Так издавна поступали все мастера, работающие с изобразительным рядом: брали миф и храбро пересаживали его на родную почву.
То же самое делает и Крюкова.
Она делает это разнообразно: то утонченно, то мощно и густо, то порывисто и безоглядно (и тогда стиховая ткань напоминает движение ветра), то тихо и сдержанно, повторяя плавное течение баховских хоралов. Ей неважно, какой величины стих, изображающий то или иное евангельское событие: длинный или короткий, крупный или миниатюрный. Разнообразие форм предполагает разнообразие ритмики. И это так и есть.
Но вопрос формы здесь для Крюковой неважен. Ей важно само это, обозначенное в названии, «переселение» не только душ, но и тел из пространства Евангелия в зимнюю, да еще нынешнюю Россию. Рождество и Поклонение волхвов, Сретение и Крещение, и дальше по той цепочке символов и сюжетов, что все культурное человечество знает наизусть, разворачивается эта евангельская русская зима да, большей частью зима, ибо чем подчеркнуть русскость, суровую северность земли, где это Вечное опять происходит, сбывается?
Да, Господи Боже, досталось родиться
Вот именно здесь, в оголтелой земле,
Где в трубах метро преисподние лица
Летят, как снега по дегтярной зиме!
Да, мальчик, сынок, пей до дна эту чашу
Такую нигде уже не поднесут:
Последний приют заметелен и страшен,
И ученики от Креста не спасут
Жесткие оковы евангельской событийности, из которой не вырваться, играют автору на пользу: Крюкова показывает нам тот или иной сюжет, и он тут же становится родным и близким он произошел не у Марка или Матфея, а вчера, нет, сегодня, мы становимся современниками мифа. Миф перестает быть мифом и незаметно становится жизнью.
В то же время миф не перестает оставаться мифом мифологическая торжественность, величие не убираются, они продолжаются в том сиюминутном, что мы с вами имеем возможность наблюдать воочию:
Раскинув руки, Он летел
Над пастью синей мглы,
И сотни омулевых тел
Под ним вились, светлы!
Искрили жабры, плавники,
Все рыбье естество
Вкруг отражения ноги
Натруженной Его!
Вихрились волны, как ковыль!
Летела из-под ног
Сибирских звезд епитрахиль,
Свиваяся в клубок!
А Он вдоль по Байкалу шел
С улыбкой на устах.
Холщовый плащ Его, тяжел,
Весь рыбою пропах.
И вот ступил Он на карбас
Ногой в укусах ран.
И на Него тулуп тотчас
Накинул Иоанн.
Поранил ноги Я об лед,
Но говорю Я вам:
Никто на свете не умрет,
Коль верит в это сам
Приближаются Страсти Христовы, и здесь Крюкова становится наиболее точна и подробна в выборе тематики, почти ничего не упуская из евангельского последования: «Тайная Вечеря», «Гефсиманский сад. Молитва Иисуса», «Поцелуй Иуды», «Терновый венец», «Отречение Петра», «Пилат выводит Иисуса народу», и, наконец, «Восшествие на Голгофу» и «Распятие» составляют необычную, как «государство в государстве Ватикан», книгу в книге. Эти зимние Страсти, в особенности «Восшествие на Голгофу», написаны по-брейгелевски широко и по-тарковски трагично (а как еще можно Страсти написать?) и обильно уснащены русскими реалиями, и здесь многоликая толпа, сопровождающая Иисуса на Лысую гору, оглушительно орет и жаждет посмотреть на Его казнь, кипит людской котел, Крюкова любит этот прием, когда изображает народ мелькают лица людей, руки, плечи, глаза, жесты, и в этом людском вареве основной герой, русский Христос, глядится воистину сгустком нездешнего света, как тому и должно быть:
А я, твою тянувший грудь,
тащу на шее Крест тесовый
Так вот каков Голгофский путь!
Мычат тяжелые коровы,
Бредут с кольцом в носу быки,
горит в снегу лошажья упряжь,
Бегут мальчишки и щенки,
и бабы обсуждают участь
Мою, и воины идут,
во шрамах и рубцах, калеки,
Красавицы, что в Страшный Суд
сурьмою будут мазать веки,
Цветнолоскутная толпа
середь России оголтелой:
Глазеть хоть отроду слепа!
как будут человечье тело
Пытать и мучить, и терзать,
совать под ребра крючья, пики
Не плачь, не плачь, седая мать,
их только раззадорят крики
Солдат! Ты совесть потерял
пошто ты плетью погоняешь?..
Я Крест несу. Я так устал.
А ты мне Солнце заслоняешь
Вон, вон оно!.. И снег хрустит,
поет под голою пятою!..
Евангельские темы бусами мифологического ожерелья автор тщательно перебирает и после Голгофы и Распятия, и каждый стих по-своему хорош, но, на мой взгляд, «Восшествие на Голгофу» один из самых сильных и убедительных фрагментов цикла.
Мы ждем: чем же закончится эта гигантская стихотворная фреска после Голгофского пути и Распятия? Крюкова целомудренно не показывает нам самого момента Воскресения. Зато сюжеты, где воскресший Христос является Фоме Неверующему и ученикам в Эммаусе, а потом и возносится на небеса, присутствуют. И здесь автор снова делает акцент не на воскресшем Боге, а на Его народе, жадно глядящем с земли, как Он взлетает выше облаков, к звездам:
Над рыжей дояркой,
что лузгает семечки в грязь,
Над синим морозом, плетущим славянскую вязь
На окнах почтамтов, столовых, театров, пивных,
Бань, паром пропахших,
больниц, как судеб ножевых
Над рабством рабочего,
смехом крестьянских детей,
Над синим морозом а он год от года лютей,
Над синим морозом байкальским, уральским, степным
Летит наш Христос, лучезарный, сияющий дым,
Летит Человек, превращенный любовью во свет.
И все Ему жадно и горестно смотрят вослед.
И все же вот настоящий финал. Он, как ни странно, женский.
Почему странно? Вовсе нет: это русское Евангелие написала женщина, и сейчас она имеет полное право завершить это новое сказание от имени женщины, матери, Марии. Да не будет это понято воцерковленными людьми как кощунство. Тогда кощунством можно счесть и сам непростой замысел художника.
Это снова жанр видения здесь Богородица, выйдя звездной ночью на снег, прежде Иоанна Богослова и его грядущего Апокалипсиса видит Страшный Суд.
Страшный Суд один из символов-знаков в творчестве Крюковой; она не раз вводит тематику Страшного Суда и в свои стихи, и в прозу (таков городской апокалипсис в романе «Зимняя война», таковы упоминания о Страшном Суде в больших поэтических циклах «Реквием конца века», «Овидиева тетрадь», «Литургия оглашенных»). Чем привлекает автора Откровение, в особенности самые драматические его страницы, страницы катастрофы и гибели мира?
Эсхатология давно уже внедрена в культуру. Множество произведений искусства и культовых, религиозных, и светских, секулярных родились благодаря Апокалипсису. Появился даже постапокалипсис как литературный жанр (в современной фантастике). Но в «Русском Евангелии» Крюковой, на его финальных страницах, зимняя Богородица видит не столько гибель мира, сколько его новое рождение, и признается в любви к нему, для нее вечному в любви к своей метельной, нищей, снежной родине:
О мой родной, любимый мой Простор!
Тебя я прямо в губы поцелую
Твои пустые, синие снега.
Бочажины. Излучины. Протоки
Медвяные. Стальные берега.
Избу с багрянцем власти на флагштоке.
Угрюмые заречные холмы.
Церквуху, что похожа на старуху.
Грудь впалую чахоточной зимы
И голубя сиречь, Святого Духа
На крыше сараюшки, где хранят
Велосипеды и в мешках картошку!
И шаль прабабки таборный наряд,
И серьги малахитовые Кошку,
Залезшую в сугроб рожать котят
Целую все! Целую всех навечно!
Лишь звезды дико в черноте горят,
Так грозно, страшно, так бесчеловечно
И звезды все целую! До конца,
До звездочки, пылинки света малой!
Все лица до последнего лица,
Всю грязь, что из нутра земли восстала,
Всю чистоту, что рушится с небес
Прощальными родными голосами,
Целую мир, пока он не исчез,
Пока его я оболью слезами!
Вспоминается Александр Блок с его знаменитым: «Россия, нищая Россия, / Мне избы серые твои, / Твои мне песни ветровые / Как слезы первые любви» Да, это продолжение блоковской музыки через века. Но Крюкова иная, и ее январский Апокалипсис иной. Для нее и ночное звездное небо, на которое она глядит, задрав голову, это опять храмовая стена, которую можно расписать еще одной фреской: чтобы издалека было видно. Всем людям.
И, о чудо! на самый последний вдох и выдох автор приберегает нам колыбельную.
«Колыбельная Марии» самые нежные и самые народные, избяные и лубяные, стихи у Крюковой. Да это, собственно, и не стихи даже, а просто песня, ее напевает мать сыну в колыбели так замкнулся круг времен, история вернулась к Рождеству, за выдохом последовал вдох, с небес медленно, как во сне, идет снег, и мать просто нежно, тихо поет своему первенцу:
Подарил заморский царь
Тебе яшму и янтарь,
Сладкий рыжий апельсин,
Златокованый кувшин
Спи, сынок,
спи-усни
Заметет все наши дни
Будем мы с тобой ходить,
Шубы беличьи носить,
Будем окуня ловить
Во льду прорубь ломом бить
Будешь добрый и большой,
С чистой, ясною душой
Буду на тебя глядеть,
Тихо плакать и стареть
Спи-спи
Спи, сынок
Путь заснеженный далек
* * *
Итак, «Реквием» отзвучал.
Эта музыка может стать вечной, если время постарается и не упустит своего не упустит из виду автора, что задумал и смог, посягнул и не растерялся, говоря крюковскими же словами (из «Хождения по водам» в «Русском Евангелии»): «Он сделал, что хотел».
И, чтобы страницы рукописи не пожрал тлен времени, «Реквием» стал книгой, он выходит к людям, он звучит среди людей. Так, как Крюкова, пожалуй, сейчас не работает никто. Все пишут отдельные стихи хорошо или не очень, гениально или бездарно. Крюкова пишет книгу стихов, стихотворную фреску, если хотите, стиховую симфонию, роман в стихах со своей фабулой и сюжетикой, со своими тихими заводями и громоподобными кульминациями. Эта тяга к крупной форме у Крюковой никуда не исчезает. И это именно не поэмы, а полноценные книги; здесь можно найти одно стихотворение, воспринять его как чистую лирику и медитировать, его читая. А можно и охватить одним взглядом весь расписанный широкой кистью церковный купол.
Под этим незримым куполом Елена Крюкова живет и работает.
И кисть не падает из ее крепкой руки.
КНИГА ИСХОДА
Бег
Останови! Замучились вконец:
Хватаем воздух ртом, ноздрями,
С поклажей, чадами, где мать, а где отец,
Где панихидных свечек пламя,
По суховеям, по метелям хищных рельс,
По тракту, колее, по шляху,
Прощанья нет, ведь времени в обрез!
И ни бесстрашия, ни страха,
Бежим, бежим
Истоптана страна!
Ее хребет проломлен сапогами.
И во хрустальном зале ожиданья, где она,
Зареванная, спит, где под ногами
Окурки, кошки, сироты, телег
Ремни, и чемоданы, и корзины,
Кричу: останови, прерви сей Бег,
Перевяжи, рассекнув, пуповину!
Неужто не родимся никогда?!
Неужто по заклятью ли, обету
Одна осталась дикая беда:
Лететь, бежать, чадить по белу свету?!
Ползти ползком, и умирать ничком
На стритах-авеню, куда бежали,
В морозной полночи меж Марсом и стожком,
Куда Макар телят гонял едва ли
Беги, народ! Беги, покуда цел,
Покуда жив за всей жратвою нищей,
За всеми песнями, что хрипло перепел
Под звездной люстрою барака и кладбища!
Беги и в роддома и в детдома,
Хватай, пока не поздно, пацаняток,
Пока в безлюбье не скатил с ума,
Не выстыл весь от маковки до пяток!
Кричу: останови!.. Не удержать.
Лишь крылья кацавеек отлетают
Беги, пока тебе дано бежать,
Пока следы поземка заметает.
И, прямо на меня, наперерез,
Скривяся на табло, как бы от боли,
Патлатая, баулы вперевес,
Малой на локте, старший при подоле,
Невидяще, задохнуто, темно,
Опаздывая, плача, проклиная
Беги! Остановить не суждено.
До пропасти.
До счастия.
До края.
Юдифь и Олоферн
Дымы над крышей. Медная Луна,
Шатаясь, плачет надо мною
О! Голова моя отягчена
Висящей бронзой, бахромою
Аквамаринов, серьги близко плеч
Мотаются, и шуба жжет мехами
Я воздух жгу, я зарево, я печь,
Я пламя: меж румянами, духами
Трамвайный блеск, парадов звон и чад,
Голодные театры лавок,
И рынки, где монетами гремят
И где лимон рублевый сладок,
Моста бензинного чугунный козий рог
Над ледокольною невестиной рекою,
А за рекой чертог, что дикий стог,
Разметанный неистовой рукою
Он весь в снегу горит. Там Олоферн
Пирует, ложкою неся икру из миски
Фарфоровой ко рту, чернее скверн,
А тот, прислужник, кланяется низко
А тот, лакейчик, ишь, сломался он,
Гляди-ка, хрустнет льстивая хребтина!..
Ну что ж, народ. Ты погрузился в сон,
Тебе равно: веревка гильотина
Так. Я пойду. Под шубой дедов меч.
В лицо мне ветер зимние монеты,
Слепя, швыряет. Сотней синих свеч
Над черепицей звезды и планеты.
Не женщина, не воин и не зверь,
Я резкий свет на острие дыханья.
Я знаю все. Вот так ударю дверь.
Так взором погружу во прозябанье
Телохранителей. Так локтем отведу
Ту стражу, что последняя, в покои
Он спит, Тиран. Его губа в меду.
Ему во сне изгнанники, изгои,
Кричащие близ дула и в петле
Мне дымно. Душно. Меч я подымаю.
Мех наземь с плеч! Ходил ты по земле.
Ты хочешь жить я это понимаю,
Но над тобой, хрипя, я заношу
Всю боль, всю жизнь, где ниц мы упадали!
И то не я возмездие вершу:
То звезды бузиною по ножу
Так обоюдоостро засверкали!
И пусть потом катится голова,
И ор очнувшихся от спячки,
И я, как пасека зимой, мертва,
А морды смердов, что жальчей подачки,
Грызут глазами,
Кулаки несут,
Зажавши, сумасшедшие шандалы,
И рты визжат, но я свершила суд,
Я над содеянным стояла
Я, баба жалкая, не целая страна,
В сережках, даренных пустыми мужиками,
Юдифь безумная, одна, совсем одна
Пред густо населенными веками!
И, за волосы голову держа
Оскаленную перед вами, псы и люди,
Я поняла, звездой в ночи дрожа,
Что все
И повторится, и пребудет.
Норд-Ост
В этой гиблой земле, что подобна костру,
Разворошенному кочергою,
Я стою на тугом, на железном ветру,
Обнимающем Время нагое.
Ну же, здравствуй, рубаха наш парень Норд-Ост,
Наш трудяга, замотанный в доску,
Наш огонь, что глядит на поветь и погост
Аввакумом из хриплой повозки!
Наши лики ты льдяной клешнею цеплял,
Мономаховы шапки срывая.
Ты пешней ударял во дворец и в централ,
Дул пургой на излом каравая!
Нашу землю ты хладною дланью крестил.
Бинтовал все границы сквозные.
Ты вершины рубил.
Ты под корень косил!
Вот и выросли дети стальные.
Вот они ферросплавы, титан и чугун,
Вот торчащие ржавые колья
Зри, Норд-Ост! Уж ни Сирин нам, ни Гамаюн
Не споют над любовью и болью
Только ты, смертоносный, с прищуром, Восток,
Ты пируешь на сгибших равнинах
Царь костлявый, в посту и молитве жесток,
Царь, копье направляющий в сына,
Царь мой, Ветер Барачный, бедняк и батрак,
Лучезарные бэры несущий
На крылах! И рентгенами плавящий мрак!
И сосцы той волчицы сосущий,
Что не Ромула-Рема голодных бичей
Из подземок на площади скинет
Вой, Норд-Ост! Вой, наш Ветер сиротский, ничей:
Это племя в безвестии сгинет!
Это племя себе уже мылит петлю,
Этот вихрь приговор завывает,
Ветер, это конец!
Но тебя я люблю,
Ибо я лишь тобою живая!
Что видала я в мире? Да лихость одну.
А свободу в кредит и в рассрочку.
И кудлатую шубу навстречь распахну.
И рвану кружевную сорочку.