Однако страницы, на которых освещаются экономические преобразования, оставляют немало вопросов. При заметных попытках уйти от некоторых прежних ошибочных суждений тем не менее в целом этого сделать не удалось. Основной недостаток обусловлен очевидным дефицитом специальных исследований. Но имеются и просчеты другого рода, вызванные скорее небрежностью и невнимательностью. Взять хотя бы июльский указ 1762 г. Он, правда, упоминается, но без какой-либо связи со своим якобы «двойником», указом Петра III от 28 марта того же года, легко доступным в ПСЗ. А ведь оба указа явились заметными вехами во всей экономической политике правительства, став прологом дальнейшего реформирования всей экономической системы. Не говоря уже о фактическом провозглашении в них норм экономической свободы, о которой в разделе вообще не упоминается.
Имеются и явные фактические ошибки, особенно бросающиеся в глаза. Впрочем, они опять-таки проистекают от общей неразработанности темы, но от этого не перестают быть ошибками. Утверждение (пусть и в виде предположения) о невнимании Екатерины II к проблеме преодоления диспропорции между численностью сельского и городского населения[26] не соответствует действительности. Императрица в своих первоначальных замыслах, изложение которых опубликовано[27], даже выдвигала план строительства малых городов именно ради создания слоя свободных ремесленников, без которых считала невозможным дальнейшее развитие мануфактурной промышленности.
Трудно полностью принять оценку гильдейской реформы Екатерины II, предложенную в данном многотомнике. Наверное, и сама императрица, приступая к реформе, до конца не осознавала всех последствий предпринимаемого ею шага – одного из самых значимых деяний, осуществленных в годы ее правление. Однако спустя почти два с половиной столетия настает пора посмотреть на реформу другими глазами. Она отнюдь не ограничивалась улучшением качественного состава гильдейского купечества, хотя и в этом, безусловно, ее немалое значение. Но гораздо важнее созданный прецедент – переход к созданию нового предпринимательского слоя на основе принципа свободной конкуренции. В этом – квинтэссенция реформаторских усилий императрицы, итог провозглашенной ею политики экономической свободы (не всегда замечаемый не только ее современниками), благодаря которым в 80–90-е гг. XVIII в. происходила быстрая ломка прежних отношений и возникновение еще достаточно неустойчивого, хрупкого экономического режима, являвшегося предвестником складывания буржуазных отношений. На конкретные показатели протекавшего процесса, в том числе статистические, имеющиеся в современной научной литературе и по неизвестной причине оставшиеся незамеченными в данной итоговой работе, указывать даже как-то неловко.
Пробелы отечественной историографии особенно заметны на фоне многочисленных трудов зарубежных коллег применительно к эпохе Просвещения, авторов которых можно причислить к отдельному цеху «историков-экономистов», по определению Дж. Мокира, сделанному в специальном обзоре[28]. В данном объединении можно даже распознать отдельные течения, особенно со времени выхода едва ли не ставшего классическим двухтомника Э. Хекшера «Меркантилизм»[29]. Среди них в последние десятилетия особенно заметным становится институциональное направление, увязывающее происходившие в обществах экономические изменения с возникновением и утверждением политических институтов.
Даже попытка беглого сравнения протекавших в России второй половины XVIII в. изменений позволяет увидеть определенное сходство с аналогичными явлениями в ряде западноевропейских стран, имевшими место пусть не совсем синхронно и с определенной спецификой (в первую очередь это касается рентоориентированной направленности экономик Франции, Великобритании, Нидерландов, Германии, Испании, Португалии[30] в период безусловного господства меркантилизма). Здесь заметна та же, что и в России, излишняя регулирующая роль государства, проявившаяся в поддержке монополий, насаждении привилегий, запретов, протекционистских тарифов. И постепенный отказ под влиянием идей Просвещения от меркантилистских постулатов в пользу утверждения механизмов свободного рынка. Причем, если судить по работе Дж. Мокира, зарубежным специалистам трудно составить полное представление об экономических проблемах, стоявших перед российской экономикой в период правления Екатерины II.
Однако не все так однозначно. Изабель де Мадарьяга, один из самых авторитетных за рубежом «екатериноведов», не прошла мимо экономических воззрений русской императрицы и со свойственной ей скрупулезностью, испытывая явный дефицит необходимых материалов, тем не менее совершенно верно отметила наиболее важные черты представлений монархини. Они, в частности, касались не только влияния на Екатерину II идей физиократов и вытекавшего отсюда повышенного внимания к развитию земледелия и агрокультуры, но также поощрения в первую очередь мелкого домашнего крестьянского производства в отличие от крупных мануфактур, деструктивно влиявших на привычный сельский уклад из-за массового оттока крестьян в города. Совершенно справедливо также отмечено влияние гильдейской реформы 1775 г. на рост предпринимательской активности, на возникновение множества мелких и средних производств, особенно в текстильной промышленности, субъектами которой стали выходцы не только из низового городского купечества, мещанства, но даже из крестьянства, включая крепостное[31].
С каких бы позиций ни оценивать влияние экономики на развитие общества, при всем желании трудно не замечать его вовсе, как и существенно преуменьшать роль такового. Или же сводить исследования к построению устойчивых математических моделей. Даже наличие совершенного инструментария вряд ли позволит получить исчерпывающие результаты. Если проходить мимо воззрений и представлений конкретных людей, которые они черпали из реалий своей эпохи, которыми руководствовались в повседневной жизни, развивали и совершенствовали, создавая условия для их воплощения и движения вперед. Или же ошибались, принимали неверные решения, возвращались назад в поисках новых непреложных истин.
Нет необходимости говорить о способности идей к материализации. Конечно, при определенных условиях. Особенно когда они овладевают сознанием. Нет, не массовым. Применительно к докапиталистическим обществам с абсолютистской формой правления им достаточно проникнуть в сознание правящих элит, обладавших необходимыми властными полномочиями. Сейчас трудно даже представить, по какому пути могло пойти экономическое развитие России, если бы престол, скажем, мог удержать Петр III, хотя, видимо, и не слишком отличавшийся по экономическим воззрениям от своей более удачливой и неизмеримо более талантливой супруги.
Допускать подобные предположения возможно лишь только для того, чтобы лишний раз подчеркнуть значимость и необходимость рассмотрения реально существовавших и господствовавших экономических взглядов у самих носителей верховной власти и в ее среде. Без сомнения, особенно важно принимать их в расчет во время происходивших трансформаций, сопровождавшихся, как правило, сменой правительственного экономического курса и предшествующими ей изменениями в сознании, в сложившихся ранее устойчивых стереотипах.
Именно такая ситуация возникла в России на рубеже 50–60-х гг. XVIII в. Очередная военная кампания, начавшаяся в 1756 г. В какой-то мере локальная, протекавшая на территории третьих стран, за пределами Российской империи. Россия к тому времени сумела поднакопить материальные и людские ресурсы. Как и любая война, она, разумеется, обходилась недешево. Но не успела подорвать силы и обескровить, истощив все резервы. Тем более на театре военных действий события развивались в целом вполне успешно. Следовательно, отсутствовали внешние факторы, способные повлиять на принятие далеко идущих мер, находившихся в совершенно иной плоскости по отношению к взятому еще при Петре I экономическому курсу.
Он же представлялся устойчивым и успешным. Избранное направление на создание в стране собственной индустриальной базы поддерживалось в течение более 40 лет последовательно отстаиваемыми протекционистскими методами в отношении собственных промышленных и торговых предприятий. С их помощью удалось добиться многого. Возникла крупнейшая горно-металлургическая индустрия на Урале. Русское железо становится предметом экспорта на европейские рынки. Из небытия возникает мануфактурная легкая промышленность. Ее силами к 40-м гг. удалось восполнить основные потребности русской армии в мундирных сукнах, а в середине 60-х гг. их производство уже превысило потребности. Дешевые русские льняные полотна начали успешно «захватывать» рынки Великобритании. Темпы их проникновения туда в конце концов вынудили английский парламент в середине 60-х гг. ввести заградительные пошлины в нарушение не столько буквы, сколько духа русско-британского трактата о взаимных приоритетах в торговле. Успехи промышленности и торговли в немалой степени отражались и на российском торговом балансе – главном критерии развитости экономики по меркам господствовавших тогда учений меркантилистов. У России в то время он неизменно пребывал в активном состоянии, т. е. экспорт русских товаров превышал ввоз заграничных к откровенной гордости отечественных государственных деятелей, в хоре голосов которых достаточно явственно звучали нотки уверенных в крепости русского баланса «сырьевиков».
Однако не нужно забывать об издержках протекционизма. Меры государственного поощрения в виде покровительственных торговых тарифов и создания для национального капитала благоприятных условий тесно соседствовали с непосредственным участием государства в большинстве сколь-нибудь значимых частных хозяйственных начинаний. Оно главным образом выразилось в создании довольно узкой предпринимательской прослойки, сумевшей извлечь из благосклонности государства весьма ощутимые преимущества. Например, превратить их в казенные льготы, кредиты, заказы. Но особенно весомой являлась главная привилегия – право на пользование принудительной рабочей силой, в первую очередь «вечноотданными» по указу 1736 г. мастеровыми и работными людьми, приписанными к фабрикам и заводам одним высочайшим росчерком пера. Образование этой прослойки в конечном счете привело к обособлению так называемых «указных» мануфактуристов и заводчиков, получивших право на занятие предпринимательской деятельностью от имени государства по его адресованным отдельным персонам специальным указам. В результате определенного сращивания частного капитала и государства последнее приобрело полностью подконтрольный и подчиненный своей воле инструмент хозяйственного развития, но обращенный в ограниченное замкнутое пространство, не приспособленный к иной среде, условиям и обстоятельствам.
Диктат государства мог проявлять себя по-разному. В том числе и с довольно неожиданной стороны, приведя к образованию во второй половине 1750-х гг. трех, по существу, средневековых торговых компаний-монополий на восточном направлении. Их создание явилось концентрированным выражением давно укоренившейся на российской почве политики исключительных привилегий узких предпринимательских групп, действовавших в ущерб остальным. Однако к их оформлению предпринимательское сообщество не осталось безучастным. В первую очередь купечество Астрахани и низовых поволжских городов, не связанное с государством тесными узами. Оно выразило активный протест, свидетельствовавший о неприятии проводимой правительством политики. Более того, фактическая поддержка протеста сквозила в донесениях астраханских губернаторов.
Во время краткосрочного правления Петра III наметился заметный перелом и в сознании столичных правящих верхов. Они довольно единодушно высказались против монополий и неоправданных хозяйственных привилегий, за свободу торговли.
Между тем, в историографии сложилось представление о наметившихся переменах в правительственной экономической политике только после занятия российского престола Екатериной II. С ее именем прочно ассоциировались разделяемые ею многие европейские либеральные ценности эпохи Просвещения. Одним из первых попытался предположить наличие определенной связи между усвоенными императрицей в молодости идеями просветителей и установлением при ней более свободного режима в экономике А. В. Флоровский[32]. Мимоходом коснулся этого вопроса и П. Н. Милюков, не избежав, однако, фактических ошибок. Он, правда, стремился увязать сделанные послабления с влиянием учения физиократов: «…С первых годов царствования Екатерины уничтожаются привилегии, данные фабрикам в прежнее время, уничтожаются монополии на заведение фабрик того или другого рода, в том числе и казенных, отменяются льготы от разных повинностей; наконец, манифестом 17-го марта 1775 г. устанавливается принцип свободной конкуренции…»[33].
В последующие годы почти отсутствовавший интерес к данной теме привел к явному оскудению соответствующей литературы. Она представлена лишь эпизодическими, в какой-то мере случайными работами, вышедшими за рубежом[34]. Некоторое исключение представляет книга А. В. Аникина, написанная по законам научно-популярного жанра[35] – в том смысле, что ее автор не опирался на собственные документальные изыскания, но основывался лишь на некоторых возникших в научной литературе предположениях и догадках, не всегда в должной мере обоснованных.
На этом фоне даже небольшую заметку О. А. Омельченко[36], появившуюся сравнительно недавно, можно считать заметным историографическим явлением. Автор фактически впервые привлек внимание к законодательным материалам Уложенной комиссии. Они предоставляют редкую возможность ознакомиться с экономическими взглядами императрицы, что называется, из первых рук, по первоисточнику – ее подлинным поправкам и замечаниям к наказу Уложенной комиссии, разработанному от имени Мануфактур-коллегии. Внесенные ею дополнения имеют четко выраженную направленность, позволяющую судить не только о видении основных перспектив промышленного развития страны, но и о порядке, принципах и методах осуществления нового экономического курса.
В целом же обозначенная тема преломления новых веяний, экономических тенденций в сознании правящей российской бюрократии, ответственной за выработку ключевых решений, видится разработанной крайне слабо. Сказанное в равной степени, если не в первую очередь, относится и к позиции императрицы Екатерине II, с самого начала пребывания на троне проявившей себя чрезвычайно сильной личностью, не оставлявшей без внимания никаких значимых предметов государственной важности.
Вытекающая отсюда задача восполнения существующего пробела дополняется необходимостью более детального рассмотрения ряда возникающих конкретных вопросов. В частности, о складывании реальных предпосылок для постепенного перехода от экономики всеобщего административного регулирования, регламентаций и контроля к более естественному ее состоянию, основанному на соблюдении принципов экономического равенства и свободы.
Другой вопрос требует переключить внимание с декларативной сущности заявлений верховной власти о приверженности идеалам экономической свободы к практической реализации подобных заявлений и о их восприятию на более низких ступенях государственной власти.
Одним из центральных вопросов является попытка реконструкции экономических взглядов и представлений императрицы до уровня если не целостной доктрины абсолютизма (высказываться подобным образом значит поспешно и явно преждевременно заявлять о ее существовании), то хотя бы до уровня некой концепции, умозрительной конструкции или рабочей гипотезы, несомненно в той или иной форме существовавшей в первые годы царствования Екатерины II.