И вот в надежде на то, что это позорное явление можно будет объяснить высоким процентом умственно-отсталых учеников в нашем классе - нас подвергли обследованию психиатра.
Психиатр - деликатный печальный человек в темном костюме четверками вызывал нас в класс и задавал различные вопросы.
Первый из них: часто ли мы страдаем головными болями?
На это почти все отвечали утвердительно, демонстрируя ему шишки и другие травмы, полученные на футбольной площадке.
Затем он осведомился, сколько нам лет, есть ли у нас родители, бывали ли мы жертвами несчастных случаев, приходилось ли нам переносить тяжелые заболевания, а также не испугались ли мы чего-нибудь в прошлом.
Мы честно поведали ему, как напугал нас пан Жвачек, когда принялся расспрашивать о придаточных предложениях. Пендзелькевич подробно рассказал о том, каким страшным ударом было для нас поражение Валясека на олимпийских играх в Риме и Эдмунда Пентковского в поединке с американским дискоболом.
Психиатр закашлялся и прервал нас:
- Это горе пережил тогда весь наш народ. А я хочу узнать о несчастьях более личного порядка.
Тогда Засемпа рассказал ему о проколе велосипедной шины, Слабый - о том, как во время тренировки он порвал штаны, Бабинич - о парикмахере, который, замечтавшись, остриг его наголо, Зимный - о плаще, сшитом ему родителями «навырост», а Врубель - о том, как родители конфисковали ужа, которого он воспитывал.
А потом - уже все вместе - мы поведали ему, какую травму нанес нам уход пани Лильковской.
Однако психиатр этим не удовлетворился и принялся допытываться, не бывают ли у нас по ночам кошмары и не кричим ли мы во сне.
Чтобы доставить человеку удовольствие, мы ответили утвердительно, и он потребовал, чтобы мы поподробнее передали ему содержание наших сновидений. Я рассказал ему об одном из своих ночных кошмаров, когда мне привиделось, будто Жвачек заставил меня выучить на память две строфы из стихотворения. Пендзелькевичу же приснилось, что его по ошибке включили в состав хора.
Но по выражению лица психиатра мы поняли, что этого ему мало, что переживания наши не кажутся ему достаточно серьезными и, следовательно, нас, того и гляди, признают нормальными. Ну, тут уж мы для собственного спасения принялись придумывать более эффектные переживания.
Слабый рассказал о страшном случае с его дядей, который на маслозаводе упал в котел со сливками, и поведал о трагических последствиях процесса трения при стирке брюк в бензине, в результате чего произошло самовоспламенение соседа Пендзелькевичей.
Психиатр с интересом прислушивался к нашим рассказам. А мы все несли и несли ему всякую чушь, тихо радуясь, что все сошло благополучно
Увы! Несмотря на все усилия, обследование дало, с нашей точки зрения, резко отрицательные результаты.
Психиатр объявил, что все мы отличаемся живым умом, хотя наши интересы и не всегда развиваются в желательном направлении. Однако он тут же приписал нам мифоманию, неукротимую фантазию, а также внутреннюю несобранность, которая объясняется отсутствием достаточной педагогической опеки и подлинно-научного руководства.
Это был катастрофический диагноз. Прямой обвинительный акт школе. И вот нами принялись руководить.
Для нашего класса наступили черные дни. Дир со всей присущей ему энергией принялся за дело. Сера и железо были пущены в ход. Чтобы изолировать от нас менее разложившиеся классы и облегчить слежку за нами, восьмой «А» переселили на первый этаж, поближе к учительской. Для нас, как определил пан Жвачек, была введена «форсированная программа обучения»: дополнительные занятия в целях пополнения недостающих нам знаний в объеме начальной школы.
Кроме того, был объявлен карантин, который заключался в том, что наш класс отрешили от общественной и спортивной жизни школы. Строгости усилились. Нашим классным руководителем был назначен известный своей твердостью пан Жвачек. Даже на спортивную площадку нас теперь выпускали, только построив парами и под надзором преподавателя.
Все это грозило не только полным нарушением нашего великолепного стиля, но и упадком спортивной формы, не говоря уже о потере возможностей сладостного безделья, которому до сих пор мы с таким упоением предавались в тенистых уголках Жолибожских садов, Белянского леса, на берегу Вислы или в уютных двориках.
Но это было еще не самым страшным. Была запятнана наша честь! Мы жестоко страдали от унижения и стыда, от того, что позволили свернуть себя в бараний рог и напялить на шею ярмо. Нас, старую гвардию, нас, знаменитую компанию бездельников, заставили работать, как каких-то несчастных зубрил!
История эта получила широкую огласку не только в школе, но и за ее стенами. На нас смотрели кто с насмешкой, кто с сочувствием. А это злило нас больше всего. Наш класс называли «восьмым влипнувшим», «карантинным»
Большая часть класса с тупым безразличием подчинилась насилию. Ребята смирились и взялись за зубрежку. Но наша знаменитая шайка бездельников' не могла снести подобного позора. Всеми силами мы старались улизнуть от внимательных взглядов гогов, с тем чтобы сообща обдумать способы спасения.
Собрания наши проходили в основном в Коптильне - небольшом здании в нашем школьном саду. Когда-то во время оккупации здесь тайно коптили колбасы. До наших дней сохранились еще черный закопченный потолок, разрушенная печь и множество крюков в стенах. В воздухе еще чувствовался чуть заметный запах дыма. В наши дни часть Коптильни была отведена под служебную квартиру сторожихи Венцковской. а остальная - под склад. Там хранился садовый инвентарь, соломенные маты, поломанные, предназначенные для сожжения скамьи и разный школьный хлам. Двери этого склада были на запоре, но в него можно было забраться, сдвинув одну из досок, которая держалась на честном слове, а точнее, на единственном гвозде.
Это был великолепный приют. Сторожиха Венц-ковская сначала сердилась и пыталась нас выжить, но потом мы нашли с ней общий язык. Несколько пакетов крупы, хлебные корки и остатки завтраков решили дело в нашу пользу. Она была страстной любительницей домашней птицы, которую содержала в большом количестве, из-за чего у нее были постоянные стычки с Диром. Но ему трудно было бороться с Вейцковской: у нее имелись перед школой несомненные заслуги. Вместе с мужем она во время оккупации сберегла различные школьные коллекции, ценные приборы физического кабинета и химической лаборатории и даже спасла школу от пожара. Ее муж, можно сказать, отдал за это жизнь: арестованный немцами, он погиб в лагере.
Да, одолеть Венцковскую было трудно, тем более что без нее школа не была бы школой. Ну, а мы, конечно, сделали из этого соответствующие выводы и старались поддерживать с ней хорошие отношения. Впрочем, это оказалось нетрудно. Нужно было лишь время от времени проявлять заботу о ее птице и приносить ее питомцам соответствующую дань. Называлось это у нас «жертвоприношением богу Птах».
Вторым нашим пристанищем была так называемая Обсерватория, или маленькая комнатка с застекленной крышей на школьном чердаке. Во время войны немцы, превратившие школу в казарму, организовали там пост противовоздушной обороны. В наши дни, помимо различного школьного хлама, здесь было нечто вроде кладбища неудачных произведений, созданных на уроках труда. Проникнуть сюда было нетрудно. Для этого надо было только попросить у Венцковской ключ.
Впрочем, мы предпочитали Обсерватории Коптильню. Коптильня принадлежала нам, и только нам, а уж одно это создавало какое-то особое настроение. Места здесь было много, соломенные маты служили великолепными лежанками, а труба обогревала лучше печки. Только сильные морозы выгоняли нас отсюда и вынуждали оккупировать Обсерваторию, где имелось центральное отопление.
Поэтому я очень удивился, когда на третий день после объявления карантина Засемпа на большой перемене озабоченно объявил:
- Друзья, сегодня мы собираемся в Обсерватории, занимайте места, а я скоро приду.
- Почему в Обсерватории?
- Потом узнаете.
- Что-нибудь случилось?
- Да.
- Что-нибудь неприятное?
- Пожалуй, - пробормотал он, но от дальнейших объяснений уклонился.
Обсерватория, как всегда в погожие дни, когда школьники все перемены проводили на спортплощадке, была пуста. Но не прошло и двух минут, как на скрипучих ступеньках послышались твердые шаги и перед нами предстал розовощекий, чернобровый юноша, с волнистыми волосами. За ним в Обсерваторию с чрезвычайно серьезной миной проскользнул Засемпа и старательно закрыл за собой дверь на задвижку.
- Это Али-Баба из одиннадцатого, - представил он чернобрового. - Познакомьтесь.
Мы все встали, с интересом поглядывая на Бабинского, по прозвищу Али-Баба. Это был член славной шайки четвероруких, к которой ученики младших классов относились с большим почтением. Али-Баба поморщился и небрежно кивнул.
- Садитесь, товарищ, - сказал Засемпа, пододвигая четверорукому кресло на трех ножках.
Али-Баба критическим взглядом окинул кресло, отодвинул его и, ловко подтянувшись на руках, взобрался на разбитую старомодную кафедру.
- Вы, товарищ, будете жевать или щелкать? - Засемпа вытянул измазанные чернилами руки: в одной он держал американскую жевательную резинку, в другой - тыквенные семечки.
Али-Баба высокомерно усмехнулся и отрицательно покачал головой.
- Перейдем сразу к делу, - сказал он. - Мы поневоле вынуждены были обратить внимание на вашу деятельность. Вы все, товарищи, на протяжении вот уже трех дней приковываете к себе нездоровый интерес и нарушаете почтенные традиции нашей школы.
Мы страшно изумились.
- Простите, - прервал его Засемпа. - Вы что, товарищ, выступаете по поручению Дира?
Али-Баба нахмурился:
- Как это могло вам взбрести в голову? Я ведь только сказал, что вы нарушаете основные традиции нашей школы.
- Но ведь то же самое говорил нам и Дир.
- Когда два человека говорят одно и то же, это вовсе не означает одного и того же, - произнес Али-Баба. - Я вижу, вы еще совсем зелены, и мне придется более подробно осветить суть дела. Так вот, товарищи, на территории школы идет борьба двух тенденций, или стремлений. Тенденции гогов и учеников. Гоги имеют свои представления о совершенстве, но и у нас на этот счет имеются свои представления. Вполне понятно, что гоги, стремясь повысить уровень знаний в нашей школе, готовы навалить на нас непосильное бремя. Если бы мы не оказали им противодействия, то они живо обкормили бы нас жиром познаний. Но, к счастью, наша мужественная молодежь веками противопоставляет склонным к излишествам гогам свою собственную тенденцию, устанавливая для них спасительные плотины и преграды. Это весьма полезные диетические и гигиенические меры.
Вы, наверно, и понятия не имеете - здесь Али-Баба понизил голос, - что мы по сей день храним исторические документы, свидетельствующие о том, как обстояло это дело много лет назад. Оказывается, что благородные предшественники наши тоже прекрасно отдавали себе отчет в пользе и значении диетических и гигиенических средств, имевших хождение в их время. Документы эти, конечно, секретные и оберегаются самым тщательнейшим образом. Тем не менее в недалеком будущем вам все же выпадет честь увидеть их собственными глазами. Среди них имеются сигнализация и тайные коды, применяемые в прошлом веке, а также подробное описание средств, дававших в те времена отличные результаты. От эпохи Варшавского княжества сохранился, например, труд некоего Яна Урсына Прончинского, озаглавленный «О полезном способе перенесения кар» с собственноручными рисунками автора. Труд этот содержит описание различных трюков, дающих возможность безболезненно переносить наказания, вроде стояния на коленях на горохе, оплеух и розог. В нашем распоряжении имеется, например, манжета Юзефа Пуца, которая служила ему в качестве шпаргалки.
- Пуца?! - возопили мы. - Самого знаменитого Пуца?!
- Да, именно того самого Пуца. Вам, должно быть, уже известно, что первым его вкладом в науку было открытие определенной закономерности в методике вызова учеников педагогами к доске и разработка целой оборонительной системы. До сегодняшнего дня один из законов в этой области так и называется законом Пуца». К более позднему времени относятся записи министра, написанные им в карцере. Это весьма ценное исследование психологии гогов. Затем следует тайный шифр генерала, дающий возможность пользоваться во время контрольных работ помощью извне, и, наконец, шпаргалки товарища Рончки. Эти последние документы мы получили во время пребывания наших знаменитых коллег на территории школы по случаю ее юбилея.
Таким образом, как видите, контрмеры принимались всегда. Только из столкновения этих двух тенденций формируется здоровая, принципиальная линия и создается творческая атмосфера в науке. Тайна успехов нашей старой и славной школы заключалась в том, что, несмотря на мелкие отклонения в ту или другую сторону, между двумя этими тенденциями всегда поддерживалось золотое равновесие. Школа наша во все времена пользовалась большой известностью и явилась колыбелью многих достойнейших мужей. И вот теперь вы, восьмой класс А», создаете угрозу этому равновесию.
- Почему? - пробормотал Засемпа. - Ведь мы-то как раз и стоим за свободу.
- Нет. Видно, нам так и не удалось прийти к взаимопониманию, - вздохнув, улыбнулся Али-Баба.
- Какие же у вас претензии?
- У нас к вам две основные претензии. Во-первых, вы не бережете своей свободы, а во-вторых, плохо ею пользуетесь. А тот, кто не умеет правильно пользоваться свободой, тот действует ей во вред. Боюсь, что вы вообще не много знаете. Ваше неведение или, будем называть вещи своими именами, ваше вульгарное невежество ставит нас всех под угрозу. Уже два дня, как мы наблюдаем опасное беспокойство и нездоровые маневры коллектива преподавателей. Уже два дня, как гоги принялись зондировать глубины наших познаний, а это, как вы сами знаете, процедура не из приятных. У нас имеются также сведения, что они собираются изменить свой прежний курс. Мы признали вас виновными в создавшемся положении вещей, а вашу деятельность - опасной и вредной для дела свободы.
- Но мы вам объясним, - бормотал Засемпа.
- Я пришел сюда не выслушивать объяснения, - заявил Али-Баба, - а объявить вам наше решение. Мне поручено уведомить вас, что вам предоставляется месячный срок для успокоения встревоженного коллектива гогов.
Прозвучал звонок, возвещавший конец перемены. Али-Баба соскочил с кафедры и направился к выходу. Приостановившись в дверях, он сказал:
- Предупреждаю, что если вы не сумеете этого сделать, я вам не завидую.
И он скрылся за дверью, оставив всех в крайне подавленном состоянии.
ГЛАВА III
Весь урок химии я обдумывал создавшееся положение. С какой стороны ни глянь - все плохо. Наше будущее представало предо мною в самых черных красках. И что бы мы ни пытались предпринять, даже если бы и засели за зубрежку, не было никакой возможности за месяц подтянуть «вековечные» хвосты и задолженности.
Из этих горестных раздумий меня вырвал здоровый тумак под ребро.
- Чамча, Фарфаля тебя вызывает, - услышал я шепот Засемпы.
Я вскочил со скамьи.
- Ты что, не слышишь, что я с тобой разговариваю? - Фарфаля глядел на меня с укоризной.
Химик Фарфаля никогда не кричал, он только смотрел с укоризной.
- Слышу, пан учитель!
- Тогда иди к аппарату и продемонстрируй опыт!
К кафедре я подошел в полубессознательном состоянии. У аппарата Киппа стояли уже двое ребят: Бабинич заливал кислотой цинк, а Врубель специальной пробиркой улавливал выходящий из трубочки водород.
- Чамчара, - проговорил преподаватель, - повтори, пожалуйста, что мы собираемся продемонстрировать.
Я тупо уставился на два стеклянных шара аппарата, как будто они могли подсказать мне, что именно я должен продемонстрировать. Но стеклянные шары молчали. Молчал и я.
Фарфаля вздохнул и кивнул Засемпе. Засемпа поднялся с места, но тоже хранил молчание. Фарфаля указал на Пендзелькевича. Пендзелькевич встал, но не проронил ни слова.
Фарфаля покачал головой:
- Я спрашиваю, что нужно сделать, чтобы получить воду?
Я переступил с ноги на ногу.
- Открыть кран, - пискнул кто-то с задней парты. Фарфаля окинул смельчака испепеляющим взором.
- Итак, Чамчара. - Фарфаля приближался ко мне, глядя на меня с таким глубоким укором, что я совсем растерялся. Помню только, что в отчаянии я повернул какой-то краник. Ослепляющий блеск ударил мне в глаза. Раздался грохот и звон стекла. Из разбитой бутылки выбивался едкий газ.
Весь класс начал чихать и кашлять. В желтых клубах едкого дыма я разглядел побагровевшее лицо Фарфали.
Тяжело опираясь на кафедру и задыхаясь от кашля, он прохрипел:
- Безобразие! Кто тебе позволил вертеть кран! Вредитель! Окна! Откройте окна!