Илья Абрамович успокоенно кивнул:
- То-то мне слышится...
2.
Мне слышится: «Валтасар! Валтасар!»
Я весь – предчувствие какого-то светлого торжества; взрываемый волнением, стою перед вкрадчиво колыхающимся занавесом: сейчас я сорву его – и в счастье закричу на весь мир! Тянусь, тянусь медленно, чтобы продлить предвкушение... но пора рвануть – а руки мои падают; подымаю руки – и вновь они повисли бессильно. «Витал сан... Виталь Алексан...» Я ещё не проснулся, но отодвигаю висящую перед лицом цветастую материю и вижу новую мою комнату, в дверь заглядывает мужчина, его нос загибается кверху, как носок туфли из восточных сказок.
- Виталий Александрович где?
Молчу, не опомнившись от счастливого сна. Мужчина приблизился к моей кровати, отделённой ширмой от остального пространства комнаты.
- Ты кто?
Он повторяет вопрос. Странная белёсая блуза, прошитая красными нитками: кажется – блуза искрится. Вспомнилось где-то услышанное: «На нём сияли ризы...» – и я решил, что человек – в ризе.
- А? Кто ты? – он изучающе смотрит на прислонённый к стулу ортопедический аппарат из кожи и металлических планок, который я ношу на ноге.
- Из имени Николая Островского, – ответил, наконец, я.
- Кхы! Ты знаешь, кто такой Николай Островский?
- Знаю.
- Как же ты можешь быть из его имени?
- Я из учреждения... – говорю насупившись.
- А-а-а... – мужчина пытается разглядеть меня под простынёй. – И я тоже... в детстве... из учреждения... – он сложил на груди руки, лицо у него сделалось загадочное. – У меня сверхъестественная биография!..
- Паша! – крикнул за дверью старый женский голос.
Мой гость отчаянно сгримасничал. В дверь просунулась женская голова с такими косматыми, торчащими книзу бровями, что женщина щурилась, чтобы они не лезли в глаза.
- Ты здесь! Паша, когда ты прекратишь фокусы?!
- Фокусы?
- Ты знаешь! – входя в комнату, так гневно это сказала, что я ждал – она в него плюнет. Она вдруг повернулась ко мне, добро-добро улыбнулась. Потом опять воззрилась на человека в ризе, и я снова подумал – вот сейчас расцарапает ему лицо.
- Ты чего сказал Марфе Дмитриевне?
- Идите вы в это дело вместе с Марфой Дмитриевной! – закричал мужчина попятившись.
- Ах ты!.. ах-х... – женщина чуть не схватила мой аппарат.
- Агриппина! – мужчина воскликнул торжественно, указывая на аппарат пальцем. – Ты сломаешь ребёнку вещь, Агриппина!..
Она с опаской потрогала аппарат:
- Тяжесть какая! С ума сошли – надевать на детей...
Мужчина повеселел:
- Рацуха! Зато премию огребли! Вот и Фёдору поставили искусственное горло, а у него почки заболели.
- От водки, – сказала женщина.
- От горла!
Он хотел добавить, но я перебил, обидевшись за мой аппарат:
- Мне дядя Валя делал! Он самый лучший мастер, у него на выставке...
- Валя, Валя, Валя... – гость важно смотрел на металлические планки, винты и вдруг, в суровом неудовольствии, спросил: – С шестимесячной завивкой?
Я прошептал озадаченно:
- Нет...
- Ну, так и есть, я её знаю!
- Паша! – яростно сказала женщина. – Уходи отсюда, Паша, не доводи меня, а то будешь бедный!
- Ну, знаешь ли! – мужчина замигал, посапывая, и, возмущённый, вышел.
- Олежечка, – сказала мне женщина, хотя зовут меня совсем не Олежечкой, – ты сейчас оденешься, моя хорошая, а я принесу тебе закусочку.
Она ушла, а я впился зубами в подушку от жалости, что не досмотрел сон; у меня потекли слёзы – так невыносимо жаль было неразъяснившегося счастья!
* * *
Этот сон повторится через шесть лет, когда мне будет четырнадцать. Повторится несколько ночей подряд перед тем, что так пронзительно врежется в мою жизнь.
3.
Я вложил мою высохшую левую ногу в аппарат, зашнуровал его, надел сатиновые шаровары взамен больничных штанов: сегодня, вернее, вчера вечером, когда меня привезли в эту комнату, началась моя новая жизнь. Меня усыновил замдиректора нашего лечебно-учебного учреждения для физически неполноценных сирот Виталий Александрович Пенцов.
Мне уже исполнилось восемь, я и мой новый отец знали – я не смогу звать его папой. Называть Виталием Александровичем было тоже неудобно. И сегодня утром я решил его звать приснившимся необыкновенным именем Валтасар.
Умный, занятый делом каждую минуту, он, даже когда ел, клал на стол несколько книг, из которых торчали разноцветные закладочки, и его рука то макала яйцо в соль, то открывала книгу на закладочке; голубые подвижные глаза попеременно взглядывали в книгу, в тарелку и опять в книгу...
Он всё время учился; незадолго до моего усыновления окончил аспирантуру.
Итак я стал, вместо моей, носить его фамилию – Пенцов. Но эстонское моё имя осталось – Арно. В школу я буду ходить обычную, со здоровыми детьми.
* * *
Посёлок, чьим жителем я сделался, был почти в часе езды от старинного города, что расположился в низовьях реки, впадающей в Каспий. Валтасар и Марфа, хирург городской клиники, добирались до мест работы в тряском, до отказа набитом автобусе. Они боролись за пространство для умеренных движений в жуткой связанности жизни, и их отмечал дар – слышать звон родника...
Впоследствии, с ощущением всей полноты сознания, я представлял две человеческие точки с огромным, уместившимся в них миром. Воспоминания неизменно доносят до моей нынешней секунды пронзительное нежелание быть просто материей и не менее терзающий страх растительного быта, что перегорали в почти исступлённую неутомимость, с какой Валтасар поливал насаженные перед окном кусты кизила. За ними тесно торчали серые прутья, перепутанные повителью. Вправо и влево раскинулся двор, окаймлённый непролазными зарослями донника, тархуна, конопли. По нему бродят куры, изредка пробежит крыса.
В нашем густонаселённом бараке первыми познакомились со мной Павел Ефимович, продававший в киоске газеты, и его жена Агриппина Веденеевна. Она принесла мне пирожок с повидлом. Я уже собирался откусить кусочек, как вошёл Валтасар.
- Так. Начинаем день с удовольствий?
- Доброе утро, – сказал я тоскливо и положил пирожок.
- Доброе, доброе... – произнёс Валтасар с терпеливым неодобрением, в котором понималось: «Ну вот, плюём на гимнастику, вместо горячего хватаем сладкое...»
Он был не один – за ним вошла, по обыкновению озабоченно, слегка наклоняясь вперёд, Марфа. Она всегда морщится, слыша своё имя, и хочет, чтобы её, на худой конец, звали Марой. Я побаиваюсь обращаться к ней без отчества – ведь она хирург, она делает операции, а что для таких, как я, может быть страшнее?.. После операции тебя рвёт, два-три месяца надо лежать в гипсе. Марфа работала не в нашем учреждении, но часто у нас бывала, мы знали – на самые тяжёлые операции отвозят к ней в клинику.
Она подошла к моей койке, ткнула кулаком в матрац, стала многозначительно глядеть на мужа.
- Ну и?.. – спросил он безразлично, но под безразличием чувствовалась робость.
- Мягко! – заявила она тоном вынужденной сдержанности, до скрипа вжимая матрац в койку. – Больной всю ночь проспал на мягком!
В учреждении неукоснительно, словно в странной страсти вылечить нас именно этим, подкладывали нам под матрацы фанерные щиты. И врачи, и медсёстры, и няньки с ревностной важностью относились к исключительно любимой мере.
Валтасар нагнул голову, потёр рукой шею.
- А ты куда смотрела? Ты же была вчера тут!
- Вчера – это в одиннадцать ночи! Почему, после невозможного дня, я ещё и...
- Потому что давать советы все мастера, а быть ответственным...