с шапками в руках; шестеро мужиков торжественно несущих праздничный гроб; молчаливые родственники в чёрном, держащие друг друга под руки, словно сгруппировавшись перед идиотизмом жизни.