- Я помогаю отцу, он часто хворает.
- Я не знаток по этой части, но из того, что вижу и слышу, прихожу к выводу, что положение помещиков едва ли изменится к лучшему в
ближайшем будущем.
- Мы уповаем на провидение.
- Это никому не возбраняется, но кредиторов к нему не отошлешь.
Она покраснела, и наступило неловкое молчание.
“Начал, так продолжай”, - сказал себе Поланецкий и произнес вслух:
- Разрешите объяснить цель моего приезда.
Во взгляде, каким посмотрела на него девушка, можно было прочесть: “Ты ведь только что приехал, время уже позднее, и я с ног валюсь от
усталости, неужели же самая простая вежливость не подсказывает тебе отложить этот разговор?”
- Я знаю, зачем вы приехали, - сказала она. - Но, может, вам лучше поговорить с отцом?
- Хорошо. Простите меня, - произнес Поланецкий.
- Это мне надо просить прощения, а не вам. Каждый вправе требовать своего, к этому я привыкла. Но сегодня суббота, а в субботу всегда
пропасть дел. И потом, понимаете, в делах такого рода... По мелочам я иной раз сама все улаживаю с евреями... Но в этом случае я бы предпочла,
чтобы вы поговорили с папой. Так будет лучше для вас и для меня.
- Итак, до завтра, - сказал Поланецкий; у него язык не повернулся признаться, что в денежных вопросах он предпочитает, чтобы между ним и
евреями не проводили никакой разницы.
- Разрешите налить вам еще чаю.- Нет, спасибо. Спокойной ночи.
Он встал и протянул ей руку; девушка подала свою значительно сдержанней, чем при встрече, едва коснувшись кончиков его пальцев.
- Мальчик вас проводит в вашу комнату...
Поланецкий остался один. Он испытывал некоторую неловкость и был недоволен собой, хотя не хотел себе в этом признаться. И стал даже себя
уверять, что поступил совершенно правильно. Ведь он же за деньгами приехал сюда, а не любезностями обмениваться. Какое ему, собственно, дело до
панны Плавицкой? Не детей с ней крестить. Грубияном его сочла, что ж, тем лучше: нахрапистого кредитора побыстрее стараются удовлетворить.
Недовольство собой было, однако, сильнее доводов рассудка. Внутренний голос шептал Поланецкому, что дело тут не в вежливости, а в
сочувствии к усталой женщине. Он чувствовал: его бесцеремонность - поза, и он поступает так вопреки велению сердца и своим врожденным
склонностям. Злился он и на панну Плавицкую, тем более что она ему понравилась. От девушки этой, как и от спящей деревушки, от лунной ночи,
повеяло на него чем-то бесконечно близким, чего тщетно искал он в женщинах за границей и что сверх всяких ожиданий его растрогало. Но мы часто
стыдимся своих душевных порывов. И Поланецкий устыдился, что вдруг расчувствовался, решив быть неумолимым и, невзирая ни на что, припереть
завтра к стенке старика Плавицкого.
Мальчик провел его в спальню. Сразу же отпустив его, Поланецкий остался один. Это была та самая комната, в которой он останавливался,
приезжая сюда с матерью еще при жизни первой жены Плавицкого. И его вновь обступили воспоминания. Окна выходили в сад, за садом был пруд, в
котором отражалась луна. Пруд был виден лучше, чем в прошлые времена: тогда его заслонял могучий старый ясень, поваленный, наверно, бурей, - на
том месте торчал теперь лишь обломанный ствол.
Свежий облом особенно ярко сверкал в лунном свете. И все это дышало безграничным спокойствием. На
Поланецкого, который жил в городе и занимался коммерцией, пребывая в вечной тревоге, вечном напряжении, умственном и физическом, окружившая его
сельская тишина подействовала, как теплая ванна после изнурительного труда. И на душе у него стало легко. Он попытался было вернуться мыслями к
делам, подумать, какой они примут оборот, принесут прибыль или убыток, вспомнить, наконец, о Бигеле, своем компаньоне, - как-то он там
управляется без него; но не смог. И вместо этого стал думать о панне Плавицкой. Хотя она произвела на него хорошее впечатление, но как женщина
оставила равнодушным, заинтересовав лишь как определенный человеческий тип, - быть может, оттого, что они едва успели познакомиться. Было ему
тридцать с-небольшим, возраст, когда инстинкт с неумолимой силой толкает мужчину создать домашний очаг, обзавестись женой и потомством. Даже
самый отчаянный пессимизм отступает перед этим инстинктом, от которого не спасают ни искусство, ни любая другая жизненная задача. В конце
концов, вопреки своей философии, женятся и мизантропы, женятся, невзирая на искусство, и натуры артистические, равно как все, утверждающие, что
целиком посвятили себя какой-либо цели. Нельзя жить лицемерно обманывая естественные влечения, и исключения лишь подтверждают это правило. Не
женятся обычно лишь те, кому помешала та самая сила, которая связует взаимными узами, а именно обманувшиеся в любви. Поэтому жизнь старого
холостяка если не всегда, то зачастую таит какую-нибудь трагедию.
Поланецкий не был ни мизантропом, ни сторонником теории безбрачия. Напротив, он хотел и считал, что должен жениться. Он чувствовал, что
время его подошло, и подыскивал себе пару. Этим объяснялось его повышенное внимание к женщинам и особенно к девушкам. И, проведя несколько лет
во Франции и Бельгии, связей с замужними женщинами он не искал, разве что с очень уж податливыми. Человек энергичный и деятельный, он полагал,
что заводить романы с замужними женщинами могут себе позволить разве бездельники и что вообще волокитство процветает там, где у людей избыток
денег, недостаток порядочности и отсутствие занятий, то есть в обществе, где издавна существует имущее сословие, погрязшее в изощренной
праздности, а стало быть, и развращенности. Поскольку сам он был занят и любовь для него связывалась прежде всего с мыслью о женитьбе, его как
нравственно, так и физически влекли женщины незамужние. Знакомясь с девушкой, он тотчас задавался вопросом: “Может, она?”, или “Может, такая
вот?” И сейчас из головы у него не выходила панна Плавицкая. Еще раньше от родственницы ее, живущей в Варшаве, он слышал о ней много хорошего и
даже трогательного. И перед глазами у него возникло ее спокойное доброе лицо. Вспоминались и ее слегка загорелые, но красивые, с длинными
пальцами руки, и голубые глаза, и родимое пятнышко над верхней губой. И голос у нее тоже был приятный. И хотя он упорно повторял себе, что ни на
какие уступки не пойдет и добьется своего, его огорчало, что в Кшемень судьба его привела в роли кредитора. “Товар-то хорош, - выражаясь
торгашеским языком, говорил он себе, - но не за тем я ехал сюда, так нечего на него и пялиться”.
И однако же “пялился” - и даже раздевшись и улегшись, все никак не мог уснуть. Уже запели петухи, в окна заглянул рассвет, а Поланецкому,
как крепко ни зажмуривался он, все виделись гладкий лоб панны Плавицкой, родинка над губой, руки, разливающие чай. И в сонном забытьи, которое
наконец овладело им, представилось, будто он берет эти руки в свои и притягивает к себе панну Плавицкую.