Подвиг в майскую ночь

Рувим Исаевич ФраерманПодвиг в майскую ночь(из авторского сборника повестей 1967 г.)

Писатель Рувим Исаевич Фраерман родился в 1891 году в городе Могилеве, на берегу Днепра. Там он провел детство и окончил реальное училище. Еще в школе полюбил литературу, писал стихи, печатал их.

В годы гражданской войны в рядах красных партизан Фраерман сражается с японскими интервентами на Дальнем Востоке.

Годы жизни на Дальнем Востоке дали писателю богатый материал для его произведений.

В 1924 году в Москве была напечатана первая повесть Фраермана«Васька-гиляк». В ней рассказывается о грозных днях гражданской войны на берегах Амура, о становлении Советской власти на Дальнем Востоке. Вслед за этой повестью печатаются и другие книги: «Вторая весна», «Никичен», «Шпион», «Дикая собака динго, или Повесть о первой любви».

С 1932 года Р. И. Фраерман пишет главным образом для детей.

В годы Великой Отечественной войны Фраерман вступает в ряды, народного ополчения. Участвует в боях, затем работает в армейской газете.

После войны Фраерманом были написаны повести «Подвиг в майскую ночь», «Дальнее плавание», «Жизнь и необыкновенные приключения капитана Головнина» (вместе с П. Зайкиным), «Золотой василек», «Любимый писатель детей» (об А. П. Гайдаре), «Китайские сказки» и сборники рассказов «Готовы ли вы к жизни?» и «Испытание души».

Оформление Ю. Игнатьева

Подвиг в майскую ночь

I

Сергей Шершавин рос в большой крестьянской семье, где все трудились.

Окрест села стояли стройные подмосковные леса, расстилались луга и нивы и текла небыстрая речка Песочинка, в которой он впервые научился плавать.

Село называлось Куртино.

Какому мальчику не кажется, что именно за его селом, за синей лентой горизонта начинается другая, неведомая, но заманчивая страна, куда так свободно улетают все птицы, куда убегает и вода в реке, протекающей мимо родного дома!

Что там? Какие люди живут? Какие стоят города и села?

Первый раз в жизни Сергей выехал за околицу своего села, когда ему было семь лет.

И с высокого пригорка, на который он въехал, сидя на возу рядом с матерью, он увидел Коломну. У водокачки стояли люди. Все было как будто обыкновенно: те же обыкновенные люди в шапках сидели на машинах, шагали вслед за обозами по шоссе. Но сколько белых и розовых колоколен, сколько дыма над трубами фабрик, сколько железных дорог, которые, как реки, выбегали из бесконечного пространства и снова убегали вдаль!

Глаза деревенского мальчика были широко открыты. С детским трепетом и любопытством смотрел он впервые на картины родной земли.

Прошло много лет, и странно: с тем же детским чувством смотрел он на эти картины и потом, когда взрослый уже служил в Красной Армии на Байкале, охраняя среди каменных скал те же самые железные дороги, которые видел он в детстве выбегающими из подмосковных лесов; и еще позже, когда он служил в Дальстрое, на Колыме, и день и ночь стояли перед его взором зубчатые от хвойных лесов сопки.

До шестнадцати лет Сергей Шершавин жил в родной деревне.

Когда ему было двенадцать лет, умер его старший брат, Константин. Это был талантливый юноша, лицом очень сходный с Сергеем. Он рисовал, изобретал чудесные игрушки, делал пистолеты для детей. Сергей любил его больше всех своих братьев. Но на похоронах его ни одной слезы не упало из глаз маленького Сережи. И даже мать подумала, что у мальчика черствое сердце. Но это было не так. У мальчика было сердце верное и нежное, и слишком велико было горе для него, чтобы плакать. Он спрятал любимые рисунки брата и сохранил их до сих пор.

Отец все время болел. И Сергею, старшему в семье, приходилось выводить в люди меньших братьев: и Алексея, и Александра, и Николая, и сестру Клавдию, и поддерживать старую мать. Он пахал, сеял, ходил в школу, где всегда был первым в ученье.

Прекрасны бывали весенние дни в Куртине! Светлый воздух делал прозрачными дали, яркий блеск был рассыпан над землей, над домами, на улице ребята затевали игры. Но даже среди этих детских игр Сергей вдруг оставлял товарищей и уходил либо поить скотину, либо копать огород. Он любил свою семью и работал усердно, с охотой, так как считал, что это был его долг.

Младшие братья слушались Сергея. Он был смугл лицом, крепок здоровьем, с движениями свободными и ловкими во всяком труде. И мать часто, как к хозяину, обращалась к нему за советом, так как мальчик был с трезвым крестьянским умом и порой даже чересчур рассудителен.

По соседству жила девочка Поля, с которой он играл и учился вместе.

Выпадал ли на улице снег по колено, текла ли весенняя вода, журча по колеям дороги, они почти всегда возвращались из школы вдвоем.

Они прощались за поворотом дороги, у соседнего дома, и, глядя на ее следы, куда мгновенно набегала вода, мальчик думал: «Когда я вырасту, мы тоже будем вместе».

Он и это считал своим долгом.

Но девочка уехала учиться в город. Исчезли милые следы.

Уехали многие друзья. Покинул деревню и Сергей. Он уехал в Коломну и поступил на завод.

На заводе все было для него любопытно.

После жизни в деревне, где земля была всегда легка и мягка, где и дерево было упруго и податливо под руками, какими-то сказочными, великолепными казались ему люди, в руках которых был только металл. Они точили его, сверлили, резали. Он тек у них под руками подобно золотому потоку.

Он начал присматриваться к этому новому труду.

Вскоре и он стал настоящим работникомтокарем-инструментальщиком, научился твердую бесформенную массу металла превращать в драгоценные детали.

Он трудился упорно и делал это с легкой душой. Он с ранних лет не любил праздности, и чувство труда и долга жило в его сердце так же глубоко, как и привязанность к матери, к братьям, сестре.

Это была пора, когда в жизни появляются уже верные друзья юности и когда юноша становится комсомольцем

В армию, когда началась война и наступил его час, Сергей Шершавин пришел уже коммунистом.

II

Немцы стояли на правом берегу Донца. Мы держали оборону на левом.

В это время Сергею Ивановичу Шершавину было двадцать семь лет, и был он командиром взвода саперов.

Однако ничто как будто не предвещало героя в этом простом рабочем человеке, всегда очень опрятном в одежде, с худощавым лицом и зоркими, близко поставленными друг к другу глазами. Вот разве только его золотые руки. Золотые руки сапера.

Трудное дело быть сапером в этой войне бесчисленного количества мин, которые враг избрал своим главным оружием. Но ловкие руки Шершавина, постоянно трудившиеся то над землей в поле, то на заводе над металлом, привыкли вскоре и к взрывчатке. Он с поразительным искусством расправлялся с немецкими минами самых разных видов.

Однажды было получено донесение, что в расположении части, против небольшого озера Белое, немцы переправились на левый берег Донца и накапливают силы для дальнейшего движения.

Из боевого охранения прибежал боец, весь окровавленный, и сказал командиру:

 Немцы на нашем берегу. Один я спасся. Все остальные побиты.

Это было неожиданно.

Командир приказал саперу Шершавину пойти и проверить участок боевого охранения и провести нашу разведку через минные поля.

Шершавин пришел на место к вечеру. Он осмотрел огневые точки боевого охранения и его пулеметные гнезда. Все они были обращены вперед, на запад, к высокому берегу Донца. Впереди было тихо.

 А что тут у вас налево делается?  спросил сапер у бойцов и показал на низину, дымящуюся вечерним туманом, который потихоньку начинал подниматься вверх над небольшими кустами ивы и зарослями терновника.

Там тоже было тихо.

 Туда мы не ходили,  сказали бойцы,  там болота.

 Вот и дурни!  ответил сапер.  Так вас и унести можно.

Он не любил плохой работы.

И он пошел налево, через кусты, навстречу все усиливающемуся запаху болотной травы и влаги. Вслед за ним шла разведка: сам командир роты, командир боевого охранения и боец.

Уже была ночь. По небу плыли облака, изредка открывая луну. И свет ее был похож на мглу, изнутри освещенную слабыми искрами.

Шершавин шел впереди разведки, как ходил он всегда, стараясь первым нащупать минное поле противника. Должно же оно быть где-то тут, близко! И он нашел его. И начал бесшумно трудиться над немецкими минами, испытывая при этом то чувство удовольствия, какое испытывал он при всякой работе.

Проход был сделан быстро. Шершавин двинулся дальше.

Облако закрыло свет. Мгла стала гуще. И вдруг Шершавил грудью наткнулся на колючую проволоку. Раздался окрик немецкого часового. Он был здесь, на этом берегу. И тотчас же поднялась сильная стрельба. Немцы ударили из минометов. Трассирующие пули улетели в туман, висящий над кустами.

Шершавин сошел с тропинки и лег, пережидая огонь.

Затем вся разведка вернулась назад, в боевое охранение.

Да, несомненно, немцы были на левом берегу. Где-то близко у противника действовала на Донце тайная переправа.

Ее долго искали.

Чтобы обнаружить переправу, было предпринято несколько атак на левом и правом флангах противника.

Переправу нашли.

Она стояла вверх по течению, где русло пересохшего ручья подходило к Донцу узким и глубоким оврагом. По дну его пролегала дорога. Мост лежал под водой. Даже с реки было трудно его увидеть.

Сначала пытались взорвать мост разными способами: спускали вниз по течению плавучие мины, посылали саперов; но они возвращались раненые или не возвращалисьпогибали.

А переправа продолжала стоять.

Враг берег ее как зеницу ока.

Тогда именно старший сержант Шершавин получил боевое задание: переправу взорвать во что бы то ни стало.

И он отправился выполнять свой долг.

Еще накануне он хорошо разведал местность и сделал проход в минных полях противника. Он ждал только ночи. Она пришла и встала, как стена.

III

Шершавин взял с собой шестнадцать килограммов тола, ручной пулемет, двух бойцов и трех автоматчиков.

Ночь была без ветра. Она предвещала утром густой туман. Это было удобно для дела.

Шли бесшумно среди зарослей серебристой ивы, скрывавших всякое движение, среди молодых березок, среди кустов терновника, на колючках которого собирались капли ночной росы. Роса оставалась на одежде бойцов, на их оружии, на руках Шершавина, оттянутых вниз тяжелой ношей. Он был нелегок, этот груз серого, как мыло, и страшного вещества, аккуратно сложенного небольшими кусками в сетку из телефонного провода.

Прошли минные поля немцев, проползли вдоль колючей проволоки, стали углубляться в расположение противника.

Тихо было кругоми у нас и у немцев. Только кусты касались изредка лица своими жесткими листьями. Бойцы раздвигали их руками.

На берег Донца вышли почти перед рассветом. Но на самом краю неба еще стояла луна, и в смутном блеске, каким светится даже ночью быстрая и чистая вода Донца, Шершавин увидел переправу.

Тяжелые плоты, заключенные в раму, служили ей основанием. По настилу бежала вода, журча меж толстых бревен. Это было прочное сооружение. И Шершавин, оглядывая его из прибрежных кустов, радовался в душе тому, что взял с собой изрядное количество тола. Но самое удивительное заключалось в том, что на переправе не было часовых. Ушел ли немецкий патруль на другую сторону или так уж уверены были немцы, что никто не пройдет сквозь их колючую проволоку, сквозь их мины и окопы, но только было ясно старшему сержанту, что здесь враг дал промах.

Автоматчикам пока делать было нечего. Все же он, на случай возможной тревоги, оставил их у моста, пулемет расположил подальше, на сто метров ниже по течению, и начал подготовлять взрыв.

Изредка немцы посылали снаряд через голову, далеко в наше расположение; изредка пролетал и наш снаряд, разрываясь на том берегу. В густом предрассветном воздухе носились светлые пули. Шла неторопливая ночная перестрелкаобычная на войне работа, которая в ту минуту была гораздо милее сердцу сапера, чем самая глубокая тишина.

Это значило, что противник ничего не замечает.

Шершавин взошел на мост один.

Он действовал привычно. Рукам не надо было подсказывать движений, глаза смотрели зорко, они замечали все: зарождающийся утренний туман, прибрежный песок, и кусты, и мокрые доски настила.

Он взошел на мост, положил тол, вставил детонатор в шашку, поднял шток взрывателя, а к чеке его привязал длинный кусок телефонного провода и пополз обратно на берег.

Он приготовил все как следует, и оставалось только последнее движение.

Шершавин прилег на землю, как это делают все саперы, и потянул за шнур.

Взрыва не получилось.

Он подождал секунду. Взрыва не было! Должно быть, помешала вода или попался неисправный взрыватель.

А туман уже поднялся над рекой. Пришел рассвет. И наступила та странная тишина, которая хоть на одно мгновение да посещает даже самый грозный и самый жаркий боевой день. Не было ни минного стука, ни взрывов, ни свиста летящего металлани одного привычного звука войны. Слух был обострен до крайнего предела, и казалось, что можно слышать, как шуршит туман по кустам, как ползет он по траве, по шершавым доскам настила.

А налево повыше тумана неожиданно поднялось и как бы вздрогнуло солнце, осветив самый прелестный на земле мир: цветущие травы Задоньярусское подолье, тонкие лозины у воды и светлую реку. Прекрасна была родная земля, как всегда, когда он глядел на нее хоть одно мгновение.

И в это же самое мгновение в тумане, уже поднявшемся на полметра над водой, в дыму его, когда все звуки кругом раздаются так отчетливо, Шершавин услышал вдруг голоса и тяжелый топот.

Это немецкая пехота спускалась с другого берега к реке. Она вошла на мост и шла на тонкие лозины, на высокие травы, на зеленые степи Задонья.

Шершавин поднялся и пошел навстречу врагу.

IV

Он не думал в эту минуту о смерти. Он думал о жизни, которую всегда любил. Сладко было жить в эту минуту и видеть светлые искры солнца в воде, чувствовать на своем лице росу, чувствовать в своем сердце упоение от близкой встречи с врагом и великую силу долга, который требовал от него сейчас только одного: действовать.

Никакого страха не было в душе. И не было времени для страха. Исчезла всякая мысль о себе.

Он бежал по настилу, бутсами разбрызгивая воду Донца. А туман, который все еще не в силах был оторваться от воды, скрывал его от врагов.

В руках у него был новый взрыватель. Он вставил запал в снаряд, поднял шток и рукою взялся за чеку.

Он знал хорошо, что будет взорван вместе с мостом, с немцами. Но весь он был поглощен каким-то чувством счастья, какое дается каждому честному сердцу в бою. Он не видел в тумане врагов. Но никто лучше не знал, как он их ненавидел. И одна только мысль, что они сейчас погибнут, давала ему это ощущение счастья. А другая мысль, что они могут помешать ему сделать то, что он должен был сделать, приводила его в необычайное возбуждение.

Со страшной ненавистью выдернул он чеку рукой и тотчас же увидел пламя. Звука он никакого не слышал. В пламени показалось ему, что прошли его боевые товарищи, оставшиеся за его спиной: три автоматчика, два человека из расчета, знакомый сапер. Потом захотелось ему увидеть дочку, которая родилась без него и которую он никогда в жизни не видел. Но показалось ему вдруг, будто кто-то снял с него пилотку, словно для того, чтобы остудить его разгоряченный лоб, а вслед за пилоткой поднялись на его голове волосы и как будто улетели прочь.

Он потерял сознание; наступила долгая ночь.

Но обожженное тело его жило. Отброшенный страшным взрывом, он упал в Донец. И воды степной русской реки приняли его, качали, лечили его ожоги. Намокшая одежда охлаждала обожженную кожу, а волна потихоньку толкала его к отмели и вынесла наконец на берег.

Он очнулся.

Однако ночь для него продолжалась. Голова лежала на песке, а тело по-прежнему покоилось в Донце.

О том, что он жив, первыми возвестили ему лягушки. Да, это были лягушки, трещавшие в прибрежной осоке. Их водяной звон показался ему в ту минуту сладчайшим в мире. Он слушал его с наслаждением, удивляясь красоте и необыкновенности этого первого звука на земле.