«Я слишком разволновался! Больше мне сказать тебе нечего!»
Я был выбит из колеи этими отцовскими внушениями, но разве могло быть иначе? Я дрогнул, и уже был готов отказаться от своего намерения и сказать о своём решении остаться дома, согласившись с волей отца. Увы и ах, прошло всего несколько дней и моя решимость была поколеблена, так что, проведя дома ещё несколько недель, дабы избежать отцовского давления и нотаций, я решился бежать из дома.
Нет, вы не думайте, что решив так поступить, я с бухты барахты сразу бросился во все тяжкие, и тут же сбежал из дому. Как-то заметив, что моя мать в хорошем настроении, я решился отвести её в сторону, чтобы завести давно откладывавшуюся беседу:
«Мать, тяга к странствиям так овладела мной, что я уже ни о чём другом думать не могу, всё иное мне кажется ничтожным, и я не могу ничем заниматься., только о путешествиях и думаю! Отцу следовало бы не мешать мне, а дать согласие, а не загонять туда, где я сам должен принять решение, уже совершенно не считаясь с его советами. Мне стукнуло восемнадцать лет, в подмастерья к купцу, или помощником к прокурору подаваться мне уже поздновато. Я скорее всего всё равно это сделаю, так и не утерпев до конца испытательного срока наверняка сбегу от хозяина и отправлюсь в плаванье. Матушка, прошу тебя замолвить за меня словечко батюшке, чтобы он сам стал настаивать, чтобы я попробовал отправиться путешествовать, потому что когда я во всём этом окончательно разочаруюсь, то сразу же клянусь вернуться домой, и тогда я здесь брошу якорь навсегда, и тогда обещаю исправиться и сразу наверстать потерянное впустую время».
Моя тирада очень раздосадовала мою матушку.
«Нет, я не буду делать этого! сказала она, Твой отец один знает, что может быть полезно тебе, а что нет, и будет чрезвычайно огорчён твоими поползновениями, честно говоря, это очень странно, что поговорив с ним, когда он был так обходителен, добр и ласков с тобой, ты не успокаиваешься, и продолжаешь упорствовать. Короче, если ты сам решил своими руками испоганить себе жизнь, то я уж и не знаю, как тебе можно помочь, флаг тебе тогда в руки, я уверена лишь в том, что отец никогда не поймёт тебя! Можешь не просить моего благословения, я его не дам, потому что не хочу, чтобы про меня потом кумушки болтали, что я мать твоя, втайне от отца потакала твоим глупым затеям!»
Спустя время я узнал, что моя мать тайно пересказала наш разговор отцу, и он, донельзя раздосадованный, сказал:
«Этот мальчишка мог бы быть очень счастливым человеком, но если он покинет нас и уедет, это будет несчастнейшее существо! Я никак не могу согласиться на такое!»
Я смог уехать только через год. Всё это время ко мне приставали с целью попытаться убедить меня устроиться на какую-нибудь работу, заняться чем-нибудь полезным, и часто в раздражении обвинял отца и мать в упрямстве, хотя на самом деле великим упрямцем был я. Однакжды, с какой-то оказией, не имея никаких планов, я прибыл в Гулль прогуляться и случайно встретил там своего приятеля, который должен был отправиться в Лондон на судне своего отца. Приятель, которому было приятно пообщаться со мной, соблазнил меня последовать с ним, используя обычную уловку матросов он заявил, что я поеду задарма, и его слова почему-то тогда прозвучали, как сладкая музыка.
И даже вспомнив о том, что я отбываю даже не составив в известность родителей, не говоря уж о том, чтобы в очередной раз посоветоваться с ними, предоставив им счастливую возможность самим узнавать о моём отъезде, не нуждаясь ни в человеческом, ни в божьем благословении, не размышляя ни минуты нио деталях дела, ни о последствиях, к несчастью, чёрт знает как, я 1 сентября 1651 года взошёл на корабль, отправлявшийся в Лондон. Самое смешное заключалось в том, что никогда ранее несчастья юного бродяжки не начинались так скоро, и не кончались так долго, как мои!
Как только мой корабль вышел из Гумбера, поднялся ураган и вокруг нас вздыбились огромные, жуткие волны. Это был мой первый вояж по морю, и от качки и ужасных впечатлений, я сразу же почувствовал себя очень плохо, и дух мой мгновенно опустился ниже ватер-линии. Только теперь до меня дошло, что произошло. До жирафа дошло бы быстрее! В мою голову полезли надоедливые мысли о прегрешении и наказании небес, которое неминуемо должно за ним воспоследовать. Если бы я имел возможность записывать свои тогдашние мысли, мир был бы осчастливлен шестым «Евангелием» или новым «Королём Лиром», и там на каждой странице были бы слова «Бред», «Ужас», «Крах» и «Воздаяние». Бесконечные беседы с озабоченным отцом, его добрые, настойчивые советы, и наконец его отчаянные слёзы вкупе с о словами матери и потоками её слёз живо пролетали предо мной, и моя, пока ещё не окончательно окоченевшая совесть теперь школьной указкой пеняла мне, что я совсем напрасно так относился к мудрым родительским советам и презрел свои святые обязанности перед богом и отцом. Как бы то ни было, но буря расходилась не на шутку, она бушевала всё сильнее, и уже волны перехлёстывали через борта, но всё это было просто детским лепетом по сравнению с тем, что я увидел в несколько следующих дней. Но тогда, и такой бури было слишком для меня мне всё время казалось, что мы тонем, и точно так же, как поднимались и опускались валы и наше утлое судёнышко, так же поднималось и опускалось в преисподнюю моя душа. Убитый и измождённый внезапными испытаниями, вывернув свой слабый желудок наизнанку, я проклинал своё детское легкомыслие и клялся, что если бог наконец проснётся от летаргического сна и соблаговолит помиловать меня, и позволит мне живым добраться до земли, никогда после моя нога не ступит на шаткую корабельную палубу к этим бочкам солонины, грязным матросам, блудливым юнгам и капитанам-матершинникам, а я прямиком рвану в свой отчий дом, побитый, как собака, но не сдавшийся, вернусь к отцу и матери, и впредь буду более осмотрительным в выборе жизненных путей, дабы не позволить моей глупости снова стать хозяином горы, и подвергнуть меня новой серьёзной опасности. Теперь у меня в голове мой отец мгновенно превратился из старого, пыльного, подплинтуссного зануды с мелкой мещанской душонкой и муравьиным мировоззрением, изо рта выстреливающим затёртые до дыр благоглупости, несущего бред со скоростью скорострельной пушки в мрачного, сверкающего блёстками и огнями огромного инфернального библейского пророка, гуляющего босиком по морю и возвещающему долгожданный Апокалипсис в самые громоподобные трубы мира. Моё превращение было настоящим волшебством, ибо не было ещё изменений в мире более глобальных, чем эти. Только сейчас я в полной мере стал осознавать силу пророческой правоты моего отца, и стал отдавать себе отчёт, какую правильную и добродетельную жизнь он вёл, старательно обходя стороной всякие треволнения и опасности, чураясь непонятных людей с пустыми карманами и бегающими глазками, мутных биржевых афёр и свирепых морских бурь с ласковыми именами, презирая до омерзения героические прелести сухопутной бивачной жизни. Как он смеялся, когда однажды я заявил ему, что хочу быть офицером в славной английской армии! Вволю насмеявшись, он тогда сказал мне:
«Твой посиневший труп привезут на лафете, покрытом, как ты говоришь, славным английским флагом! А потом мне и твоей несчастной матери пришлют счёт за лафет и флаг! Такова суть любого государства! Единственная обязанность честного человека перед богом жить долго!»
Короче говоря, я, как блудный сын, теперь был вполне готов к вползанию в родительский дом. Я воздел руки клубившейся предо мной кромешной тьме и вверил себя божественному Провидению. Оно-то лучше нас знает, что нам надо. Если заметит, конечно! Но Провидение на сей раз прошмыгнуло мимо!
Всё время, пока продолжалась буря, и море вздымалось со страшной силой, грозя каждую минуту раздавить утлую посудину, я с мазохистским наслаждением предавался самобичеванию, посыпая голову мокрым пеплом, и свежей морской солью страшные душевные раны. Но хоть инерция флагелянства была страшно велика, и я очень увлёкся своим страданиям, но как только буря стала стихать, а это случилось к утру, я ей вслед стал потихоньку приходить в себя. К тому же мой организм уже почти смирился со всеми атрибутами нахождения на корабле и быстро привыкал к тяготам морской жизни. Но продолжая испытывать по инерции последствия морской болезни, весь следующий день я был меланхоличен более чем, и едва таскал ноги по ходившей ходуном палубе.
С наступлением следующей ночи гневное лицо Матушки Природы вдруг прояснилось. Ветер стих окончательно, и нас ждал очаровательный вечер. Умытое бурей Солнце величественно закатывалось на наших глазах с тем, чтобы утром осчастливить нас снова.
Лёгкий бриз ласково скользил по ровной морской глади, в которую, как в зеркало смотрелось улыбающееся Солнце. Зрелище было так великолепно, что я замер в невольном восхищении. Никогда, ни до ни после, я не видел ничего подобного!
Этой ночью я спал, как убитый, и прекрасно выспался, тошнота решила больше не докучать мне, я был весел, как рождественский барашек и с удивлением открывал для себя красоту океана и всего мира, который представал теперь ласковым, добрым Раем, я просто не мог налюбоваться им, минуту назад бывшим, казалось, исчадием ада, а теперь превратившимся в ласкового друга.
И тут, как будто чувствуя, что я готов расплыться по палубе всепрощающей лужицей добра и смирения, мой приятель, который, как я уже говорил, и соблазнил меня ввергнуться в эту афёру, подкрался ко мне сзади и, хлопнув меня по плечу, сказал со смехом:
«Ну, что, Боб? Как тебе? Готов побиться об заклад, что ты перешарохался так, что надул в штаны, когда ночью подул лёгкий ветерок, хотя этим ветром, не то, что паруса шапки нельзя надуть!»
«Шапки? Надуть нельзя? Какая ужасная буря!»
«Буря, полагаешь? Да ты свихнулся, поди? И это ты зовёшь бурей? Пустяки и ничего больше! Иметь бы корабль получше, да пунша погорячей, да побольше простора в море, мы бы ни ухом, ни рылом не повели при эдаком шквалике. Боб, пойми, просто у тебя нет никакого опыта. Вот и всё! Пойдём-ка, хлебнём погуще пуншецу, и всё забудется и перемелется! Смотри, как всё распогодилось кругом, и какой рай везде!?
Мне придётся сократить рассказ про эту часть моей истории, ибо она такая нудная, что я вынужден последовать старой морской традиции и выбросить её за борт.
Скоро пунш оказался готов, он был подан в самое нужное время и в самом нужном месте, в общем, я что было сил налёг на него и в итоге упился до чёртиков, так что к концу ночи утопил во хмелю всё моё незрелое былое раскаяние, все эти ностальгические воспоминания о прошлом, все псевдо-философские размышления и мечтания о счастливом будущем.
Короче говоря, как только море успокоилось, и оно стало таким же ровным, как было до бури, точно так же успокоился мой воспалённый мозг, и мысли мои приняли прежнее ровное течение, а все страхи стать кормом для осьминогов и акул испарились в ласковых лучах утреннего Солнца. Моя припугнутая на время сущность ожила с недюжинной силой, и я уже не помнил ни одной клятвы и обещания, которые страх срывал с моего языка в минуты отчаянья. Должен признаться, что, как часто случается в подобных ситуациях, продолжал сталкиваться с загнанным в угол здравым смыслом, которые издали пытался намекнуть мне на некоторые серьёзные признаки чего-то надвигающегося и грозного, но я исправно затыкал ему рот и излечивался от болезни здравомыслия беспробудным пьянством в кубрике и общением в компании столь же трезвых матросов, среди которых не приветствовались такие проявления жизненной активности, как разум или честь. Лечение шло успешно, и в какие-то пять-шесть дней с припадками здравомыслия было полностью покончено, и моя пробитая шрапнелью сомнений Совесть, повизгивая и стеная, была посажена на цепь в корабельном трюме, под смех юного повесы, решившегося взять старт и кинуться во все тяжкие, чтобы ни на что на свете не обращать никакого внимания.