Аннотация: Русский писатель, мастер интеллектуальной прозы, лауреат Государственной премии, лауреат Пушкинской премии, президент российского Пен-центра. Поклонники утонченного стиля Битова с радостью встречают каждое новое произведение писателя. Предлагаем читателю «Книгу путешествий по Империи». Книга была подготовлена к изданию в 1991 году, однако увидела свет только сейчас.
Битов Андрей
ЧИТАТЕЛЮ!
Эта книга складывалась десятилетиями параллельно накоплению распада в объекте, который она поначалу подсознательно, а потом сознательно описывала: Империи.
Возвращаясь к «Книге…» в 1999-м, в канун 2000-го, я желаю обделенным подписчикам, владельцам первого тома, поставить эту книгу рядом в качестве второго.
Это семь книжек, две книги и единый том… Просьба делать остановки между путешествиями.
7 ноября 1999, 82 года ВОСР (Воскресенье), Виперсдорф
Часть первая
ШЕСТЬ ПУТЕШЕСТВИЙ
ОДНА СТРАНА
Путешествие молодого человека
ВОРОТА АЗИИ НАЧАЛО
С детства я бредил Азией. Семеновы-Тян-Шанские, Пржевальские и еще… Грум-Гржимайло — они ездили на своих верблюдах, стреляли своих яков, попадали в свои самумы и делали свои великие географические открытия. Я подыскивал себе достойный псевдоним (ни мое имя, ни фамилия не устраивали меня — устраивала их слава…). Сергей Карамышев! Это уже неплохо. Грум-Гржимайло и Карамышев! Пржевальский кладет мне руку на плечо, а другой обводит даль. Там хребет Сергея Карамышева. Великий путешественник Карамышев-Монгольский на фоне открытого им дикого верблюда. Книжка из серии «Жизнь замечательных людей» — фотографии: мать путешественника, отец путешественника, великий путешественник в детстве.
Я прибегал с книжкой к маме.
— Вот Пржевальский пишет… Как стать великим путешественником, какие нужны качества… А у меня все это есть: путешественником я родился, страстно я увлекся, научно я подготовлюсь, характер я воспитаю, трудолюбие я разовью, а энергия — приложится… — говорил я, загибая пальцы.
Вот я студент Горного института. Я уже знаю, что белых пятен, наверно, и нет. Что последнее, может, досталось Грум-Гржимайле (чудо, а не фамилия!). И что вообще это детство. Но еще не знаю, что детство, может, то немногое, чего не следует стыдиться.
Я мечтаю о Японии, стране безукоризненного вкуса и тысячелетьями отточенного движения… Вот я сижу на корточках в такой красивой японской одежде. Раздвигаются створки разрисованной журавлями двери. Это за моей спиной, но я не оборачиваюсь: я знаю, почему они открылись и кто там. Я знаю, как она подойдет, как поклонится, как поставит передо мной чашку и снова поклонится, и как будет выходить, пятясь и кланяясь, и как сдвинет за собой створки, словно уходя в стену. А я не меняю ни позы, ни выражения лица: я все это знаю. Тыщу лет, как это всем известно.
Известна эта комната и как в ней что стоит. И эта женщина. И я, который все это знает…
Япония… Это кончается тем, что я женюсь на курносой и рыжей девчонке, такой нелепой и такой славной. И теперь Япония все реже заходит ко мне.
А открытия? Моя специальность — ковырять землю, в двадцать три года я уже знаю, что это — работа.
И вот практика. Уезжаю на все лето в Среднюю Азию. Еду работать. Но еду я в Азию, с которой меня связывает эвакуационное детство.
С ЧЕМ Я ЕДУ?
Ишак. Верблюд. Изюм — кишмиш. Аул — кишлак. Каракумы — Кызылкум. Басмачи — калым. Чайхана — скорпион. Арык. Тюбетейка — халат. Базары. Ташкент — город хлебный. Насреддин в Бухаре.
Я знаю и больше и не больше этого.
ЕЩЕ ТРИ НАЧАЛА
В первый раз Азия началась в Москве на Казанском вокзале. Сначала в очереди за билетами. Потом на перроне, у поезда.
Навстречу мне прошла девочка в ярком широком платье до земли. Я обернулся ей вслед: из-под тюбетейки змеилась тьма черных косичек.
Непонятливые старики окружили тележку газированной воды и пытаются перелить ситро из стаканов в бутылки. Стаканов всего два, и продавщица нервничает, кричит, торопит их. Потому что стоит длинный хвост и расстраивается бойкая торговля. А старики все соглашаются, кивают ласково и не спеша делают свое нелегкое дело.
И еще по перрону прогуливаются другие в тюбетейках. Много студентов.
Проводники — тоже в тюбетейках. Они по-хозяйски берут билет, чуть ли не с превосходством не замечают меня. И с искренней страстностью договариваются о чем-то с людьми возбужденного вида, снующими туда-сюда по перрону.
И вот мы едем. Соседом моим — казах. Он возвращается из отпуска. Огромные его чемоданы занимают немало места — это он выполнял поручения односельчан, все для них накупил. Парень очень гордится, что побывал в Москве. Все рассказывает, словно репетирует. Он беседует с другим моим соседом, машинистом паровоза, русским. Этот машинист как-то сразу стал для него большим авторитетом. Говорят они в основном о городах, в которых побывали.
— Вот в Ленинграде вокзал — это да! — говорит машинист.
— А в Новосибирске какой вокзал… самый лучший! — говорит казах.
— Ну уж сказал! Что в Новосибирске…
— Да, действительно… — соглашается казах. — Вот в Актюбинске — это да!
— Ну уж и вокзал…
— Паршивый вокзал, — кивает казах.
Так мы и ехали. Пили пиво в вагоне-ресторане, после чего все рассказывали случаи, перебивая друг друга, потом спали. Потом просыпались.
Во второй раз Азия началась, когда на станциях газированную воду стали продавать не стаканами, а большими пивными кружками. Это уже были другие категории: другая жара, другая жажда. Мы катили по Казахстану, по Голодной степи. И я все диву давался, что и тут живут люди. Радостный (родина!) сошел наш казах.
Мы катили по голой, гладкой степи, и я все прислушивался, не понимая, откуда это посвистывание. Оказывается, суслики. Они бегали по степи в необычайном количестве. Жирненькие, серенькие, они сгорали от любопытства. Подбегали к насыпи, выстраивались шеренгой, смотрели на наш поезд, стоя на задних лапках, и посвистывали от удивления.
Проводники стали совсем важные: ближе к родине. Купе мое опустело. Но на одной из станций проводник вселил ко мне целую юрту. Два старика, широколицые, шоколадные, с торчащими вперед узенькими бородками, одна старушка и три мальчика. Первым вошел толстый старик. Он поздоровался, снял шляпу. Под шляпой оказалась тюбетейка. Снял с сапог востроносые галоши, снял ватный халат и оказался в вельветовом немецком костюме. Затем вошли все остальные. На всех был вельвет.
— Дедушка, вы до какой станции? — спрашиваю я старика.
Старик ласково улыбается, кивает.