Андрей Молчанов
КТО ОТВЕТИТ?
Повесть
Эту могилу он уже видел. Стандартную, ничем не примечательную: черный мраморный обелиск с выпуклым овалом фотографии, не отмеченный ни христианским крестом, ни звездой; имя, даты рождения и смерти, вытесанные резцом; у подножия надгробия - фиолетово-блеклые, понурые анютины глазки и - жирно окрашенная грубой кистью светло-зеленая решетка ограды.
Здесь он оказался случайно. Таксист, попутно решив заправить бак, свернул с магистрали к колонке; дорога шла как раз в объезд кладбища, и, глядя на рябившую в оконце дощатую ограду с выглядывающими из нее купами лип, прореженными холодными ножницами осени, он мучительным усилием воли попросил остановить машину и вышел из нее. В конце концов, торопиться все равно было некуда. До отправления поезда еще оставался час, томиться в зале ожидания, в толкучке и суетном гомоне, среди таких же спешащих отсюда прочь людей, не хотелось, и провести это время, вероятно, следовало здесь, на кладбище, ибо единственное, что связывало его с городом, раскинувшимся вокруг, был именно этот черный стандартный обелиск...
Впервые он увидел его несколько лет назад, мельком бросив рассеянный взгляд, когда проходил мимо, но с тех пор стали видеться сны о нем - частые и всякий раз страшные. Порою он попросту боялся уснуть, удерживая себя на зыбкой, качающейся грани дремы, - только бы вовремя очнуться, не сорвавшись, словно со склона, туда, где будет прошлое, спрессованное в мраморную тяжесть могильного камня, наваливающегося, преследующего, доводящего до отупелого, тоскливого сумасшествия.
Накрапывал дождь: редкий, невидимый, он, казалось, висел в воздухе -тяжелом и горько-пряном от первых запахов осени. Сентябрьский, еще непромозглый дождь, но от поникшей листвы кладбищенской сирени уже веяло холодком, и сумерки были черны и угрюмы по-осеннему, и случайный ветерок вороват и остр.
Ступив на утоптанную песчаную тропинку, он направился к могиле, однако круто свернул в другую сторону и зашагал прочь, к выходу.
Он заметил их.
Непонятно, что делали в поздний час девочка и женщина здесь, на кладбище, у этой могилы?
Когда-то он знал и женщину, склонившуюся над бессильно увядающими цветочками и выбиравшую среди них, в дожде не то мусор, не то сорную траву, и девочку, скучающе стоящую рядом, жавшуюся в тонком плащике. Уходя же, расслышал голос девочки -родной до боли:
- Мама, смотри, как он похож на папу...
- Кто? - донеслось устало.
- Мужчина... Вон - пошел...
- Таня, не говори глупостей...
- Ну, мам... Пойдем в машину. Поздно ведь... Вторая серия скоро начнется, а дяде Толе еще в гараж заезжать, не успеем... Вот ты, прям... Весной предем, все здесь приберем. Темно же, мам...
Он ускорил шаг. Он повторял механически, что-то трудно сглатывая в перехваченном судорогой, как петлей, горле:
- Вот так бы оно и было... Вот так бы...
Взглянул на часы. До отправления поезда оставалось сорок минут. Как раз, чтобы успеть на вокзал.
В сером БМВ, одиноко торчавшем на площадке возле кладбищенских ворот, томился, очевидно, дядя Толя. Не без труда, как персонажа давно забытого фильма, он припомнил этого человека. То ли из внешней торговли, то ли из иностранных дел... Основательный, неглупый чиновник. Вероника выбрала надежный вариант. Без особенных претензий, зато...
- Зато! - произнес он очень серьезно. И подумал с досадой:
“Я допустил ошибку. Мертвым нельзя приходить к живым. И теперь, кажется, ясно, почему нельзя: это напрасно, больно, и все места заняты... навсегда!”
Из оперативных и следственных документов, телефонограмм
На ваш запрос сообщаем:
Преступная группа, действовавшая на железнодорожном направлении 10Г - Т, специализировалась на хищениях из контейнеров, прибывающих из-за рубежа. В числе прочего похищены крупные партии меховых изделий, видео- и аудиоаппаратура, запасные части к автомобилям “Жигули”, контейнер сигарет “Парламент”. Засада, организованная на дистанции 31/2, ожидаемых результатов не принесла: двое преступников, застигнутых на месте совершения преступления, открыли огонь по группе захвата, воспрепятствовав ее спланированным действиям. Один из преступников скрылся на автомобиле "ВАЗ-2106", имевшем фальшивый, как выяснилось, номер. Второй преступник убит. При убитом обнаружен автомат “шмайссер” с запасным магазином, початая пачка сигарет “Парламент”, зажигалка. Личность убитого установлена: Будницкий С.Г., дважды судимый, сцепщик вагонов. Результаты дактилоскопирования квартиры, где ранее проживал Будницкий, отрицательные. Числящихся в картотеках пальцежировых отпечатков не обнаружено. Скрывшийся преступник вел огонь из пистолета “Вальтер ППК”.
...Органами милиции задержаны перекупщики признавшие факт скупки двух тысяч блоков сигарет “Парламент” у неизвестного лица, чью внешность описать они не смогли. Контакт, по их утверждениям, произошел случайно, без долгосрочных обязательств...
...Сообщаем: двадцать видеомагнитофонов “Панасоник”, чьи номера (см. детальное приложение) совпадают с номерами из партии, похищенной на ж.-д. дистанции 31/2, обнаружены в магазине “Орбита-К”, однако первоначальный источник приобретения аппаратуры не выяснен...
ИЗ ЖИЗНИ АЛЕКСЕЯ МОНИНА
Тетка была сварливой, толстой, от нее вечно пахло прокисшим борщом, хозяйственным мылом и рыбой. Соседки по большому пустынному двору -общему на три мазанки, скрытых в тени старых шелковиц, каждодневно и дружно переругивались с ней по всякому поводу, как, впрочем, и едва ли не полгорода, открыто враждовавшего с этой издерганной, крикливой женщиной, а она, взвинченная бесконечными стычками, вымотанная стиркой, возней с чахлым, страдающим от недостатка воды огородом, срывала все на нем, мальчишке.
- У, поганец! - теребила его выгоревшие до белизны на южном солнце вихры распаренными, в морщинах, пальцами, словно сочившимися бессильной ненавистью. - Всю жизнь сломал! Ты, мать твоя, гадина, из-за нее все! За что только крест тащу!
Он не хныкал, не старался ни вывернуться, ни огрызнуться, терпеливо пережидая ее истерику. Выместив злость, она уйдет в дом, выглянувшая во двор соседка поинтересуется у него опасливо: опять, дескать? А он, покривившись, ответит: “Да это, как радио...” И отмахнется худой мальчишеской рукой взрослым, усталым жестом.
Ребенком он себя и не помнил. Он всегда был взрослым. Потому что родился незадолго до войны, после войны становиться маленьким было поздно и невозможно. Война же вспоминалась, как самое первое осознание жизни. Голос ее - рокот самолетов, далекая стрельба - его не пугал, представляясь чем-то естественным и обычным, сродни звукам природы: шуму дождя, ветра, моря. Пугало другое: настороженные улицы, ползущие по ним громоздкие грузовики-фургоны с брезентовым верхом и подслеповатыми глазницами лобовых стекол, вполголоса ропот взрослых и растворенный в воздухе страх - невнятный и липкий. Страх тех, кто являл для него защиту и утешение. Страх и затаенность. Везде и во всем. Может, именно страх и пробудил в нем рельефное, словно бы черно-белое восприятие жизни, подобное звериному, когда добро должно быть проверено и испытано, а зло - постоянно ожидаемо, когда интуиция опережает рождение чувства и мысли, подменяя их.
Отец - рабочий в порту - погиб при первой же бомбежке, оставшись безымянным ощущением чего-то сильного и надежного в его детском сознании, а мать вспоминалась, оживая в памяти какими-то угасающими озарениями, однако, когда он смотрел на фото ее, припрятанное теткой в комод, образ вдруг обретал постоянство, пространство и перспективу, будто где-то в зазеркалье фотокарточки жил, как в заточении, человек - миловидная, с застенчивой улыбкой женщина... И слышался голос, вернее, интонация - неясная, ускользающая, но ее, материнская. Он понимал это нутром. А после всплывали слова - далекие, как бы приснившиеся: “Лешенька, сынок, если увидишь дядю Павла... Кукла... Передай: мама наказывала отдать тебе куклу...” И отчетливо виделось последнее из того самого страшного дня: ситцевая занавесочка, опасливо отодвинутая рукой матери, напряженно-окаменевшее лицо ее в перекрестье оконной рамы, а там за окном - пятнистый кузов машины, из которого беззвучно и ловко выпрыгивали, поправляя каски, большие, сильные солдаты с такими же напряженно-окаменевшими лицами. И первый захолонувший душу ужас беды.
С треском ударили в дверь.
Она вывела его через черный ход.
- К тете беги. Быстро беги, Леша...
И все. Больше он матери не видел. Прибежал к тете, расплакался; картавя, рассказал о страшной машине и заснул в слезах. А когда проснулся, была другая жизнь. Без мамы.
Поговаривали, будто мать увезли в гестапо, но поговаривали всегда неопределенно и сухо, подразумевая некий лежавший на ней грех. Лишь однажды вскользь тетка буркнула: дескать, мать была связана с партизанами, после ее ареста пошли провалы и... кто знает, не повинна ли в них она? Толком же никто ничего не ведал. Но слушок креп, и, взрослея, он, Алексей, все отчетливее ощущал поле отчуждения взрослых и сверстников вокруг своего мирка, где были мазанка, дворик, занавешенный бельем, одинокий абрикос у ограды, чьи плоды, нещадно обрываемые мальчишками, никогда не успевали вызреть, голая солнечная пустошь перед покосившимися дощатыми воротами и куцый огородик с упорно колдовавшей над ним теткой. В этом мирке было покойно, сонно и скучно. Так он и жил: один на один с теткой, сестрой отца, которую не любил и побаивался, и еще - со своим взрослым детством. Жил у синего моря, зовущегося Черным.
А за оградой, выложенной из булыжника и известняка, сцементированных растрескавшейся беленой глиной, начинался другой мир - огромный, светлый и странный. Начиналось море с радужными зеленухами и стремительной кефалью; пирсы, корабли, скалы, старинные крепости... А от моря в сторону материка уходили холмы в чахлой, выгоревшей травке - вроде бы такие серые и невзрачные, но сколько тайн хранили они хотя бы в своих известняковых карьерах, где в ноздреватом белом камне таились замысловатые раковины, отпечатки каких-то моллюсков и древних растений - останки удивительного прошлого планеты, прах ее юности. А ночью холмы становились фиолетовы, загадочны, и ночные шорохи казались их шепотом, повествующим о временах былых, о народах, прошедших в бездну, но оставив после себя певучие легенды об этой благодатной, прекрасной земле и редкие следы: истертые блестки монет, ветхие наконечники стрел и копий, бронзовые рукоятки от истлевших мечей. И звучали ночные шорохи-переклички явственно, гулко и непонятно, и стекали к морю. А звезды отражались на холмах сине-зелеными россыпями светляков и голубели, дрожа, в спокойной воде бухты.
За холмами начинались леса. Земля была бесконечна.
И бесконечность эту, и ширь он переживал один. Восторженно и благодарно, потрясенно и с сомнением, но всегда - один. Друзей у него не водилось. Мальчишки, очевидно наслушавшись всякой разности от взрослых, сторонились его, хотя и не задирали, побаивались: в драке он был беспощаден и к себе, и к обидчикам - шел напролом, как бык, - до конца и бесстрашно, да и не нуждался он ни в чьей дружбе и расположении, привычно замкнутый в собственном мирке, где непонятно, чего было больше - реальности или грез. В подвале малограмотной тетки хранилась уйма книг - остатки библиотеки, растащенной с пожарища, и друзей он находил в книгах: отважных пиратов, благородных рыцарей, отчаянных ковбоев. Когда чтение надоедало, любил уходить куда-нибудь подальше: то на карьеры, то на скалистое взморье - ловить крабов, нырять за рапанами, подкалывать острогой ленивых ершей-скорпен либо искать нежно-розовые, намытые волной сердолики среди шуршащего мониста влажной, прибойной гальки. И всегда при этом сочинять разные сказочные истории, героем которых, самым сильным и удачливым, был он.
И вот наступил день. День Второй. День Первый принес разлуку с матерью. День же Второй... предварял жизнь. Большую, неизвестную, всю.
Впоследствии он часто возвращался к тому дню - главному рубежу, знойному дню штиля и одуревшего в покое моря со стеклянной, покорной водой. Вспоминая мягкий, мучнистый прах пыльной дороги, высоченные пирамидальные тополя по краям ее и себя, возвращающегося домой с пляжа с кошелкой, полной крабов: зеленых - “песчаников” и золотисто-коричневых “каменщиков”, в предвкушении, как будут они вариться на костерке в настоящей фашистской каске, найденной накануне в кустарнике, как начнут краснеть колючие панцири и как, отколупнув ногтем пленочку на сгибе клешни, он обнажит горячее, сладкое мясо и выдернет зубами первое нежное волоконце. А потом сварит мидий, наловленных еще утром, - целое ведро, набросав в отвар мяты. Вот и обед! И тетка будет довольна - как-никак, а сэкономили! А чтобы вовсе подобрела, принесет он ей к вечеру четыре ведра воды, пусть колонка почти за километр от дома. Ничего, на пользу. Он же хочет стать самым-самым сильным, и он станет таким! Кто из мальчишек доныривает до дна у старого пирса, где затопленная баржа? Только он! А там мало кто из взрослых сподобится, пятнадцать метров там глубина... А он - хоть бы что! Сглотнет слюну раз-другой, когда уши заложит, и все дела!
Тетка встретила его какой-то внезапной, пугающей лаской. Преувеличенно восхищалась крабами, обнимала за плечи, целуя в макушку; тут он заметил на ней выходное платье; волосы, обычно прихваченные грубым гребнем, обрели некое подобие прически; на ногах - узкие, с трудом втиснутые на толстые лодыжки туфли аспидно-черной лакировки - при такой-то жаре! Жгуче-малиновая помада на губах и - легкий, неприятный запашок вина... А затем, войдя в дом, он узрел маленького человечка с насупленным узким личиком, коротко и деловито, как равному, кивнувшего ему. И пробежал внутри холодок пугающего предчувствия.
- Ты взрослый... - слышал он теткины слова, невнятно доносившиеся сквозь ее сентиментальные всхлипы. - Я тебя взрастила... Пора и свою жизнь устроить, Леша. И тебе в люди выходить надо...
- Детдом? - спросил он, зная: да, детдом.
- А нет, нет! Там... интернат называется. Хорошо там, ребятишки, весело. В Харькове это... Вот дядя Павел договорился уже. Директор - брат его, в обиду не даст...
“Никогда!” - кричало в нем все с болью, яростью и обреченностью, но он покорно выслушивал ее слова, сознавая: вот и конец маленького его счастья. Там тоже будет город, но другой - не в наступающих на море холмах, а на скучной, ровной земле. Да и не увидит он города за казенными стенами, где царят распорядок, учеба, зубрежка, злые подростки. А море останется здесь, и холмы, и крабы в расселинах скал, и раковины на прозрачной глубине, и старые шелковицы с гроздьями белых и сиреневых ягод... Никогда!
А потом словно ударило: дядя Павел... Кукла... Ситцевая занавесочка, серая громоздкая машина, солдаты, горохом посыпавшиеся из кузова...
- Хорошо, тетя, - сказал он. - В Харькове интересно.
Ах какой восторг начался после этих слов, какой восторг! Даже тот, с узким личиком, хлопнув его по плечу, высказался:
- Ты не теряйся, где наша не пропадала, вообще - ты умный пацан! - А после подмигнул тетке, и тетка, засмущавшись, сообщила вдруг, что постелет ему сегодня на улице - больно уж душно в доме.
Он поначалу удивился: чего это она о ночлеге - день еще стоит, жара... Ну да...
- Конечно, тетя, - сказал он.
Чинно пообедали. Втроем.
- А вы... - набравшись смелости, спросил он у узколицего, - в войну где были?
- В войну? - с неудовольствием оторвавшись от тарелки, переспросил тот. - Ну... далеко. А чего?
- А раньше бывали здесь?
- В Крыму? Ну... до войны когда-то...
Не тот дядя Павел... Тот не пришел. Кукла... Да, с куклой он прибежал тогда к тетке; с куклой - ныне разломанной, распотрошенной, валяющейся в пыльном углу сарая. Какой-то выцветший, без руки клоун... Конечно! Еще несколько лет назад, следуя своему наитию, он распорол куклу, пытаясь найти в ней что-то... И нашел, кажется, клочок бумажки с непонятным рисунком. А где клочок? Выброшен?
Он встал из-за стола, поблагодарил тетку за обед и отправился к сараю. Стряхнув липучие, свалявшиеся нити паутины, взял клоуна в руки. И в разрезе ветхой материи тут же увидел съеженную бумажку, облепленную опилками и обрывками линялых ниток, составлявших набивку.
Внезапно во дворе раздался голос тетки. Он отшвырнул останки куклы обратно в угол, сунул бумажку под майку и, отодвинув доску в стене, шмыгнул прочь. Привычно перемахнул через забор и улицей побрел к морю. У парапета железной дороги, проходившей вдоль городских пляжей, остановился. Достал из-под майки влажный от пота листок, развернул его. И увидел план: поселок, три дороги, расходящиеся от него, лес, кружок с надписью “Валун”, от которого вверх шла пунктирная черточка с обозначением “3 м” и стоял крестик. Все.