Однако это не архитектурная диссертация, и, поскольку фактическая топография дома не имеет большого отношения к истории, мы идём дальше.
Расстояние между автомобилем и крыльцом было небольшим; раздался тревожно сильный скрип, когда Лимптон, хромая, поднялся по невысоким ступеням и оказался на крыльце. Были ли это просто старые серые ступени или массивный вес Лимптона? Тем не менее, наш друг не пробил ступени, как он наполовину боялся, и он знал, что даже если он это сделает, он вылезет и продолжит своё бедственное положение за последним шедевром Ланкастера Паттена, если потребуется, на четвереньках. Самый странный дверной молоток смотрел на него из середины входной двери с шестью панелями: на центральной панели и был установлен овал из потускневшей бронзы, изображавший полусформировавшееся лицо. Только два глаза, без рта, без других черт. Это казалось мрачным, даже вызывало дурные предчувствия. Эту странность деталей можно заподозрить в творческой снисходительности рассказчика к предложению литературной «тактики» чего-то вроде «предзнаменования» или «символики», и любого читателя, надеющегося на это, я должен разочаровать, потому что здесь я не вижу ничего пугающего, дверной молоток - не что иное, как просто дверной молоток.
Как только Лимптон постучал в дверь медной перекладиной молотка, его рука застыла.
Он услышал голос, женский голос, раздавшийся откуда-то из особняка. И слова звучали как латинские, вроде «Pater Terrae, Pater Aeris». Лимптон давно перевёл латынь в контейнер забывчивости.
Это привело его в замешательство:
«Зачем настаивать на том, чтобы школьники учили язык, который уже пятьсот лет не приносит никакой реальной пользы?»
Вопрос можно считать хорошим. Но...
«Pater? - он проверял свою память. - Отец? Или патриарх? Но Terrae должно быть «землёй», верно? А Aeris?»
Больше гибкости памяти, которая не требовалась десятилетиями. Потом...
«Aeris, - вспомнил он. - Воздух».
Это должно означать, если он услышал правильно, что-то вроде «отец земли, отец воздуха».
«Какой абсолютный бред».
Его рука вернулась к перекладине молотка, но снова что-то перехватило его желание, на этот раз не звук, а вид.
Зрелище, открывшееся ему совершенно случайно в маленьком продолговатом стекле, представляло собой обнажённую женщину.
На самом деле не могло быть никаких сомнений в том, что это была женская фигура, потому что ни один мужчина не обладал такой грудью (по крайней мере, Лимптон на это надеялся, хотя слышал о таких необычных вещах на Востоке. Рабочие на верфях часто говорили о коричневых женщинах на экзотических островах с фигурами в виде песочных часов и грудями, столь же женственными, как и все, что они видели; тем не менее те же самые рабочие клялись, что пенисы свисали там, где должны быть влагалища, причём большие, какие редко можно было встретить. Было столько же разговоров на верфях и о крысе, которая могла говорить - но я должен попросить прощения у читателя, поскольку я отвлёкся от повествования.)
Да, грудь чуть больше грейпфрута и чуть меньше дыни. В центре каждой был торчащий и пухлый, как малиновая конфета, сосок.
«Какое приятное зрелище, - сказал себе Лимптон, - представить себе такую грудь на моём лице и такие пышные соски во рту...» - и с этими мыслями знакомая пульсация овладела его чреслами.
Проницательный читатель наверняка заметит противоречие. Разве мистер Лимптон не просто проигнорировал аналогичный набор грудей Мэри? Грудь такая же твёрдая, пухлая и с большими сосками? Ответ на этот вопрос не так далеко. Грудь Мэри представляла собой зрелище, которое он видел на протяжении многих лет, в то время как та, которую он только что заметил в крошечном окошке, была очередной восхитительной специей.
Наконец, Лимптон нажал на медный молоток, который прозвучал серией неожиданно протяжных ударов, что, возможно, было признаком того, что днём становится всё жарче и более влажно. Он ожидал, что дверь откроет симпатичная молодая женщина, которая в спешке натянула на себя халат; но представьте себе удивление нашего главного героя, когда дверь открыл невысокий худощавый мужчина с сутулыми плечами, одетый, скажем, в одежду полевого работника. И всё же ни один такой пожилой и хилый мужчина не мог работать ни в какой такой области. Большие запавшие глаза; худое лицо с впалыми щеками и лысина - вот черты, которые первыми открылись Лимптону. Несмотря на довольно исхудавший вид, мужчина нёс с собой бодрое сияние, и Лимптон сразу же обнаружил, что его хозяин является чрезвычайно интересным предметом для изучения.
Но где была девушка?
Лимптон представился и хотел изложить суть своего дела как можно лаконичнее, но ссутулившийся старик прервал его:
- Ах, любезный сэр, могу ли я прервать вас в надежде, что это моё объявление привело вас сюда?
«Какой нетипичный акцент!»
Лимптон предположил, что это отчасти язык Старого Данвича, что на востоке Англии, с примесью - не могло быть сомнений - колониального янки.
«Как ужасно уникально!»
Но Лимптон знал, что в таком случае он должен сохранять абсолютно стоическое поведение.
- Да, объявление о кукольном доме, который якобы является оригинальным Паттеном, из каталога торгового дома Бритнелла.
- Любезный сэр, меня зовут Септимус Браун, и я приглашаю вас войти для того, чтобы убедиться в достоверности информации каталога Дж. Бритнелла, - и затем ужасно худой мужчина отступил, уступая место Лимптону.
Внутри Лимптон вполне ожидал, что будет такое же смешение стилей, как и снаружи. Но это оказалось не так. Образ, который появился перед его взором, был входом в холл с деревянным полом. Задние окна с высокими створками открывались на лесное пространство, но в центре этого пространства простиралось то, что казалось или, скорее всего, было пешеходной тропинкой.
Лимптон предположил, что это место когда-то было заполнено антиквариатом, но весь он был продан на медицинские расходы, и предположил правильно, потому что в следующее мгновение его хозяин сказал:
- Печальное зрелище, я должен сказать, сэр. У нас было много сокровищ, и хотя этот дом был магазином с хорошей репутацией на протяжении двух столетий, я боюсь, что его больше нет. Несчастье вынудило нас продать мои реликвии и старинную мебель, чтобы оплачивать счета на медицинские расходы.
Первым побуждением Лимптона было дать сентиментальный ответ, вроде «мне очень жаль это слышать» или «пожалуйста, примите мои искренние сочувствия», но ничего из этого он не сказал.
В его голове, как жужжание комара, который никак не улетит, остался бесконечно малый образ обнажённой груди загадочной женщины.
- Нас? - спросил Лимптон.
- Сэр?
- Я подумал, вы сказали «мы»; несчастье вынудило «нас» продать вашу собственность.
- Да, сэр, это я и моя дорогая бедная дочь...
- Ах, мне показалось, что я слышал женский голос. Он говорил по-латыни, да?
- Да, сэр, вы очень проницательны! Скорее всего, она читала послеобеденные молитвы, потому что она очень набожная девушка. Она никогда не пропускает ни одну службу в церкви, нет, сэр. Я думаю, она просто ушла отсюда, чтобы поискать ежевику возле Холма Дэвиса.
На округлом лице Лимптона появилось удивление. Он сомневался, что сможет найти это объяснение её отсутствия правдоподобным.
«Девушка была голой в этой самой комнате всего несколько минут назад, а теперь, несколько минут спустя, я должен поверить, что она собирает ягоды?»
Но какой призыв дал ему право оспаривать хозяина дома?
Однако какая причина может быть найдена в том, что мистер Браун обманывает истину?
Образ этой превосходной груди Лимптон был вынужден развеять.
«Это неважно сейчас. Я здесь, чтобы...»
- Откровенно говоря, мистер Браун, я здесь по поводу кукольного дома, и у меня мало времени, чтобы задерживаться. Можно мне на него посмотреть?
- Конечно, можно, - затрещал старик и засмеялся. - Прямо по этому пути! - и с этим Браун, довольно парализованными шагами, провёл своего гостя через большую гостиную, где более высокие окна предоставляли владения восходящих лугов, граничащих с полосой леса.
Но эта комната, очевидно самая большая в доме, почти лишилась всяких стоящих вещей. Пустые квадраты на фоне тёмных обоев открывали места, где раньше висели картины. Полки и бра тоже стояли пустыми. Лимптон попытался представить это место в расцвете сил.
Слева располагалась кухня, оборудованная лучшими приборами, которые мог себе позволить девятнадцатый век, но вряд ли двадцатый: пузатая печь, тяжёлый мясницкий стол, каменный камин, увешанный крючками и так далее. Следующим был кабинет, полки которого грустно смотрели без книг.
«Всё, - сообразил Лимптон, - всё продано, бедняга».
- Это особенная комната, куда я вас веду, сэр, - скрипнул голос Брауна.
Он звякнул связкой ключей. Это было в конце длинного тёмного коридора, где находилась дверь, и Браун с небольшим нажатием открыл её.
Лимптон, прихрамывая, вошёл за хозяином, затем мог только стоять, глядя наружу. Поскольку это была особая комната его хозяина, Лимптон вполне ожидал увидеть современную антикварную версию склепа короля Крёза или сокровищницы Зала святой Джолетт. Однако ничего подобного за дверью не ждало. Подобно тому, как он разглядывал другие комнаты, эта существовала с белыми стенами, полом без ковров, полками и ящиками, которые почти ничего не предлагали зрителю. Однако одна особенность комнаты (её зенит, если хотите, и призыв мистера Брауна, назвавшего её особенной) настигла Лимптона, как разбойника на освещённой просёлочной дороге. На самом деле, если бы простой образ мог кричать, он бы это сейчас сделал: он оглушил все чувства Лимптона.
На широком столе с отверстиями для колен, длиной около шести футов, стоял кукольный дом, детали и сложность которого превосходили любой экземпляр, который он имел или когда-либо видел. Действительно, модель отражала экстравагантность готического стиля, конца такого благоухающего семнадцатого века. Крохотные искусственные композиции составляли нижний этаж, созданные из точных копий кованых полевых камней, в то время, как расколотые рейки бревна поднимались, чтобы возвести верхние этажи. Вырезанная вручную жестяная черепица шириной не более полдюйма покрывала различные образования крыши, сотни и сотни таких черепиц. Каждое окно, каждая амбразура, каждый элемент кукольного дома существовали в идеальном совершенстве, даже одинокая башня восьмиугольной крыши...
Трепет Лимптона был настолько полным, что прошло несколько минут, прежде чем он осознал очевидное. Да, если читатель мне поверит, именно тогда и только тогда Лимптон понял, что эта «величественная усадьба» в виде кукольного дома была имитацией в миниатюре того дома, в котором он сейчас стоял, до того, как время и ряд других факторов привели его к нынешнему плачевному состоянию. Лимптон решил озвучить своё наблюдение:
- Господин Браун, я могу понять одну причину, и только одну, по которой Паттен создал копию этого самого дома, и эта причина...
- Да, любезный сэр, это дом самого Ланкастера Паттена, а также резиденция моих предков.
Глаза Лимптона расширились.
- Я не так хорошо образован, как вы, сэр, вы обладаете более быстрым умом, чем мой собственный. Да, есть немного крови Паттена, которая течёт в моих старых жилах, потому что он в пятом поколении мой дед. Это было, когда его единственная дочь, Юджиния Паттен, вышла замуж за мужчину из Старого Данвича, он был Мортимером Брауном, моим прямым предком, чьё изображение висит здесь, - а затем Браун протянул нервную руку к портрету маслом с оттенками возраста в богато украшенной рамке.
Изображение человека с хитрыми лисьими глазами, с бакенбардами «плакальщики Пикадилли» занимало кадр, но Лимптон не обращал на него внимания.
«Не было известно ни одного изображения Ланкастера Паттена, но, возможно...»
- Значит, у вас может быть, сэр, - начал Лимптон, - портрет самого Паттена?
- Нет, сэр, ничего не было сделано. Возможно, из-за своеобразного темперамента Паттена, или, возможно, в те старые мрачные времена «Охоты на ведьм», считалось дурным предзнаменованием соглашаться на такие визуализации, поскольку считалось, что так на них могут наложить проклятие.
Это не имело значения. Лимптон восстанавливал самообладание после этого сильного, но восторженного потрясения в его коллекционной жизни. Он знал, что должен урезать свой энтузиазм, чтобы не пострадал его бумажник.
- Итак, любезный сэр, вам нравится кукольный дом?
«Успокойся, парень», - подумал Лимптон.
По правде говоря, ему было трудно не дрожать от восторга. Он сразу понял, что это произведение должно быть его собственным, но его бы разорвало на части, если бы он заплатил за кукольный дом полную стоимость старому бездельнику.
- Полагаю, это интересная штука, но мне жаль, что ваша запрашиваемая цена ужасно завышена. Могу я заглянуть внутрь? И разве в вашем объявлении не упоминалась подпись собственноручно Паттена?
- Так оно и было, сэр, и, пожалуйста...
Браун отошёл в сторону к стене, которая была невыразительной, за исключением старых часов с длинным корпусом семи футов высотой (предшественников знаменитых Дедушкиных часов, созданных этим выдающимся человеком Уильямом Клементом). Рядом с ними был шпиль, вокруг которого была привязана сизалья верёвка.
Лимптон раньше этого не замечал.
Верёвка проходила от шпиля к ряду шкивов в потолке, очевидная функция которых заключалась в следующем...
Но именно в этот момент часы пробили час, по крайней мере, так могло показаться. Был только полдень, но часы пробили три раза, а затем, по прошествии нескольких секунд, из древнего чудовища послышалась сопутствующая мелодия, и...
«Что за чёрт!» - сказал себе Лимптон с более чем лёгким отвращением.
Эта мелодия (на самом деле, если она вообще заслуживала такого обозначения) звучала в серии синхронизированных колоколов, как музыкальная шкатулка типа «булавочный цилиндр», но никогда в жизни Лимптона он не слышал такой дьявольской мелодии. Может ли простая музыка курантов отражать тьму в голове слушателя? Могут ли записи такого непродуманного характера вызывать страх и отвращение и проявлять в сознании слушателя кошмарные видения катастрофического разрушения, стены огня, за которыми дёргались вопящие лица, и кавалькады измождённых и ухмыляющихся демонов, занятых деятельностью, слишком пагубной для описания? Тем не менее, всё это и многое другое (и даже хуже) атаковало чувствительность Лимптона так, что он заметно съёжился. Даже восхитительный образ женской груди, ранее виденный в боковом окне, стёрся и погрузился в дымящуюся пузырящуюся лужицу человеческих отходов.
- Ради всего святого! - начал Лимптон, потом прижал ладони к ушам. - Это тошнотворно! Прекратите, или я уйду сейчас же!
Старик тревожно посмотрел на прибор и либо успел его выключить, либо он остановился сам по себе.
- Приношу извинения, сэр, потому что это правда, мелодия часов не из приятных. Боюсь, что часы не точные. Каждый час, независимо от истинного времени, они бьют три раза.
Лимптон всё ещё не оправился от своего расстройства. Ему пришлось ждать, пока коллизия харонианских образов не растает у него в голове, и он мог бы поклясться, что также страдал от обонятельной галлюцинации: зловоние столь же отвратительное, столь же пагубное, как и образы, которые действительно «изнасиловали» его сознание. На мгновение ему показалось, что запах зловония проник внутрь его ноздрей, и он имел характер, который невозможно описать.
- Какая польза от часов, которые показывают неправильное время! - Лимптон повысил голос. Он всё ещё был совершенно сбит с толку переживанием «мелодии». - И какой смысл в том, что торговец продаёт вещь, которая производит такую... такую ужасную музыку? Дровяной склад, там им место!
Голос старика тихо скрипнул, когда он объяснил:
- Я ни с одним словом не согласен с вами, сэр, ни с одним словом, - он произнёс «слово» как сло-о-ово. - Часы остались в моём инвентаре по нескольким причинам. Во-первых, это редкое произведение искусства, настоящие музыкальные часы Fromanteel из Голландии, сэр.
Лимптон сразу узнал известное имя, но повёл себя так, как будто он этого не знал.
- Во вторых, - нетерпеливо сказал он, - вторая причина, по которой у вас здесь есть эта ужасная вещь?
- Она принадлежала самому Ланкастеру Паттену, - здесь Браун прикрыл рот и один раз сильно закашлялся, а затем продолжил: - И также говорят, что он написал мелодию, которую мы только что услышали. Это ужасная мелодия, да, как вы правильно заметили, и хотя я не могу говорить о подлинности того, что Паттен лично сочинил мелодию, я должен задаться вопросом: знали ли вы, что Паттен слывёт одним из un passionné de locculte? Как бы сказать... поклонником оккультизма?