====== О скорости, безлунной ночи и горьких воспоминаниях ======
Мотор ревел, но ревел как будто издалека. По крайней мере, для меня он не имел никакого значения. Ни он, ни радио, с шипением и перебоями передающее вудстокский рок, ни Марк, громко вторящий ему. Всё осталось где-то там, позади, в скучном и неподвижном мире, а меня унесло вперёд, туда, где размытые огни и вой ветра, проносящегося мимо ушей. Ветра, приносящего с собой запах пыли, цветов и травы. Прохладного, печального ветра, который бывает только летним вечером.
Быстрее, быстрее, быстрее! Теперь мы не Сандра и Марк, выпросившие кабриолет у общего друга. Мы — хвостатая комета, ветер, свет, и мы несёмся в бесконечность, задыхаясь от нахлынувших впечатлений. Я думаю, что это и есть сама жизнь — попробуй, удержись. Жизнь — это юный подросток, несущийся на всех парах вперёд, пытающийся обогнать ветер, и совершенно не задумывающийся ни о чём, кроме этой пьянящей скорости.
Мы проносимся мимо домов, слившихся для нас в единую кашу. Как и подстриженных деревьев, автоматических поливалок, газонокосилок, магазинов и заправочной станции, где вечно ошивается всякая шпана. К нам приближается дом Леа, странной, несуразной Леа с вечно дергающимся глазом и обкусанными губами, Леа, которая не гуляет вечерами, а сидит дома и злится на ужасную связь. А другой-то у нас нет. Мы ведь живём у чёрта на рогах. Секунда — и этот аккуратный маленький домик с неухоженным садом исчезает позади. Мы проносимся мимо него быстрым красным пятном, оставляя после себя облако пыли и запах бензина.
Я встала и раскинула руки, подставив тело встречному ветру. Он пытался прижать меня обратно к сиденью, и мне от этого стало весело. Сама не понимаю, почему. Просто вдруг самой захотелось стать ветром и унестись на бесплотных крыльях отсюда далеко-далеко.
Скорость снижается, веселье улетучивается. Я пытаюсь поймать это настроение за хвост, но оно слишком юркое. Подобное настроение всегда слишком шустрое, словно бабочка. И так же мало живёт…
— Я же говорил не делать так, — осуждающе сказал Марк про мою манеру вставать, снизив скорость до нормальной.
Мы уже не неслись со всей безбашенностью неудержимой юности. Мы неторопливо ехали по асфальту, остывающему после дневной жары. Рок-эн-ролл сменила какая-то прилипчивая латиноамериканская песня. Марк любил такое, а меня от них тошнило.
— Зачем? — просто спросила я.
— Хорошего понемножку, — хмыкнул Марк.
— Глупость какая-то, — фыркнула я.
— Знаешь, Вампирёнок, сколько не гони, а себя-то позади не оставишь, — улыбнулся Марк, повернувшись ко мне.
У Марка был талант задевать за живое. Он не ставил целью оскорбить кого-то, просто говорил то, что придёт в голову, и так уж получалось, что попадал в точку.
— Ладно, не делай такое лицо. У меня просто бензин кончается.
Он полез в багажник за канистрой. Мог бы и не проверять: он всегда запасается всем необходимым. Такой уж он человек. Забавно. Все, кто нас знали в этом треклятом городе, думали, что он плохой парень, которому внезапно понравилась такая хорошая девочка, как я. Те, кто знали нас поближе, знали, что не такая уж я хорошая. И только я да наш общий друг знали, что он ненавидит вкус алкоголя и никого не осуждает. Что он плачет от латиноамериканских мелодрам и любит котят и попугаев. Он часто посещает городскую библиотеку и ночами напролёт зубрит уроки. И из-за того, что так много читает — хотя и без природного таланта тут не обошлось — у него хорошо поставлена речь. Он красиво говорит и красиво признаётся в любви. Что мог найти такой, как он, во мне, не понимает никто. Не удивлюсь, если и он сам.
Всё началось с одной драки. В средней школе я была изгоем. Это сейчас младшеклассницы советуются со мной по поводу макияжа, а те, кто меня ненавидит — их настолько много, что легче сказать, кто меня не ненавидит — стараются не ссориться со мной в открытую. Тогда всё было по-другому. Тогда я была Чокнутой Сандрой. Упырём Сандрой. Лохушкой Сандрой с вечными синяками и взглядом затравленного щенка — злым и испуганным. Дети услышали слова учительницы о том, что я такая же чокнутая, как и моя мать, и подхватили это.
У меня в те времена была всего одна подруга. Она была толстая и прыщавая, и её тоже все дразнили, а то и били. На этой почве мы и сошлись. Эта самая подруга предала меня, как только предоставилась возможность.
Как будто это было минуту назад, помню гнусные смешки, горящие глаза обступивших меня гиен. Именно гиен. Они были чертовски похожи на них. «Прости, но если я тебя ударю, меня больше не будут дразнить». Толчок в грязь. Крики. «Свинья! Свинья! Кабан-бородавочник!» Проглоченные слезы обиды. Я метала дротики в её портрет, а по ночам мечтала, как вспорю её брюхо. Марк стоял в сторонке, глядя на меня. Что-то понимающее, человеческое читалось в его взгляде. Он подошел ко мне, наклонился. Все почтительно расступились. Уже тогда он научился создавать имидж. Не знаю, откуда у него это. Он не рассказывал.
— Вставай. Встань и дай ей сдачи. Не глотай слезы.
Как заколдованная, я встала. Руки как будто примерзли к телу. Толпа выжидающе смотрела на меня.
— Чего ты ждешь? Бей её. Врежь прямо по лицу. Давай.
— Бей! Бей! Бей! — подхватила толпа.
«Бей! Бей! Бей!», — звенело в ушах у меня всю среднюю школу.
Я не ударила. Я пнула. Прямо в живот. Меня разбирала злость, нечеловеческая ярость. Я била и била её, по прыщавой роже, в хитрые глазки, в пухлый животик, в массивные плечи. Пинала по ногам, по рукам, по всему, до чего могла дотянуться. Она кричала. Я тоже. Толпа ликовала. А Марк молчал. Теперь его взгляд не выражал ничего. Глаза его были красивые, но мертвые. Как у куклы.
С тех пор меня старались обходить стороной. Никакого уважения не появилось. Просто старались не связываться с Психичкой Сандрой. Один раз Альфред, похожий на ангела со своими светлыми локонами, подошёл ко мне со своей вечной свитой из друзей и поклонниц и сказал, что я «классно приложила толстуху».
— Правильно сделала. Нафиг таких подруг. — подтвердил его друг.
Но я никакого удовлетворения не чувствовала. Такое впечатление было, что побила я не её, а саму себя. Такое впечатление у меня и сейчас.
Так я и жила. По-прежнему никем не замечаемая, только теперь меня уже не дразнили, а только шептались за спиной. Марк со мной не разговаривал. Я начала думать, что тогда мне просто показалось. Он просто стоял и смотрел, как одна некрасивая девочка колошматит другую некрасивую девочку. Смотреть на ломающиеся судьбы всегда интересно, а?
Но всё изменилось, когда мы оказались наедине в заброшенном здании. Не знаю, каким ветром меня туда занесло. Просто… звало оно меня, что ли. Это мрачное, полуразвалившееся здание, с гудящими серыми стенами, казавшимися черными посреди вечернего неба, с надписями, налезающими друг на друга, как будто пытающимися перекричать своих соседей, и с мусором и обломками кирпичей, освещаемых лунным светом. Стоп, лунный свет? Только что же был закат… Когда успело так потемнеть?
— Здорово, правда? — услышала я тогда голос Марка.
Я тогда испугалась, подпрыгнула и нехотя развернулась к нему. Я побаивалась его. Иногда побаиваюсь и сейчас.
— Время течёт здесь очень быстро. Раз — и ночь пролетела, а ты даже не заметил. Но иногда… оно замедляется. Как резина растягивается. И тяяяяянется, тяяяяянется, тяяяяянется…
— Хватит! — вскрикнула я.
Он засмеялся над моим испугом. И замолчал, отвернувшись. В руках сверкнула зажигалка. Так мы и стояли — я читала надписи, он курил.
«Пусть и пусто.»
«На неоновых полях дюны порошков.
Однажды и ты туда попадешь.
Я буду ждать тебя.
Я — темный, безликий и мертвый.
Я буду ждать тебя.
И придет время расплаты.»
«Прочти эти строки. Понимаешь, как всё бессмысленно?»
«Ты умрешь, и никто не узнает об этом. Никто не услышит твою вечную агонию»
— Говорят, эти надписи написали самоубийцы, — тихо сказал Марк, подсвечивая мне зажигалкой.
— Что, правда? — испугалась я.
— Да нет, конечно, я шучу, — рассмеялся Марк. Но его взгляд по-прежнему был серьёзен. — Тебе мамочка не говорила, что глупо читать всякий бред на стенах и заборах?
Краской он вывел послание на испанском, которое отказался переводить. А потом поднялся каким-то чудом уцелевшей лестнице на второй этаж, а я зачем-то последовала за ним. И мы сидели на неровных кирпичах, там, где раньше был подоконник, свесив ноги, и разговаривали обо всем. Он уже не был тем Марко с пронизывающим взглядом ледяных щелочек глаз. Марко, которому никто и ничто не нужно. Одинокой птицей, надменно взирающей на всех с высоты своего полёта, изредка спускающейся, чтобы спасти какую-нибудь жертву травли и стать её покровителем, пока она не реабилитируется. Именно тогда он снял свою маску. Или это я заставила его открыть мне своё настоящее лицо? Так уж получилось, что равнодушие переросло в какую-то болезненную преданность. Так паж любит свою королеву — рьяно, самозабвенно, но никогда не переступая черту, разделяющую их.
Кто знает, что бы было, останься я тем прохладным весенним вечером дома. Может, я бы сейчас не сидела в этом ярко-красном кабриолете рядом с Марком, этим смешным парнем с веснушками, Тем Самым Марко, который смотрел на меня взглядом, настолько насмешливым и одновременно душераздирающим, что становилось не по себе.
— Я думаю о том, что было бы здорово оказаться сейчас на берегу моря. — внезапно сказал он, прерывая поток воспоминаний. — Вот прямо сейчас, вечером, после заката. А ты?
— О лазанье. Лазанье и ягодном соке.
Одновременно с этой репликой у меня заурчало в животе.
— Проголодалась? — участливо спросил он. — Ну конечно, почти десять вечера, а ты со мной с трёх. Совсем я тебя вымотал, а?
Он повернул обратно. Мы снова проехали мимо дома Леа, и на секунду я увидела её растрепанную голову в окне её спальни. На этот раз дома медленно проплывали мимо нас, и деревья колыхались от ветра и шелестели листьями, как будто нашептывая что-то. Я чувствовала себя Золушкой, едущей обратно в карете, которая вот-вот превратится в тыкву, и чьё платье уже стало лохмотьями.
— Не плачь, Золушка, будут у тебя ещё и карета, и платья от кутюр! — ободряюще хлопнул меня Марко по плечу, словно прочитав мои мысли.
— И бал со всем музыкальным составом Вудстока, — вымученно улыбнулась я.
— А сестёр и мачеху отправим на автомойку драить машины. — закончил он.
И, когда машина припарковалась возле моего дома, вышла, помахав Марко рукой на прощание. Он уехал, оставив меня наедине с этими подстриженными газонами и качелями, покачивающимися в тени кустов и деревьев, и светло-сиреневыми стенами, цвета сирени, растущей вокруг них. Наедине с вечно пьющим отцом, мистером Я-Ищу-Работу-Вот-Завтра-Пойду-На-Собеседование и матерью, для которой было не зазорно побить меня у всех на виду и которая к моему имени неизменно прибавляла «ты меня очень разочаровала».
У этой Золушки нет Крестной Феи, которая превратит ей тыкву в карету, что умчит её далеко-далеко. И Марк это прекрасно понимал, как и то, что даже повзрослев, не факт, что мы вырвемся из этого дрянного места, хоть и пытался убедить меня в обратном.
====== О тайнах и внутренних комплексах ======
— Опять ты шлялась всю ночь с этим Марко?! — услышала я знакомый возглас, — Сколько раз я тебе говорила не общаться с ним?! Он такой же пропащий, как и его мамаша!
Мать влепила мне пощечину. Щека покраснела и сделалась горячей, и я почувствовала привкус крови во рту. Я иду по направлению к туалету, стараясь обойти разбушевавшуюся фурию. Туалет — спасительная кабинка, я всегда в нем пряталась от матери с её вспышками ярости и пьяного отца. Дверь была крепкая, запиралась изнутри. Чтобы её выбить, нужно обладать недюжинной силой, а этого не было ни у матери, ни у отца. Там, и только там я чувствовала себя в безопасности. Только бы добраться.
— Слушай, когда с тобой разговаривают! — мать хватает меня за шкирку и разворачивает к себе, — Я тебя предупреждала, чтобы ты с ним не общалась?
— Предупреждала, да вот только причину так и не соизволила объяснить.
— Что?! — мать едва не задохнулась от ярости, — Да по его глазам видно, что ничего хорошего от него не жди. Курит, пьет, общается с отморозками, с шалавами всякими спит. Чего еще ждать от беспризорника?! Отец ушел из семьи, а матери вообще похер на своего сына. Как ты вообще можешь с ним общаться?!
Я вздохнула. До плохого мальчика ему далеко, и всякий, кто хоть как-то разбирается в людях, скажет то же самое, но разве объяснишь это ей?
— Сколько раз видела такое, гуляла девочка с хулиганом, думала, что он хороший, а потом её изувеченный труп находили где-нибудь в канаве! Не думала, что ты настолько наивная. — Мать уже успокоилась, и прикрыла глаза, тяжело вздохнув, — Ты очень меня разочаровала. Иди позавтракай и дуй в школу. Ты под домашним арестом.
Я ушла. Но только не на кухню, а в туалет. «Ты очень меня разочаровала». Такое постоянно я слышу. От учителей. От матери. Даже от отца. Иногда от Марка. Когда я действительно его обижала. Я привыкла быть разочарованием. Не пригодная ни для учебы, ни для общения, ни для любви. Плохая ученица, плохая подруга, плохая дочь, плохая девушка. Сплошное разочарование. Жалкая, жалкая Сандра. Я достаю перочинный нож. Закатываю рукав. На запястье заметные шрамы. Эта рука уже исполосована вдоль и поперек. Закатываю другой рукав. Чистая кожа, белая, гладкая, девственная. Привычным движением делаю надрез. Порез, сначала светлый, едва заметный, постепенно краснеет. Кровь льется, стекает по руке, попадает на ногу, на туфли, чуть капает на пол. Мать с кухни интересуется, не нужно ли мне слабительное. Я отвечаю, что нет. Она уверена, что у меня запоры. Поэтому я так долго засиживаюсь в туалете. О моих пристрастиях она знать не должна. Об этом вообще никто не должен знать. Я напоминаю себе мастурбирующего подростка — несколько минут кайфа, а потом жуткий стыд перед окружающими и собой.
На этот раз я стараюсь не увлечься. Перебинтовываю порезы, но вижу, что туфли уже испорчены. Снимаю запачканные колготки и иду на кухню. Матери там нет. Нахожу пакет, кладу туда туфли. Если заметят, скажу, что кошка поцарапала. Завтракаю уже остывшим сэндвичем, пью какао, переодеваюсь и выхожу во двор. Мать уже ушла на работу, отец валяется на садовых качелях в обнимку с бутылкой. С утра уже накидался, черт возьми.
Еду на велосипеде в школу. На мне джемпер с листом клёна и шортики бежевого цвета. Из обуви — белые кроссовки на голую ногу. Все носки либо порвались, либо в стирке. Волосы завязала в пучок. По дороге выбросила пакет с туфлями. Проверяю телефон прямо на ходу. Сообщение от Леа:
Готова к экзамену?
Отвечаю:
Нет. Но Марк готов.
Леа в жизни тихая и зажатая, из неё слово клешнями не вытащишь, кулаками не выбьешь. Даже алкоголь не развязывает её язык. Даже у доски она отвечает с запинками и выражается как можно короче, что здорово мешает и портит оценки. Зато на сочинениях она выкладывается полностью. И в мире электроники она раскрывается совсем с другой стороны, там её точно не заткнуть. Грубо говоря, она может общаться только письменно. Раньше мы перекидывались записками и писали друг у друга под окнами (что перессорило наших родителей), а потом перешли на SMS-ки. И теперь она меня просто засыпает сообщениями. Хорошая она подруга, эта Леа. В отличии от меня.
Здорово. Удачи! Я вот в себе уверена, я английский хорошо знаю, и сочинения прекрасно пишу.
Затем она прислала кучу смайликов. Я закатила глаза. Сколько раз её просила не пользоваться ими, когда переписывается со мной.
Мне махает запаздало рукой сосед и орет дежурное приветствие. Я ему отвечаю. Затем здороваюсь с миссис Сальетти, владелицей китайского ресторанчика, откуда я все время заказываю еду. Мимо меня проезжает Том на машине. Ведет какой-то мужик, всем видом показывающий, что с ним лучше не шутить. Том дымит из трубки, на его плечи накинут красный халат, в общем, выглядит он как обычно. Том со мной не здоровается: в его уши воткнуты наушники, он покачивает головой в такт песне. В машине тоже играет музыка в жанре хип-хоп, здорово приправленная крепкими словцами. Машина скрывается вдали, и я закашливаюсь от вони бензина, каких-то воскурений Тома и выхлопных газов. Прибавляю скорость. Раз уже Том проехал мимо меня, то я точно должна поднажать. На экзамен лучше не опаздывать. Уже у школы я догоняю Марка на скейте, жрущего хот-дог. Рядом с ним капитан клуба черлидерш, она проверяет шпору у себя в ливчике. Шпорами я никогда не пользуюсь, Марк — моя шпора. Или еще кто-нибудь, если его нет.