Динго". Но сейчас дело было не в этом.
— Борис Михайлович,— обратился он ко мне тихо,
так, чтобы не слышали другие,— давайте я понесу ваш
сидор. Для меня это дело привычное...
Сидором, чего многие теперь, наверное, уже не
знают, почему—то назывался тогда вещевой мешок.
Желая мне помочь, Фраерман не случайно завел
речь именно о сидоре. Он—то понимал, что многие из нас
по неопытности несут за спиной вещевые мешки
непомерной, никак не уставной тяжести. Ведь каждый,
словно мы сговорились, уходя на фронт, прихватил с
собой по нескольку книг. Вася Кудашев, близкий друг
Шолохова, нес весь "Тихий Дон", надеясь заново
перечитать его целиком вместе с заключительным,
недавно вышедшим четвертым томом. Примерно так же
Сергей Кирьянов (некоторое время он был политруком
нашей роты) рассчитывал перечитать "Последнего из
удэге" своего старшего товарища (еще по РАППу)
Фадеева.
Помню, как мы обманывали сами себя,
перекладывая любимые книги из сидора в сумку
противогаза, как будто эта операция могла облегчить
тяжесть ноши. Помню, как обливалось кровью мое сердце
заядлого библиофила, когда на одном из привалов Данин
нашел в себе решимость расстаться сразу с тремя книгами
и сохранил только томик Хлебникова. Да и вообще в
первые дни на местах наших привалов неизменно
оставалось по нескольку книг: вынужденные довести до
минимума свой воинский груз, вопреки непреодолимому
стремлению избавиться от лишней тяжести за спиной мы
все-таки оставляли в мешке печатное слово, уже
преимущественно стихи.
Никогда не унывающий и бесконечно участливый
Фраерман, который в годы гражданской войны
партизанил на Дальнем Востоке, поражал всех своей
походной тренированностью. И хотя я скрепя сердце не
воспользовался его предложением, он скоро уже шагал с
двумя вещевыми мешками — кто-то не устоял перед
соблазном переложить на него часть своего груза.
Дух солидарности и взаимопомощи как-то сразу
воцарился в нашей роте, объединив литераторов и
представителей других профессий в одно целое. Тут
следует заметить, что наша рота хотя и вошла в историю
войны как писательская, но целиком таковой не была.
Однако литераторы и люди иных интеллигентных
профессий в ней действительно преобладали, что, кстати
сказать, на первых порах не раз повергало нашего
молодого ротного командира, только что выпущенного из
училища лейтенанта, в состояние, близкое к отчаянию.
На одной из первых утренних поверок он
прошелся вдоль строя, с надеждой вглядываясь в наши
лица, и бодро скомандовал:
— Землекопы, три шага вперед!
Ни в первой, ни во второй шеренге никто не
двинулся с места,
— Плотники, три шага вперед! — уже не так лихо
скомандовал лейтенант.
Снова никакого эффекта.
— Повара, три шага вперед! — стараясь скрыть
свое презрение к такого рода публике, попавшей под его
начало, и уже не надеясь
на успех, произнес обескураженный лейтенант.
Но и поваров среди нас не оказалось.
Как бы прося извинения за нашу
профессиональную неполноценность, из второй шеренги
донесся сожалеющий голос Бека:
— Тут больше имажинисты, товарищ лейтенант...
Рота грохнула от хохота. Не понявший причины
смеха, лейтенант с досадой махнул рукой:
— Машинисты мне сейчас не нужны.
Смех опять прокатился вдоль строя.
Видимо, с той поры Александр Бек и взял на себя
роль нашего ротного Швейка. Человек недюжинного ума
и редкостной житейской проницательности, он, очевидно, давно уже привык разыгрывать из себя этакого
чудаковатого простофилю. Его врожденная
общительность сказывалась в том, что он мог с самым
наивным видом подсесть к любому товарищу по роте и,
настроив его своей намеренной детской
непосредственностью на полную откровенность,
завладеть всеми помыслами доверчивого собеседника.
Тут же замечу, что Бек никогда не употреблял эту
свою способность во зло. Просто он испытывал
душевную необходимость в подобных экспериментах.
Видимо, таким способом он удовлетворял свою
ненасытную потребность в человеческих контактах.
Кроме того, для него как для писателя это был
повседневный психологический тренинг. Думаю, что
вопреки своему кажущемуся простодушию Бек уже тогда
лучше, чем кто-либо из нас, ориентировался в
специфических условиях ополченского формирования да
и в прифронтовой обстановке вообще. Словом, это был
один из самых сложных и самых занятных характеров
среди нас, притом что писательская рота отнюдь не
испытывала недостатка в ярких индивидуальностях и
необычных биографиях. Особенно это касалось наших
"стариков". Среди них насчитывалось немало бывалых
людей, таких, как наш ротный старшина прозаик
Константин Клягин, прошедший через
империалистическую войну и занимавший разные
командные должности в Красной Армии в годы
гражданской войны. Или — тоже участники
империалистической войны и притом георгиевские
кавалеры — поэты Арон Кушниров и Александр Чачиков.
Георгиевским кавалером, даже дважды, был и Марк
Волосов, прозаик и переводчик с английского. В годы
первой мировой войны он бежал из немецкого плена в
Норвегию, оттуда в Америку, а потом несколько лет
плавал по морям и океанам на разных кораблях и в
разных должностях.
Или возьмите биографию драматурга Бориса
Вакса, который в предреволюционные годы стал
политическим эмигрантом, скитался по всему миру,
учился в университетах Италии и Швейцарии, а после
Октября работал в Наркоминделе и в составе советской
делегации присутствовал на Генуэзской конференции,
после чего был принят Лениным.
А веселый, остроумный Виталий Квасницкий,
прежде чем стать малоформистом, автором коротеньких
юмористических рассказов, забавных скетчей, смешных
реприз, успел повоевать на Дальнем Востоке в
партизанском отряде и в частях Народно-революционной
армии против Колчака и японских интервентов,
поработать подпольно в тылу у белых, зарекомендовать
себя опытным армейским политработником.
Итак, ополчение связало в один узел самые
различные судьбы, самые несходные характеры, зачастую
уже давно определившиеся, отмеченные в прошлом
значительными делами, интересными сочинениями. Но
даже на этом весьма выразительном фоне личность
Александра Бека выделялась неоспоримой
оригинальностью. Стремление к розыгрышу сочеталось в
нем с несколько авантюрными наклонностями, а явная
доброжелательность — с тщательно маскируемым
лукавством. Не было для него большего удовольствия,
чем спровоцировать окружающих на спор, разговорить их
или под видом невинного вопрошателя внушить
собеседнику собственные идеи и намерения. В какой-то
мере тут сказывались профессиональные навыки Бека. В
свое время он активно сотрудничал в созданном по
инициативе Горького при редакции "Истории фабрик и
заводов" так называемом "Кабинете мемуаров", который
был призван накапливать воспоминания деятелей
отечественной промышленности. Вызывать их на
разговор было для Бека привычным делом...
Пользуясь тем, что наша дивизия формировалась,
что называется, на ходу и испытывала острую
потребность в транспортных средствах, Бек стал
методично внедрять в сознание ротного командира мысль
о том, что без грузовой машины ему со всем его
хозяйством не обойтись. Надо сказать, что после эпизода
с имажинистами молоденький лейтенант уразумел, что
если он не будет снисходителен к фокусам Бека, то лишь
поставит себя в смешное положение. Впервые
столкнувшись с человеком такого типа и такого
непредсказуемого поведения, лейтенант, к его чести,
негласно принял предложенные Беком условия игры.
Всегда спасительное чувство юмора в данном случае
помогло лейтенанту. Дело в том, что Бек взял себе за
правило после каждой вечерней поверки, когда лейтенант
по традиции спрашивал у выстроенной роты, есть ли
вопросы, в свою очередь простодушно осведомляться:
— Товарищ лейтенант! Когда же вы меня
командируете в Москву за полуторкой?
Подобный спектакль разыгрывался перед всей
ротой изо дня в день. В конце концов, лейтенант, у
которого молодая смешливость, видимо, взяла верх над
уставной строгостью, решил обновить эту ставшую уже
почти ритуальной игру. И однажды он в ответ на
традиционный вопрос Бека с такой же лукавой
серьезностью скомандовал:
— Боец Бек! Шагом марш в Москву за полуторкой!
—— Есть в Москву за полуторкой! — отчеканил
Бек.
Без тени улыбки он вышел из строя и на глазах у
притихшей от такой дерзости роты энергично зашагал по
прямой куда-то в лес. Через минуту его фигура исчезла в
чаще как раз за спиной у лейтенанта, которому чувство
собственного достоинства не позволяло обернуться вслед
своевольному бойцу. Он лишь скомандовал положенное
"разойдись!" и отправился по своим делам.
А Бек исчез. Исчез не на шутку. За это время мы
еще продвинулись на запад, в сторону фронта, и после
нескольких дней марша снова остановились для боевой
учебы и строительства очередного рубежа обороны. На
таких стоянках мы занимались строевой подготовкой,
учились обращаться с оружием, ходили на стрельбище,
знакомились с боевым уставом пехоты, но главное —
рыли противотанковые рвы, пулеметные гнезда,
стрелковые ячейки и ходы сообщения, а иногда строили
блиндажи и землянки. После чего шли дальше.
Первая собственноручно вырытая мною ячейка
полного профиля памятна мне до сих пор. Мне кажется,
до меня и сейчас доносится этот неповторимый запах
разрытой земли, в которую я с каждым взмахом лопаты
постепенно погружаюсь, сначала по колено, потом по
пояс и, наконец, по плечи. Усталый, вспотевший,
голодный, я опускаю винтовку в окоп и осторожно,
стараясь не засорить песком затвор, устраиваюсь на дне.
Наконец-то можно передохнуть и закурить. Внезапно
масштабы громадно несущейся жизни, масштабы идущей
на земле великой войны сужаются для меня до размеров
моего убежища, и его надежная укромность сразу
становится до боли родной, невольно настраивающей на
мысль о судьбе, о будущем, о доме...
Да это ли не мой дом? Ведь здесь, в окопе, я
впервые после Москвы сам по себе. Круглые сутки на
людях, а тут — один. Кажется, от всего мира для тебя
остались лишь эти слои потревоженной, взрезанной
глины да одинокая звезда, обозначившаяся над головой в
вечереющем небе. Так бы и не ушел теперь отсюда,
обороняя до последней пули этот клочок смоленской
земли, с которой столь неожиданно породнила тебя
простая лопата...
Но на рассвете мы уже опять шагали на запад...
На этот раз мы остановились где-то уже на
приднепровском рубеже, оставив позади станцию
Семлево, к тому времени буквально сметенную с лица
земли немецкой авиацией. И опять потекли
ополченческие будни — рытье окопов, строевые занятия, БУП, стрельбы.
Через несколько дней, когда мы уже освоились на
новом месте и даже привыкли к гулу далекой канонады,
доносящейся по ночам из-за Днепра, в расположение
роты неожиданно въехал пикап с московским номером. В
кабине рядом с водителем сидел не кто иной, как Бек. Он
не торопясь отворил дверцу, ступил на землю и по всей
уставной форме отрапортовал командиру:
— Товарищ лейтенант, ваше приказание выполнил.
Машина с шофером прикомандирована к нашей части.
Во всей этой истории удивительным было даже не
то, что Беку удалось раздобыть пикап с водителем — в
конце концов, многие учреждения и предприятия
эвакуировались тогда на восток и передавали остающиеся
автомобили армии. Разумеется, на то требовались
соответственные бумаги, но и их, наверное, можно было
получить в штабе тыла нашей дивизии. Непонятно
другое: каким образом Бек, являвший собой как боец уж
очень непрезентабельное зрелище (огромные ботинки,
обмотки, которые у него поминутно разматывались и
волочились по земле, серого цвета обмундирование, а в
довершение всего нелепо, капором, сидящая на голове
пилотка, не говоря уж об очках), — как мог он в таком
виде, без всяких документов добраться до Москвы,
которая, по существу, уже была в ту пору прифронтовым
городом?
Если учесть, что гитлеровцы на смоленском
направлении то и дело выбрасывали воздушные десанты
(мы сами дважды участвовали в прочесывании окрестных
лесов в поисках вражеских лазутчиков), если учесть, что
все дороги, ведущие к Москве, были надежно перекрыты
системой контрольно-пропускных пунктов, а на улицах
столицы свирепствовали многочисленные патрули,
которые, не рассуждая, заметали любого мало-мальски
подозрительного прохожего, и если учесть еще
необычайно стойкие слухи, будто город кишит шпионами,
— если учесть все это, то приходится признать: Бек
сотворил чудо. Сам же он в ответ на расспросы
товарищей лишь пожимал плечами, и лицо его при этом
приобретало какое-то не то отсутствующее, не то просто
дурацкое выражение.
Конечно, затеяв такую эскападу, Бек подвергал
себя огромному риску. Вся авантюра очень легко могла
кончиться трибуналом. Думаю, что именно
несбыточность самой задачи и спасла Бека от весьма
серьезного наказания. Но так или иначе, его не подвергли
никакому взысканию, и он как ни в чем не бывало
продолжал свое причудливое швейковское существование
в нашей роте, где-то на грани умышленной
непосредственности и мнимой наивности. Казалось, он
пытается таким способом перехитрить свою судьбу.
Однако молва о "бравом солдате Беке"
распространилась по всей дивизии. Его популярность
приобрела неслыханные размеры. На него приходили
смотреть из других батальонов. На него показывали
пальцем, говоря: "Это тот самый боец Бек..." Нет ничего
удивительного, что он стал душой нашей роты.
Война шла уже недели две. "Рядовой,
необученный, ограниченно годный в военное время" —
так значилось в моем военном билете. Я два раза
наведался в военкомат и оба раза услышал в ответ:
"Ждите повестку". Между тем ходить ежедневно на
службу, пусть даже в близкую моему сердцу редакцию
"Нового мира", где я тогда ведал библиографией, становилось невмоготу. Мне казалось просто
кощунственным жить по-прежнему — заказывать и
вычитывать рецензии, править гранки, словом, вести себя, как и до войны.
Конечно, отбор книг для отзывов пришлось срочно
пересмотреть, но ведь распорядок существования в
основном оставался прежним, притом что в жизни
страны, в жизни народа все трагически сместилось. Это
несоответствие инерции мирного бытия и надвигающейся
грозной судьбы угнетало мое сознание до того, что я
готов был исполнять любые обязанности, только бы они
были непосредственно связаны с войной. Поэтому, когда
выяснилось, что в Союзе писателей идет запись
добровольцев, решение пришло сразу.
Примерно те же чувства испытывал и мой друг
Даниил Данин, в ту пору начинающий литератор,
внештатный сотрудник "Знамени". Мы с ним созвонились