Он замечал, что чувство ненависти к фашизму, томившее его днём и ночью, при допросах сменялось презрением и брезгливостью. В большинстве пленные вели себя трусливо. Быстро и охотно называли они номера частей, вооружение, уверяли, что они – рабо-чие, сочувствовавшие коммунизму, сидевшие некогда в тюрьме за революционные идеи, и все в один голос говорили: «Гитлер капут, капут», хотя было совершенно очевидно, что внутренне они уверены в обратном.
Лишь изредка попадались фашисты, находившие мужество заявлять в плену о своей пре-данности Гитлеру, о своей вере в главенство германской расы, призванной поработить народы мира. Богарёв обычно подробно расспрашивал их, – они ничего не читали, даже фашистских брошюр и романов, не слышали не только о Гёте и Бетховене, но и о таких деятелях германской государственности, как Бисмарк, и знаменитых среди военных именах Мольтке, Фридриха Ве-ликого, Шлиффена. Они знали лишь фамилию секретаря своей районной организации нацио-нал-социалистской партии. Богарёв внимательно изучал приказы германского командования. Он отмечал в них широкую способность к организации: немцы организованно и методически грабили, выжигали, бомбили, немцы умели организовать сбор пустых консервных банок на военных биваках, умели разработать план сложного движения огромной колонны с учётом тысяч деталей и пунктуально, с математической точностью, выполнять эти детали. В их способности механически подчиняться, бездумно маршировать, в сложном и огромном движении скованных дисциплиной миллионных солдатских масс было нечто низменное, не свойственное свободному разуму человека. Это была не культура разума, а цивилизация инстинктов, нечто идущее от организованности муравьев и стадных животных.
За всё время Богарёву среди массы германских писем и документов попалось только два письма: одно – от молодой женщины к солдату, другое – не отправленное солдатом домой, где он увидел мысль, лишённую автоматизма, чувство, свободное от тупой, мещанской низменно-сти; письма, полные стыда и горечи за преступления, творимые германским народом. Однажды ему пришлось допрашивать пожилого офицера, в прошлом преподавателя литературы, и этот человек тоже оказался мыслящим и искренно ненавидящим гитлеризм.
– Гитлер, – сказал он Богарёву, – не создатель народных ценностей, он захватчик. Он за-хватил трудолюбие, промышленную культуру германского народа, как невежественный бандит, угнавший великолепный автомобиль, построенный доктором технических наук.
«Никогда, никогда, – думал Богарёв, – им не победить нашей страны. Чем точней их расчё-ты в мелочах и деталях, чем арифметичней их движения, тем полней их беспомощность в пони-мании главного, тем злей ждущая их катастрофа. Они планируют мелочи и детали, но они мыс-лят в двух измерениях. Законы исторического движения в начатой ими войне не познаны и не могут быть познаны ими, людьми инстинктов и низшей целесообразности».
Машина его бежала среди прохлады тёмных лесов, по мостикам над извилистыми речуш-ками, по туманным долинам, мимо тихих прудов, отражавших звёздное пламя огромного, авгу-стовского неба. Шофёр негромко сказал:
– Товарищ батальонный комиссар, помните, там боец из каски пил, тот, что на орудии си-дел? И вот чувство мне такое пришло – наверное, брат мой; теперь понял я, отчего он меня так заинтересовал!
II. Военный совет
Дивизионный комиссар Чередниченко перед заседанием военного совета гулял по парку. Он шёл медленно, останавливаясь, чтобы набить табаком свою короткую трубку. Пройдя мимо старинного дворца с высокой мрачной башней и остановившимися часами, он спустился к пру-ду. Над прудом свешивались зелёные пышные космы ветвей. Утреннее солнце ярко освещало плававших в пруду лебедей. Казалось, что движения лебедей так медленны и шеи их так напру-жены оттого, что тёмнозелёная вода густа, туга и её невозможно преодолеть. Чередниченко ос-тановился и, задумавшись, смотрел на белых птиц.
Чередниченко ос-тановился и, задумавшись, смотрел на белых птиц. Мимо, по аллее со стороны узла связи, шёл немолодой майор с тёмной бородкой. Чередниченко знал его–он работал в оперативном отделе и раза два докладывал дивизионному комиссару обстановку. Поравнявшись с Чередниченко, майор громко сказал:
– Разрешите обратиться, товарищ член военного совета!
– Давайте, давайте, обращайтесь, – сказал Чередниченко, следя, как лебеди, потревожен-ные громким голосом майора, отплывали к противоположному берегу пруда.
– Только что получено донесение от командира семьдесят второй эс-де.
– Это от Макарова, что ли?
– Так точно, от Макарова. Сведения весьма важные, товарищ член военного совета: вчера около двадцати трёхпротивник начал движение крупными массами танков и мотопехоты. Плен-ные показали, что они принадлежат к трём различным дивизиям танковой армии Гудериана и что направление движения им было дано на Унечу - Новгород – Северск. Майор поглядел на лебедей и сказал:
– Танковые дивизии, показывают пленные, не полного комплекта.
– Так, – сказал Чередниченко, – я об этом знал ночью. Майор пытливо поглядел на его морщинистое лицо с большими узкими глазами. Цвет глаз у дивизионного комиссара был гораз-до светлее, чем тёмная кожа лица, изведавшая ветры и морозы русско-германской войны 1914 года и степные походы гражданской войны. Лицо дивизионного комиссара казалось спокойным и задумчивым.
– Разрешите итти, товарищ член военного совета? – спросил майор.
– Доложите последнюю оперсводку с центрального участка.
– Оперсводка с данными на четыре ноль ноль.
– Ну, уж и ноль ноль, – сказал Чередниченко, – а может быть, на три часа пятьдесят семь минут.
– Возможно, товарищ член военного совета, – улыбнулся майор. – В ней ничего особенно-го нет. На остальных участках противник особой активности не проявлял. Лишь западнее пере-правы он занял деревню Марчихина Буда, понеся при этом потери до полутора батальонов.
– Какая деревня? – спросил Чередниченко и повернулся к майору.
– Марчихина Буда, товарищ член военного совета.
– Точно? – строго и громко спросил Чередниченко.
– Совершенно точно.
Майор на мгновенье задержался и, улыбнувшись, сказал виноватым голосом:
– Красивые лебеди, товарищ член военного совета. Их князь Паскевич-Эриванский водил, как мы гусей в деревне заводили. А вчера двух убило во время налёта, птенцы остались.
Чередниченко снова раскурил трубку, выпустил облако дыма.
– Разрешите?
Чередниченко кивнул. Майор пристукнул каблуками и пошел в сторону штаба мимо сто-явшего у старого клёна порученца дивизионного комиссара. Чередниченко долго стоял, глядя на лебедей, на яркие пятна света, лежавшие на зелёной поверхности пруда. Потом он сказал низким сиплым голосом:
– Что же, мамо, что ж, Леня, увидимся ли с вами? – и закашлял солдатским трудным каш-лем.
Когда он возвращался своей обычной медленной походкой к дворцу, поджидавший его порученец спросил:
– Товарищ дивизионный комиссар, прикажете отправить машину за вашей матерью и сы-ном?
– Нет, – коротко ответил Чередниченко и, поглядев на удивлённое лицо порученца, доба-вил. – Сегодня ночью Марчихина Буда занята немцем.
Военный совет заседал в высоком сводчатом зале с портьерами на длинных и узких окнах. В полусумраке красная скатерть с кистями, лежавшая на столе, казалась чёрной. Минут за пят-надцать до начала дежурный секретарь бесшумно прошёл по ковру и шопотом спросил поручен-ца:
– Мурзихин, яблоки командующему принесли? Порученец скороговоркой ответил:
– Я велел, как всегда, и нарзан и «Северную Пальмиру», да вот уже несут.
В комнату вошёл посыльный с тарелкой зелёных яблок и несколькими бутылками нарзана.