Энтони БерджессСилы земные
Лиане.
I
Было уже за полдень в мой восемьдесят первый день рождения, и я был в постели с любовником, когда Али объявил, что архиепископ прибыл и желает меня видеть.
Очень хорошо, Али, ответил я на скверном испанском сквозь запертую дверь спальни. Проводи его в бар. Предложи ему выпить.
Hay dos. Su capellan tambien.
Прекрасно, Али. Предложи выпить и капеллану.
Двенадцать лет назад я ушел на покой, оставив писание романов. Тем не менее, если вы, вообще, знакомы с моим творчеством и возьмете на себя труд перечесть первое предложение, вам придется признать, что я не утратил дара сочинять то, что называется интригующей завязкой. Впрочем, большой выдумки для этого не требуется. Действительность иногда играет на руку искусству. В том, что мне исполнился восемьдесят один год, сомневаться не приходилось: поздравительные телеграммы приходили весь день. Джеффри, мой Ганимед, любовник и по совместительству секретарь, уже натягивал летние брюки. Испанское слово arzobispo несомненно означает архиепископ. Времени где-то около четырех пополудни июньского дня на Мальте, точнеедвадцать третье, чтобы избавить заинтересованных от труда рыться в биографическом справочнике.
Джеффри слишком потел и был жирен. Я полагаю, жизнь у него была чересчур легкой для тридцатипятилетнего молодого человека. Ну что ж, само собой, откладывать разлуку с ним придется недолго. Ему явно не по нраву пришлось мое завещание. Старая сука, и я ведь столько для него сделал. Ну, ему тоже от меня кое-что перепадет, но только посмертно, посмертно.
Я еще полежал немного, голый, бледно-желтый, тощий, докуривая сигарету, которая должна бы следовать за соитием, но не следовала. Джеффри, пыхтя и согнувшись, надевал сандалии, при этом живот его сложился в три жирных валика, затем натянул цветастую рубаху. Наконец, он упрятал глаза под темными очками с зеркальными выпуклыми стеклами, вызывающе отражающими окружающий мир. Мои восьмидесятилетние лицо и шея отражались в них довольно четко: знаменитая суровость древнего много пережившего лица, жилы, как веревки, вся анатомия челюстей, сигарета в мундштуке из той эпохи, когда курить полагалось элегантно. Я с отвращением глядел на это двойное отражение, слушая, как Джеффри говорит:
Чего понадобилось этому архиепископу? Может быть, он принес буллу об отлучении? В безвкусной подарочной обертке, разумеется.
Опоздал на шестьдесят лет, ответил я, протягивая Джеффри наполовину выкуренную сигарету с тем, чтобы он потушил ее в ониксовой пепельнице. Я заметил, что даже эта ничтожная услуга была ему в тягость. Я поднялся с постели, голый, бледно-желтый, тощий. Летние брюки болтались на мне, как на вешалке. Рубашка, расцвеченная бегониями и орхидеями, выглядела смехотворно на человеке моих лет, но я предупредил насмешки Джеффри словами: Мой мальчик, мне пора приучать себя к цветистой почтительности.
Фраза датировалась 1915 годом. Я услышал ее впервые в Лэмб Хаус, Рай, но она принадлежала не столько самому Генри Джеймсу, сколько Генри Джеймсу, пародирующему Мередита. Он вспоминал 1909 год, когда одна из поклонниц послала Мередиту слишком много цветов. Цветистая почитательница, ха-ха-хазаходился в притворном веселье Джеймс.
Ну, значит, поздравления верных почитателей.
Мне было наплевать на придыхание, с которым Джеффри произнес эту фразу. В ней явно содержался намек на секс и его собственную постыдную неверность; это слово я как-то, сквозь слезы, употребил в разговоре с ним; для меня оно несло традиционно серьезный моральный смысл, для людей поколения Джеффри, оно было употребимо разве только в шутку.
Верные, ответил я, тоже с придыханиемне должны читать мои книги. Не здесь, на острове святого Павла. Тут я аморальный агностик, анархист и рационалист. Кажется, я догадываюсь, чего хочет архиепископ. И хочет он этого потому, что я именно таков.
Хитер, старик, а? в его очках отразился золотой камень главной улицы за растворенным окном.
В так называемом оффисе лежит куча неразобранных писем. Меня уже тошнит от твоей лености, так что я сам распечатал пару свежедоставленых писем. На одном из них была ватиканская марка.
Ах, черт тебя побери, ртом улыбнулся Джеффри. Глаз его я, конечно, видеть не мог. Потом он передразнил мой слегка шепелявый акцент: Таснит от твоей леношти, черт тебя побери, на сей раз уже хмуро повторил он.
Я полагаю, сказал я, с ненавистью ощущая старческую дрожь в голосе, мне следует, пожалуй, спать одному. В моем возрасте это куда приличнее.
Наконец-то, мы решили посмотреть правде в глаза, дорогой мой?
Почемус дрожью в голосе отвечал я, стоя перед большим голубым настенным зеркалом и расчесывая редкие прядипочему в твоих устах все обращается в грязь и зло? Тепло. Уют. Любовь. Это чтовсе грязные слова? Любовь, любовь. Неужели это грязно?
Дела сердечные, с усмешкой отвечал Джеффри. Взыграло старое ретивое, а? Очень хорошо. Отныне мы спим порознь, каждый в своей одинокой койке. А если ты закричишь ночью, кто тебя услышит?
Wer, wenn ich schrie Кто сказал это или написал? Ну конечно, бедный великий покойный Рильке. Он плакал у меня на глазах в дешевой пивной в Триесте, недалеко от аквариума. Слезы текли у него носом и он все время утирался рукавом.
Ты всегда спал как убитый рядом со мной, даже на тычки пальцем не откликался, и затем с постыдной дрожью в голосе, верность, верность. Я готов был снова разрыдаться, так много значило для меня это слово. Я вспомнил бедного Уинстона Черчилля, который будучи примерно одних со мной лет, рыдал при слове величие. Эмоциональная лабильность, обычная старческая немощь.
Джеффри уже не улыбался и не выпячивал челюсть в слабой попытке изобразить язвительность. Нижняя часть его лица изображала некое подобие сострадания, верхняя же удвоенно отражала в зеркальных очках мое горестное лицо.
Бедняга, наверное говорил он сам себе, а позже какому-нибудь дружку или прихлебателю в баре отеля Коринфия, бедный дряхлый одинокий престарелый импотент. А вслух мне бодренько: Ладно, милый. Ширинку застегнул? Вот и славно.
Все равно незаметно. При моей-то цветистости.
Чудесно. Тогда давай напялим маску выдающегося аморального автора. Его архиепископство ждут.
Он распахнул тяжелую дверь, ведущую в просторную верхнюю гостиную. В моем возрасте я переношу любое, даже чрезмерное количество света и тепла, и оба этих южных свойства бурно, подобно россиниевскому финалу встретили меня на лестнице с раскрытыми окнами. Справа виднелись крыши домов, яркие краски Лиджи, проезжающий мимо автобус, слышались детские голоса; слева, за хрусталем и статуэтками верхней террасы, слышался шум насосов, поливавших лимонные и апельсинные деревья в моем саду. В общем, жизнь продолжалась и это успокаивало. Мы прошли по прохладному мраморному полу, затем по тяжелой белой медвежьей шкуре, потом опять по мрамору. В гостиной стоял клавесин работы Уильяма Фостера, который я купил для моего бывшего неверного друга и секретаря Ральфа и в котором Джеффри порвал несколько струн во время пьяного дебоша. На стенах висели картины моих великих современников, сейчас безумно дорогие, но купленные дешево еще во времена моей бурной молодости. В шкафах стояли безделушки и поделки из нефрита, слоновой кости, стекла и металла, objets d'art. Французский термин, признавая их никчемность, все же придавал им достоинство. Осязаемые плоды успеха. Невыигранное сражение с формой и выражением. О Боже мой, настоящее сражение? Я все еще думал как автор, а не как просто старик. Как будто лингвистические успехи что-то значат.
Как будто, существует, в конце концов, что-то более существенное, чем словесные штампы. Верность. Ты не смог быть верным. Ты впал в неверность. Я верю в то, что человек должен сохранять верность убеждениям. Приидите ко мне, о верные! Эти слова еще способны будить слезы в Рождество.
Репродукция на стене отцовского хирургического кабинета, изображающая пресловутый ужаса может не ужас вовсе, откуда мне было знать? римский воин с вытаращенными глазами, взирающий на рушащиеся Помпеи. Верен долгу до конца. Верен до последнегоназывалась картина. Мир гомосексуалистов говорит на сложном языке, хрупком, но порою до боли точном, составленном из словесных штампов другого мира. Итак, дорогой мэтр, вот они, осязаемые плоды успеха.
Джеффри шаркал рядом со мной, насмешливо передразнивая мою старческую походку, подчеркивая свою роль адъютанта при литературном генерале. Шаг за шагом, с комичной аккуратностью мы одолели первый лестничный марш. Он оканчивался широкой площадкой, где стоял сервант с коллекцией тончайшего стеклане для красоты, мой милый, а именно для питьяи шахматный столик восемнадцатого века с фигурами из мексиканского обсидиана (только для красоты, не для игры), и наконец, последний мраморный порог.
Я взглянул на позолоченные мальтийские стенные часы на лестнице. Они показывали около трех.
Никто не пришел их починить, сказал я раздраженно. Три дня уж жду. Впрочем, неважно.
Осталось преодолеть последние три ступени. Джеффри постучал по циферблату часов, точно это был барометр, затем изобразил страшный удар по нему.
Чертова дыра, вымолвил он. Ненавижу, глаза б мои не видели этой чертовой дыры.
Погоди, Джеффри, со временем привыкнешь.
Мы могли бы поехать куда-нибудь в другое место. Есть же другие острова, если уж ты непременно хочешь на проклятый остров.
После поговорим, ответил я. Сейчас у нас гости.
Могли бы, черт побери, и остаться в Танжере. Мы могли бы и получить кое-что с тех ублюдков.
Мы? Это ты попал в переделку, а не я.
Ты мог бы что-нибудь сделать. Верность. Не смей произносить это чертово слово при мне.
Я и сделал кое-что. Увез тебя из Танжера.
Но почему привез в эту гнусную дыру? Тут мерзкие попы и полиция заодно, рука руку моет.
Два мерзких попа как раз дожидаются меня за дверью. Сбавь тон.
Если ты хочешь тут и околеть, я не этого хочу.
Человек где-нибудь да должен умереть. Мальта вполне по мне.
Почему, черт возьми, ты не можешь сдохнуть в Лондоне?
Налоги, Джеффри. Налог на наследство. Климат.
Боже, разрази и прокляни эту вонючую дыру!
Я вошел в холл, и он за мной, чертыхаясь уже шепотом. В трех шагах от меня на серебряном подносе рядом с китайской вазой полной цветов лежала новая стопка поздравительных телеграмм. Бар находился по другую сторону холла, справа, между оффисом, где Джеффри забросил всю секретарскую работу, и моим личным уютным кабинетом. На стене между баром и кабинетом висел рисунок Жоржа Руобезобразная балерина, нарисованная нетерпеливыми жирными черными штрихами. В свое время в Париже Мэйнард Кейнс горячо настаивал на том, чтобы я его купил. Он про рынки знал все.
II
Их преосвященство чувствовали себя в баре вполне комфортно. Я ожидал, что он будет нетерпеливо ерзать, сидя за столом перед нетронутым стаканом оранжада, однако он уселся у стойки бара на обитом желтой кожей табурете, маленькой ножкой опираясь на перекладину стойки, держа в пухлой ручке стакан скотча. Он громко и дружелюбно беседовал с одетым в белый пиджак Али, расположившимся за стойкой в роли бармена, к моему крайнему изумлениюна родном языке последнего. Неужели на него снизошел дар пятидесятницы? Но тут я вспомнил, что мальтийский диалект и магрибский арабскийязыки близкородственные. При моем появлении его преосвященство слезли с табурета и с улыбкой приветствовали меня по-английски:
Наконец-то, я имею честь и удовольствие видеть вас, мистер Туми. Я уверен, что говорю от лица всей общины и желаю вам еще многих и счастливых лет.
Смуглый молодой человек в более скромном священническом облачении прокричал из угла:
С днем рождения, сэр, да. Это большая честьпоздравить вас лично.
Бар был небольшим, и совсем не было нужды кричать, но некоторые мальтийцы даже шепотом говорят на удивительно высоких нотах.
Он рассматривал фотографии в рамках, развешанные на стенах, на которых я был запечатлен в компании различных знаменитостейс Чаплиным в Лос-Анджелесе, с Томасом Манном в Принстоне, с Гертрудой Лоренс в конце одной из моих долгих остановок в Лондоне, с Г. Дж. Уэллсом (конечно вместе с Одеттой Кюн) в Лу Пиду, с Эрнестом Хемингуэем на его яхте Пилар недалеко от Ки Уэст. Кроме того, на стенах висели старые афиши моих пьес, имевших успехОн заплатил за все, Боги в саду, Эдип Хиггинс, Удар, удар еще удар и другие. Оба священника подняли бокалы в мою честь.
Затем его преосвященство поставили свой бокал на стойку и приблизились ко мне несколько вкрадчивой походкой, вытянув правую руку с тем, чтобы я облобызал архиепископский перстень. Однако я эту протянутую руку пожал.
Это мой капеллан отец Аццопарди.
А это мой секретарь Джеффри Энрайт.
Архиепископ был младше меня на несколько лет, очень бодр хотя и весьма толст; его пухлое лицо было почти лишено морщин и складок. Мы разглядывали друг друга с дружелюбной осторожностью, нас разделяли профессии, но роднила принадлежность к одному поколению. Я довольно фривольно пошутил, что все мы, не считая Али, составили бы неплохую комбинацию в покередве пары.
Я обратился к Али по-испански: Джин с тоником. И можешь быть свободен.
Его преосвященство присели за один из трех столиков, допили содержимое своего бокала и шутливо покачивали пустой бокал на ладони. Они чувствовали себя как дома. В конце концов, это же их архиепископство.
Сейчас, наверно, еще слишком раннее время для выпивки. Не желаете ли чаю? спросил я.
О да, откликнулся капеллан, оторвавшись от фотографии, на которой я был запечатлен вместе с Мэй Уэст возле китайского театра Граумана,чайэто замечательно.
А мне чего-нибудь покрепче, заявил архиепископ, обращаясь к Али на мальтийско-магрибском, пожалуй, снова того же, а потом можешь идти.
Прекрасный дом, продолжил он. Чудесный сад. Я ведь здесь часто бывал. Еще в те времена, когда дом принадлежал сэру Эдварду Хьюберту Каннингу. И еще раньше, когда он принадлежал покойной госпоже Тальяферро. Я полагаю, отец Аццопарди был бы очень рад, если бы мистер ваш молодой друг с зеркалами на глазах показал бы ему дом. Молодежь, не так ли мистер Туми? Ох уж, эта молодежь. Этот дом, возможно, вам это известно, а может быть и нет, был построен в 1798 году, в год вторжения Буонапарте. Он изгнал рыцарей. Он пытался ограничить власть церкви, даже совсем удушить ее, его преосвященство хмуро усмехнулся. Но ничего у него не получилось. Мальтийцы были против. Были стычки, доходило и до смертоубийства.
Я взял у Али свой джин с тоником и присел к столу напротив архиепископа, которому уже была подана солидная порция виски.
Ну что ж, обратился я к Джеффри, инструкции тебе даны. Покажи дом его преподобию, предложи ему чаю.
Отец Аццопарди торопливо допил содержимое своего бокала и закашлялся, поперхнувшись. Джеффри принялся лупить его по спине, приговаривая при каждом ударе: Мой грех, мой грех, мой тягчайший грех.
Джеффри, прервал я его, это не смешно.
Джеффри показал мне язык и увел прочь кашляющего отца Аццопарди. Его преосвященство выдал очередной анекдот по-арабски, адресованный Али, который, смеясь, также удалился.
Славный малый, заметил ему вслед его преосвященство, это сразу видно. Ох уж, эта молодежь, добавил он, кивая в ту сторону, откуда доносился голос Джеффри, направляющегося в сад. И затем, мне: Вы, наверное, тут играете в бридж. Очень подходящая комната для игры в бридж, глаза его скользили по уставленным бутылками полкам, вполне невинное и культурное времяпрепровождение. Он поднял пухлую ручку, как бы благословляя игру и, в тоже время, выражая сожаление в том, что он сам никогда бы не смог принять приглашения к игре.
Я раньше играл, но более не играю. Слишком много работы. Покойный его святейшество тоже играл. Но потом и у него стало слишком много работы. Уж вам-то это известно.
Его застенчивая улыбка, как я понял, призвана была сгладить сравнение между ним и покойным. Итак, как и следовало из ватиканского письма, визит был связан с личностью покойного его святейшества.
К тому времени, когда Карло достиг столь высоко положения, он уже не играл. Слишком много у него было дел, как вы сами заметили. Но в свое время он был выдающимся игроком, очень хитрым и энергичным. Прямо как миссис Бэттл, знаете ли.