Я уеду жить в «Свитер»

Анна НикольскаяЯ уеду жить в «Свитер»

Глава 1Как кентавр

Я сразу поняла, кто у нас в гостях: по запаху и по сабо на огромной деревянной платформе. Такие носит только он. Они стояли в прихожей рядом с моими домашними тапочками. Удивительно, что он их вообще снял, я раньше думала, что эти сабо  неотъемлемая часть его сущности. Как копыта у кентавра.

 Кажется, Юлькин пришла!  слышится из кухни радостный мамин голос.  Юлькин, иди сюда! Смотри, кто к нам прилетел!

Будто я не знаю кто.

Вообще-то так говорят про птиц, когда они садятся на подоконник: «Смотри, кто прилетел!» Или, например, про ангелов. Но у мамы вообще такая странная манера выражаться. Да и сдается мне, что он для мамы с папой и есть что-то наподобие ангела. Ну, как минимум, небожитель.

Я иду на кухню, и запах по пути становится устрашающим. Такими духами, густыми и вязкими, как мед, обычно пахнет от старых бабушек интеллигентного вида. Ну и еще от него. Кажется, меня уже тошнит  я всегда была очень чувствительной к запахам.

 Евгений Олегович, смотрите, как она вытянулась!  волнуясь, кричит папа.

Мне становится за него неловко. Папа вечно из всего делает драму, даже из моего роста.

 Здравствуйте, Евгеолегыч,  вежливо здороваюсь я, но он не удостаивает меня ответом.

Такие заурядные вещи, как я и мой рост, ему совершенно неинтересны.

 Ваши котлеты, Людочка, это симфония ля-бемоль Рахманинова!  не говорит, а поет Евгений Олегович, грациозно взмахивая длинной, как у павиана, рукой. Другой он не менее грациозно отправляет в рот большой кусок котлеты на вилочке.  Особенно в композиции с этим вот острым соусом! Белиссимо!

 Да?!  как ребенок, радуется мама.  Это потому, что я в фарш кабачки и сахар добавляю! Юль, ты что замерла? Бери стул, садись за стол!

Но на моем стуле уже сидит Евгений Олегович, поэтому я говорю:

 Спасибо, я не голодна. Можно, я пойду к себе?

 Не глупи,  говорит папа.

Он хватает меня в охапку, целует в макушку и усаживает к себе на колени, как будто мне десять лет. Евгений Олегович морщится и двигает вверх-вниз усами. Они у него, как щетка для чистки обуви, выцветшие и жесткие.

 Вы не представляете себе, друзья мои, какое у меня давление!  как в театре, говорит он, потрясая благородной шевелюрой.  На протяжении вот уже полугода!

 Какое?!  ужасается мама.

 Сто пятьдесят на девяносто! И это после непременного дневного сна!

 Какой ужас,  сокрушается папа.

 А все интриги! Да-да, друзья мои, интриганы и завистники, все они.  Евгений Олегович печально качает головой.  Как внутри коллектива, так и далеко за его пределами. Дошло до того, что мне сорвали весенние гастроли! Первая скрипка, этот бездарь и симулянт, от которого отказались все приличные оркестры страны, сказался больным за день до выезда! Слыханное ли дело?  На лице Евгения Олеговича отражается такая горечь, что он громко запивает ее маминым компотом из слив.

Родители сочувственно кивают. Мама подливает ему компот, а папа подкладывает на тарелку новую порцию котлет. Еще чуть-чуть, и они разобьются для него в лепешку, а если понадобится, снимут с себя собственную шкуру. И не потому, что он маэстро, заслуженный деятель искусств России и дирижер от бога, совсем не поэтому. Просто они вот у меня такие, не от мира сего. Ради друзей готовы на все  уникумы из доисторических времен. Таких больше не производят.

 А Селиверстов, этот мелкий человечишка и плебей, так вообще заявил, что моя трактовка «Кармен» банальна! Каково, а? Не-е-ет, в таких условиях совершенно невозможно работать! Вы поймите, ведь меня же нужно беречь как зеницу ока! Ведь нас по пальцам перечесть можно: Тимерканов, Плетнев, Спиваков и я! А ведь есть еще и Америка!

 А что Америка?  интересуется папа.

 Она меня зовет! По контракту! На пять лет!  Евгений Олегович снова размахивает вилкой и чуть не попадает папе в глаз. Наверное, он думает, что это дирижерская палочка и он на пульте.  Уеду! Уеду к такой-то бабушке, а квартиру  подарок мэра  запишу на мать! Как вы со мной, так и я с вами!

Я замечаю, что у него дергается правый глаз.

В этот неподходящий момент наш кот Фенимор Купер решает проявить характер. Он кусает маэстро за щиколотку, и тот с криком: «А-а-а! Что это?!!»  как подкошенный рушится на пол.

Мама с папой бросаются ему на помощь, а мне становится до такой степени смешно, что я не могу сдержаться и хохочу. Я знаю, что над гостями, особенно такими дорогими, смеяться неприлично, и тем не менее я продолжаю хохотать, пока они подбирают его с пола и снова усаживают на стул. От смеха у меня уже колет живот.

 Что тут смешного?  взвизгивает Евгений Олегович.  Женя, Люда, уймите вашу дочь! Бескультурье какое-то!

Папа смотрит на меня, изо всех сил сдвинув брови, как будто он сердится. Но я-то вижу, что внутри у него все от хохота просто клокочет.

 Извините,  говорю я.  Мне пора делать уроки.  И ухожу в свою комнату.

 У вашей дочери отвратительные манеры,  доносится из кухни.  Моя Вероника ходит по струночке, как шелковая. Людочка, я могу у вас вздремнуть?

 Конечно, Евгений Олегович.

 Постелите мне тогда в детской.

Мы редко приходим с мамой в «Свитер». Не потому, что ей там не нравится, наоборот. Она там просто расцветает, распускается, как бутон тюльпана. Особенно когда одна знакомая бариста при виде нас с улыбкой включает Синатру. Мама от него кайфует  странное выражение, но она сама так говорит.

 Мм, я кайфую от старины Фрэнка! Возьми нам по кусочку вон того вишневого пирога!

В этом вся мама моя. Неисправимый жизнелюб она и любитель «понежиться». Это тоже ее фирменное выражение.

Особенно ей нравится нежиться в «Свитере», но есть одно но. Это моя территория, моя и моих друзей. Поэтому я привожу сюда маму в самых редких случаях, когда ей уж совсем невтерпеж.

Вишневый пирог куплен, латте  для мамы, капучино  для меня. Садимся за столик у окна. Трогаю рукой кирпичную кладку  она шершавая, теплая  солнце ее нагреть успело. «Свитер» утопает в нем, в солнце; огромные окна от пола до потолка  чувствую себя рыбой. Мне так хорошо в этом солнечном, согретом лучами аквариуме! Главное, душевно. Далеко не везде себя чувствуешь так  места ведь все разные. Но в «Свитере» Одним словом, атмосфера. Она живая, я чувствую ее кожей, впитываю ее, пью кофе маленькими глотками, слушаю приглушенную болтовню посетителей, рассматриваю их лица. Высокий старик в одиночестве читает газету, хмурится. У него красивый лоб, говорят, такой был у древнего философа Сократа. А рядом на диване  две женщины с грудничками. На столике у них большая бутылка молока, забавно. Интересно, им зачем? И еще та девочка, я ее сразу заметила, как только вошла. Ей лет десять, а пришла одна. Сидит, сосредоточенно жует чизкейк, в ушах  наушники. Вот бы услышать, что у нее внутри играет!

 Наблюдаешь?  спрашивает мама.

Я киваю.

 Наблюдай. Впитывай момент. Смакуй. Наслаждайся. Для этого мы и живем.  Она улыбается. Отправляет в рот вишенку и щурится от блаженства.  Не спеши.

«Никуда не спеши». Она все время мне это повторяет, как мантру.

Хорошо, когда с мамой можно вот так поговорить. Без лишних слов. Мы с ней родственные души, я это давно поняла, еще в детстве.

Мой взгляд цепляется за кофейник. Он маленький, из блестящей нержавейки, и в нем сейчас показывают небо. Голубой прямоугольник окна, а внутри  облака. Они плывут за моей спиной, проплывают мимо, но я-то их вижу.

Я думаю иногда, что мысли  как облака. Они быстры и переменчивы, они в движении постоянном, а небо  нет. Оно глубоко и бездонно; я сейчас  небо.

Хорошо, когда небо в голове, и живешь ты тогда не мыслями-облаками, а чувствами. Ощущениями.

По-настоящему живешь.

На природе это легко понять  в лесу или у озера на закате. А еще есть «Свитер» с маленьким кофейником и отраженным в нем кусочком голубого неба.

Глава 2Тугая струнка

О том, что умерла тетя Света, мне сказала мама. И еще она сказала, что Верка будет жить теперь у нас.

 Не поняла. Почему у нас? У нее же отец есть.

 Ну да.  Мама как-то виновато кивает.  Но ты знаешь, Евгений Олегович все время ведь на гастролях. У него график на два года вперед расписан, и потом

 Понятно.  Я чешу ссадину под рукавом. Это меня Мишка толкнул, я об стенку вчера локтем ударилась.  В общем, я против. Чтобы она у нас жила.

 Юльк.

Вот эти ее «Юльк» меня больше всего из себя выводят. Скажет «Юльк», главное, и молчит. Смотрит на меня, как Фенимор Купер, только еще хуже. У Фенимора по породе глаза такие  в них глубочайшая вселенская тоска, а у мамы по настроению. Сейчас у нее настроение, понятное дело, дрянь. Тетя Света же умерла.

До меня вдруг доходит.

 Подожди. Умерла? Ты серьезно?

Ну конечно же она серьезно! Никто про такие вещи не шутит, в смысле, про смерть. Разве что какие-нибудь законченные идиоты. Но просто я не могла этого понять: я тетю Свету видела на прошлой неделе, в филармонии. Да, в тот четверг. Она нормальная была, только из Питера утром прилетела. В смысле, когда человек при смерти, он же не ходит на концерты? Пускай даже собственного мужа. Тетя Света болтала с мамой в антракте, а потом повела меня в буфет  там свежие эклеры продавали.

 Мам, ей же всего тридцать лет!

 Тридцать четыре. Она болела, Юль. Просто никому про это не говорила.

 Чем она болела?

Да какая разница чем? Я сажусь на диван и чувствую, как в груди набухает облако. Нет, целая туча. Сейчас, наверное, разревусь. Начинаю вытягивать рот в тугую струнку, мне это иногда помогает, и думать о чем-нибудь веселом. Платье в фиолетовую полоску с зелеными корабликами  она его все время носила летом и осенью. Мне кажется, у нее одно это платье только и было. Ну или, может, она его так сильно любила, не знаю.

 Юльк, не плачь.  Мама присаживается рядом и обнимает меня.  Вернее, поплачь конечно. Если хочется.

Обними меня покрепче, мамочка! Держи меня, не отпускай!

 У нее редкое заболевание было, красная волчанка. Ну, в общем, надо было лечиться, но Света все время откладывала. Ты же ее знаешь.

 Знаю.  Я вдруг начинаю злиться.  Это из-за него она не лечилась, понятно же. Из-за этого вашего маэстро распрекрасного.

 Юля!

 Ладно,  говорю.  Пускай живет.

 Ты про Верочку? Значит, ты согласна?!  Мама так искренне радуется, как будто от моего согласия-несогласия действительно что-то зависит. Они все уже без меня решили, я же знаю.

 Только не в моей комнате, да?  Я смотрю на маму своим фирменным взглядом «а-ля рентген».

Она молчит.

 Здорово вы это, конечно, придумали, ничего не скажешь.

Я встаю и иду в ванную умываться. И высморкаться надо.

Историческая встреча

Я прекрасно помню, как впервые увидела Веронику. Наверное, потому, что нас в тот самый момент сфотографировал папа на свой новенький крутой «Кэнон». Чтобы запечатлеть эту историческую встречу, сфотографировал!

Я достаю альбом и разглядываю ту фотку. Две семилетки в нарядных платьях, с капроновыми бантами на хвостиках. В руках  букеты разноцветных гладиолусов. Стоим. Глядим друг на друга исподлобья. На заднем плане  наша классная руководительница Лилия Семеновна с перекошенным лицом. Рот у нее куда-то в сторону уехал. Она, видимо, кого-то из старшеклассников в это время отчитывала  не знала, что ее тоже фотографируют. А то бы улыбнулась.

Первое сентября. Меня первый раз в жизни привели в школу. Так страшно. Сейчас будет торжественная линейка, а потом нас поставят с Веркой в пару, велят взяться за руки и следовать за Лилией Семеновной в класс, на второй этаж. Рука у Верки горячая и сухая, как у старушонки. И сама она вся какая-то морщинистая, шершавая и конопатая, пахнет от нее чем-то Не пойму чем, но мне неприятно. Мы придем, и нас без спроса посадят за одну парту (первую в третьем ряду), и будем мы сидеть за ней целых два года и тихо друг друга ненавидеть. И никому про это не говорить. И сами даже не понимать, что между нами такое происходит.

А потом Верка улетит в Питер, и я наконец заживу! У меня появится настоящая подруга! Любимая моя подруга Маша, которая сядет со мной за парту, и в жизни моей настанет белая, счастливая полоса! Потому что не будет в ней больше непонятной мне Вероники Волковой, человека с другой планеты. Не будет ее громкого эксцентричного папы-дирижера, которому необходимо все время улыбаться и угождать, как это делают мои родители. Не будет невыносимо скучных симфонических концертов в филармонии! Вернее, будут, конечно, но уже не так часто.

Еще много радостных лет всего этого не будет.

Глава 3В пригороде Вены

 И как теперь жить? Она же дикая. Странная вообще.

 А вы разве не подруги?  Лева сидит за ноутбуком и в кого-то стреляет из пулемета.

Я фыркаю. Просто он мужчина. Поэтому ничего в жизни не смыслит.

 Я же говорила: у нас матери  подруги. Вернее, были раньше. Просто они нас за собой везде таскали  то на концерты, репетиции, то в гости к ним летали. Я же не могла с ней не общаться, когда вот так, постоянно, нос к носу

 Ну да.

 Знаешь, мне реально с ней страшно наедине оставаться. Мы один раз у них ночевали  родители опять допоздна музицировали,  а там мебели же нет

 Мм?  Лева издает заинтересованный звук.

 Ну да, у них пусто, кровать и то одна на всех. Ни диванов, ни кресел, вообще ничего, кроме рояля и сервировочного столика. Что тут, что в Петербурге. Хоть бы коврик какой-нибудь постелили для уюта, я не знаю. Евгений Олегович все время копит. Папа говорит, он хочет эмигрировать в Австрию, там купить квартиру или дом в пригороде Вены.

 А, понятно.

 Ну и вот, мы в спальники залезли с Веркой, я думала, поболтаем немного и будем спать. Решила спросить у нее про того парня. Она все с кем-то переписывается из Ярославля. А она такая: «Он в сумасшедшем доме сейчас лечится, я ему туда пишу. У него раздвоение личности. Виктор считает себя пумой».

«Серьезно? А от этого разве можно вылечиться?»  спрашиваю.

«Только током высокой частоты. К голове специальные присоски приделывают и пускают электричество»,  говорит. А потом как давай трястись! Выпучила глаза  они у нее и так чуть-чуть навыкате,  пальцы скрючила, спальник ходуном ходит! И, главное, представь, молчит при этом. Трясется в темноте  и молчит.

Лева что-то мычит в ответ.

 В общем, я как представлю, что мне с ней теперь жить в одной комнате Хоть из дома беги. Лев, ты меня слушаешь вообще?  спрашиваю я у этой равнодушной квадратной спины с капюшоном.

Мне иногда кажется, что Лева любит свой пулемет куда больше, чем меня. Что он меня вообще не любит, еще иногда кажется.

Лева жмет на паузу и поворачивается.

 Юль, ну чего ты? Это же не навечно.  Он улыбается мне своей шикарной улыбкой  хоть фотографируй ее и посылай в журнал.  И вообще переезжай ко мне!

 Сейчас, разбежался!  говорю, а у самой все аж запело внутри от радости. Но я ему не показываю, конечно.

 А что? Будем у меня жить, родители тебя боготворят. А твои пусть с этой Волкодавовой возятся, раз им так приспичило.

 Она Волкова. Я подумаю,  говорю,  над твоим заманчивым предложением.

 Подумай, подумай.  Лева опять включает игру.

Тут в комнату стучится его мама и зовет нас кушать чебуреки с бараниной. Я быстренько придумываю, что мне надо готовиться к контрольной, и сматываюсь.

Не люблю заседать с чужими родителями. Чувствую себя при этом, как на выставке экспонат.

На потолке

 У меня есть Чика.

 Что?

Она все время меня вот так огорошивает. Подойдет сзади и выдаст что-нибудь вроде этого, если не хуже.

 Чика,  почти ласково повторяет Верка.  Она живет в моей комнате. Спускается с потолка.

Я смотрю на Волкову и, как всегда, не понимаю: она серьезно или нет?

Верка какое-то время молчит, а потом начинает хохотать. Знаете, как старая гиена, у которой двухсторонний бронхит. У меня от этого смеха мурашки по коже. Потом она уносится на стадион, а я возвращаюсь в класс. Я сегодня дежурная, надо подготовить доску для Лилии Семеновны. Стереть, что там мальчики накалякали.

Той же ночью мне снится кошмар. Что-то такое темное, какая-то тихая, вкрадчивая гадость притаилась в углу на потолке. Прямо над моей кроватью, где прикручен стеклянный ночник.

Я смотрю на нее, на эту штуку, и не могу пошевелиться. Руки у меня, кажется, связаны веревками, и ноги тоже. Хочу вскочить и убежать к родителям в спальню. Через коридор, дверь открыть и  ура  спасение! Заберусь между ними под одеяло, и сразу станет нестрашно. Будет хорошо.