Глава1. Если бы…
«Князь Мышкин прав – предсмертные секунды – это годы…» – неожиданно мелькнуло в уме.
Теперь передо мной лежал осенний пейзаж: дома вдалеке, сосновый перелесок и берег Обской губы, темнеющий внизу покатыми камнями. В лицо сыпали острые льдинки первого снега, сильно болел бок, и ушиб на голове пульсировал в унисон с сердцем. Мне в затылок упиралось дуло револьвера, а его владелец только что выкрикнул намеренье лишить меня жизни. Правда сделал это так театрально, что меня разобрал смех, и я не нашел ничего лучше, как передразнить его слова и расхохотаться. Он нажал крючок у самого моего уха, и за выстрелом и длинным звоном в голове пространство впереди раскрылось особым образом.
Я однажды слышал, будто предсмертный просмотр прожитой жизни – это некая укорительная демонстрация высших сил, указатель на впустую потраченные годы, отчет о потерянном времени. Хотя теперь, когда я смотрю свое кино воочию, это кажется мне глупым. Нет здесь укоризны и даже грамма морали, нет ни тени или намека на нее. Вся она осталась там, за пределами зрительного зала. Теперь ясно видно, что это ответ – ответ на тот вопрос, который звучит коротко и просто, – как все это случилось?
_____
Он часто говорил «если бы…», он – это отец, особенно когда говорил обо мне. После своего «если бы» нередко прибавляя «…не был таким дураком!». Как у него эта фраза вошла в такого рода привычку, за которой уже не слышно ее настоящего значения, так и я своими поступками не заставлял ждать, чтобы получить именно такой отзыв.
Конечно перед фразой «если бы не был таким дураком!», частенько фигурировали вполне себе хвалебные вступления, вроде: «мог бы стать художником…», когда в свои шесть лет я в абсолютно абстракционисткой манере разрисовал лицо соседской девочки разноцветными фломастерами. Но при том что согласие на боди-арт было обоюдным ее родители все же пожаловались на меня. Само собой, за этим последовало наказание и продолжение известной фразы. Еще из хвалебных вступлений, все из того же раннего детства запомнилось: «мог бы стать сыщиком…», когда одним поздним вечером я натянул рыболовную сеть в переулке перед фруктовым садом для поимки «яблочных воров», о которых услышал из жалобы соседа отцу. Как назло воры в нее так и не попались. Вместо этого под покровом ночи в нее влез другой сосед – токарь. Он перебрал со спиртным и решил срезать путь через яблочный сад именно в этот вечер. Я помню, как все смеялись, обсуждая этот случай, но, когда отец узнал, кто поставил сеть, то в довесок к привычной фразе я впервые получил подзатыльник. Из серии «мог бы стать…», припоминаю еще одно. Как-то забрались мы дружной толпой одиннадцати-двенадцатилетних пацанов в старый уже полуразвалившийся и полуразворованный автопарк. Набрали полные карманы каких-то никому не нужных гаек и болтов, а когда убегали от сторожа, я споткнулся и сильно приложился лбом о камень. Открыл глаза уже дома на своей кровати с забинтованной головой и услышал разговор родителей на кухне. Отец опять было начал говорить свое «мог бы стать…», когда мать вклинилась с нервным замечанием: «идиотом!», а отец будто невзначай добавил: «…если бы не был таким дураком!»
При таких делах совершенно не удивительно, что меня зовут Иваном, или нет не так – стоит ли удивляться такому моему поведению с таким-то именем – словно русских народных сказок никто не читал… Хотя меня так назвали в честь деда, и к, наверное, самому известному персонажу русских сказок мое имя имеет куда более косвенное отношение, чем устремление всей моей натуры.
Мое детство прокатилось быстрым снежным комом. До семи лет все шло неплохо, и я даже имел наглость думать, что способен отличить свое от чужого. В начальных классах вместе с азами социалистических ценностей я как многие впитывал все доступные истины и противоречия: первые понятия о вежливости и грубости, и вообще плохом и хорошем. Но чем выше рос, тем меньше понимал. Оказывается, все вокруг находилось в постоянном споре друг с другом. Например, если дома родители читали мне детские книжки, ставили пластинки со сказками и классической музыкой, то на улице, сидя вечерами у костра, в компании сверстников, я слушал песни группы «Сектор Газа» на кассетном магнитофоне «Романтик» и пробовал упражняться в мате, еще не до конца понимая значения произносимых слов. Вообще я не находил большого эмоционального различия между тем и другим, но родительский выбор казался мне слишком доступным для того, чтобы быть верным. А звуки улицы обостряли внимание и будто говорили: «Продолжай слушать, и скоро ты все поймешь!»
Средняя школа вообще показалась мне странным местом, при том, что в ней работала моя мать. Мои учителя вели себя так, словно я им чем-то обязан, но вскоре эти иллюзии развеялись вместе с надеждой на здравый смысл, равенство и справедливость. Учителя быстро разделили класс на условные подгруппы и без оглядки на кого бы то ни было нашли в себе силы на одних смотреть с восторгом и умилением, а других не принимать в расчет как потенциально способных к обучению. При том, что я частенько слышал от отца фразу «истина рождается в диалоге», те же учителя этого самого диалога не искали. «Замолчи и не мешай остальным!» – говорили они. Любое соприкосновение со школьным укладом оставляло впечатление чего-то механического, тесного и серого, постепенно его усиливая. Немудрено, что школа довольно быстро приобрела для меня образ машины, лязгающей шестернями. Система поощрений и наказаний в виде шкалы с нумерацией от одного до пяти еще больше усиливала этот эффект. Словом, от этих прямых ответов, разлинованных тетрадей и однозначных оценок хотелось бежать и не возвращаться. Но, как и многим моим сверстникам, оставить это место не позволяли родители, а для того чтобы в нем преуспеть, во мне имелось слишком мало механического. В самом мягком случае я слышал в свой адрес «Этот точно гуманитарий!» – впрочем, так называли всех троечников и остальных невнимательных и не особенно способных к точным наукам.
Подобная определенность решила все за меня. Я быстро сообразил, что стремления к теоретическим знаниям забирают много времени и не приносят ожидаемого удовлетворения. Так же быстро понял, как можно увернуться от полноценного участия в учебном процессе, где шпаргалки и «яйцеголовые» одноклассники формально помогают продвинуться вперед без особого труда. Вместе с этим времени на что-то менее механическое и более естественное стало больше.
Все естественное в конце концов сводилось к двум вещам: тусовке в компании мне подобных и общению с девчонками (точнее – нервное стремление довести хоть какую-нибудь из них до греха). Если верить французской поговорке, то в процессе поиска причин тех или иных действий, «Ищите женщину!», но в школьные годы, сам поиск женщины обернулся для меня целым ворохом действий, и как правило не без вреда для организма.
Вино или портвейн, хотя годилось и все остальное, что способствовало раскованности в общении с женским полом. Драки до кровавых соплей и синяков за школьной котельной – для самоутверждения и репутации – но в конце концов для благосклонного отношения к себе слабого пола. В общем – деформированные романтические мифы на практике. Времена не помеха, чтобы назначить себя рыцарем, какую-нибудь Наташку из параллельного класса – принцессой, а нагрубившего ей одноклассника – великаном. Но вместо отрубания головы просто разбить ему нос или, что тоже бывало, – потерпеть фиаско и уйти с поля брани с синяком или парой ссадин. Так или иначе все в контексте средневековых легенд и с той же романтической бессмысленностью и рвением, которые практиковал Дон Кихот.
Внезапно наступившая юность так же не отличалась устойчивым вектором развития, скорее это была прежняя колея, но с большей наглостью и прибавившимся опытом. Моя юность не знала и не хотела ничего знать, но кричала, требовала и искала повод для обид. Ко всему прочему у меня этот период выпал на девяностые годы, и вместо того чтобы знать, я со всей своей кипящей страстью вдруг захотел иметь. А рекламные ролики только распаляли этот аппетит и указывали, чего конкретно я хочу.
Теперь девяностые годы принято называть лихими. Пожалуй, соглашусь. Но кроме прочего, потому что это была моя юность, и случись она, допустим, в десятых годах уже нового века, я бы согласился точно так же – юность всегда лихая. Дело еще и в том, что в сельскохозяйственной провинции, в отличие от обеих столиц и промышленных городов, для того лихого разгула, что транслировался по телевизионным каналам, не было его объективных причин. То есть такой по тем временам новаторский и дерзкий подход к предпринимательству как, например, рейдерский захват завода, здесь осуществить не представлялось возможным. Нет завода – нет захвата, да и люди совсем другие. Здесь в провинции девяностые отметились на теле рассыпавшейся на куски страны иначе, и хоть подход был не таким масштабным как в более цивилизованных центрах, но все же он нашел свое место.
Еще вчерашние директора совхозов, коммунальных хозяйств и предприятий, обслуживающих сельхозтехнику, – ревностные поборники коммунистических ценностей, а ныне новорожденные предприниматели не стояли на месте. Они активно занялись приватизацией вверенной им вотчины, а после с легким сердцем распродали все возможное имущество. Таким образом провинция перевалила в новый век на фоне пост-апокалиптического пейзажа. Люди остались с недоумением на руках, словно дети с найденным на улице щенком, – и бросить нельзя и дома не обрадуются. К тому же в обстановке, лишенной всякого намека на демократическую эйфорию, о которой так много говорили в больших городах (конечно, если верить телевидению). По словам отца, это время лучше всех описал зоотехник Степан Сычев на последнем собрании совхоза по поводу торжественного вручения ваучеров, который сказал: «Демократия – это, конечно, дело хорошее, но на хера было на ферме окна бить?!»
Вот теперь кажется невообразимым как легко погибают идеи, которые двигали вперед целые поколения, под подошвой их потомков, бегущих на распродажу. Да, теперь это был рынок и образно, и буквально, а словосочетание «рыночная экономика» теперь стало как причиной и оправданием, так и стимулом. Единственно действенную информационную поддержку этого нового оказывало так же обновившее свой формат телевидение и его силу в то время преувеличить было сложно. Шутка ли, на тех самых каналах, где прежде транслировалась основная идея государства, завернутая в упаковку научно-популярных, аналитических или даже детских передач, которая прежде не находила диссонанса с реальной действительностью, теперь скакали пестрые рекламные ролики. Красивые люди активно предлагали: курить американские сигареты, жевать жвачку исключительно без сахара и мыть голову шампунем, от которого волосы станут мягкими и шелковистыми. И само собой, большинство в давно принятом за правило коллективном порыве, поверили им, не задумываясь, и захотело все это срочно купить. Только некоторое время спустя осознав, что для этого нужны уже новые деньги.
Если отступить от частных последствий смены государственного устройства и вновь вернуться к лично моему взгляду на обстановку и себя самого, то здесь тоже ничего не осталось прежним. С чего бы начать… да собственно отчетливого начала этому новому и не было. Все собиралось из частей как букет или, лучше сказать, электрический кабель, вползший в голову множеством своих проводков.
Стараясь вспомнить самое первое, раз за разом всплывает чувство желания. А если упростить и сократить, а именно на этом настаивала та же самая реклама и время в целом, то можно назвать это словом «хочу!». Причем это «хочу!» невозможно было удовлетворить, особенно когда человек не знает, как ему к этому относиться, а я на тот момент не знал этого совершенно точно и просто хотел со всеми вместе.
А чего я хотел? Конечно того, о чем кричала реклама во всем своем многообразии. Сначала я хотел пить херши-колу и кока-колу есть сникерс, марс и вагон-вилс, жевать жвачку турбо и непременно носить синюю кепку с сеткой на затылке и аббревиатурой «USA» на лбу. А получив это, отпустил свое желание на такую свободу, на фоне которой мое собственное воображение растворилось и зачахло, оставив за собой только малый намек, способный лишь на неправдоподобное вранье родителям о том, где пропадал допоздна. И вот мое «хочу!» одело меня в черный спортивный костюм несуществующей фирмы «Rubock» и обуло в белые кроссовки, такой же липовой, фирмы «Abibas». В кои-то веки все в моем образе звенело настоящим резонансом. Ведь как эти вещи лишь плохая подделка известных брендов, так и юность – суррогат взрослого человека, искаженный неопытным взглядом.
Если юность – праздник глупой воли и наука переводить сложную окружающую действительность в порядок угловатый простой и тесный, то я стал ее самым рьяным и непосредственным адептом. Точнее, не я один, весь мой возраст, за исключением некоторых отщепенцев, сбивался в компании, правда, только затем, чтобы ничего приличного не предпринимать, ведь у нас было свое приличие.
Это теперь мне видно, из чего смешивался тот бульон, в котором мы так напряженно бултыхались, а тогда перед глазами стояла только вибрирующая пустота пубертатного периода, из которой как из проектора по глазам били несвязанные между собой пестрые кадры. Улица требовала знаний азов общей полублатной романтики, и мы ее усваивали. Нашпигованные новыми боевиками, рекламой и беспредельно свободной музыкой мозги все крепче усиливали градус этого самого «хочу!». Все это вело нас в самый центр молодежной жизни – на дискотеку выходного дня.
Говоря обо мне, нельзя не упомянуть о моей компании, ибо «скажи мне кто твой друг, и я скажу, кто ты!». Хотя лично меня эта пословица ввергала в сомнение и откликалась невольным вопросом: «А ты сам кто такой, чтобы я ие с того ни сего вдруг начал тебе рассказывать, кто мой друг? А после еще и выслушивал, кто после этого я сам!»
До сих пор не понимаю, что держало нас вместе, потому как настолько разные характеры нужно было еще поискать. Например, чего стоили два Дмитрия, точнее одного мы всегда звали Димой, а другого Димон, и никто из нас и подумать не мог обратиться к ним иначе. В их конкретном отношении для нас это были совершенно разные имена, а уж люди… Димон – резковатый чуть нервный тощий блондин среднего роста, всегда с колким словом наготове и быстрой сообразительностью. Насколько помню, у него раньше нас всех появилась девушка. В то время как Дима – большой высокий и дико нудный, с самого малолетства стриженный почти налысо, но с дурацкой полосой волос над лбом, изображающей челку. Если он чуть обрастал, это было почти незаметно, но, когда обновлял прическу и приходил на очередные наши сборы, сразу звучал контрольный вопрос: «Брат стриг?», и, не дожидаясь его невнятного ответа, все начинали хохотать. А вообще Дима не отличался глупостью, и если бы не его слабая инициативность, в интеллектуальном смысле он вполне мог бы заткнуть нас всех за пояс. Кроме того, его родители освоили частное предпринимательство и не бедствовали. С некоторых пор они занимались мелкой розничной торговлей на местном рынке, так что и в материальном смысле Дима имел приличную фору, но отчего-то ею не пользовался. Еще компанию наполняли Леха и Саня, эти вообще очень сильно походили друг на друга. По этому поводу даже ходил слух, будто папаша у них один, при том что они не знали своих отцов и воспитывались матерями (кстати – подругами). Что еще особенного о них сказать – я очень редко их видел порознь. Вместе уходили, вместе приходили, жили по соседству и дружили, можно сказать, с пеленок. Не знаю, отмечал ли кто-нибудь кроме меня нечто подобное, но они всегда были одеты лучше, чем все остальные, опрятнее и, может быть, с бóльшим вкусом. И вообще, тогда глядя даже на незнакомых мне сверстников, по одежде я легко определял, кто воспитывается в полной семье, а у кого только мать (это практически всегда подтверждалось). Но как бы то ни было, и Саня, и Леха и развивались нормально, и компанию всегда поддерживали, и постоять за себя могли.
Что касается моей семьи, для начала нужно отметить такую, как мне кажется, важную вещь – я у родителей не только единственный, но и поздний ребенок. Отцу исполнилось сорок два, а матери тридцать восемь, когда я родился, а в остальном, мне думается, я ничем особенным от сверстников не отличался. Внешность тоже обыкновенная: рост чуть выше среднего, глаза голубые, волосы русые, в общем – со всех сторон русский. Если обратиться к особенностям характера, то я, скорее, считал себя неким наблюдателем и не особенно любил впутываться в гущу событий и, может, от того каждый раз оказывался именно в ней? Кроме того, события, происходящие вокруг, казались мне не особенно насыщенными, и любовь к их приукрашиванию с малых лет нашла во мне свое место, проще говоря, любил я приврать, но без фанатизма и только по мелочи. Иногда в пылу разговора мог скатиться к глупости в суждениях, но только со сверстниками и никогда – в компании старшего возраста, от этого имел репутацию довольно воспитанного. Это, конечно, заслуга родителей – они у меня представители сельской интеллигенции, к тому же бывшие городские. Отец инженер-технолог в совхозе, мать заведующая учебной частью в школе. Нужно сказать, с родителями мне повезло. И дело, конечно, не только в их воспитанности или образованности, хотя и этого умалять не стоит. Но их союз, как мне кажется, создавал нечто такое, чего не было, допустим, в семьях моих друзей, как бы высокомерно это не звучало.