Выпрямившись, я внимательно осмотрел поляну. Теперь взгляд подмечал то, на чем ранее не задерживался. Пара телег с выпряженными лошадьми, одна крытая брезентом фура, тоже без коня, составленные в пирамиды ружья, необычная одежда спавших у костров людей. Не все из них были укрыты шинелями. Зеленые мундиры с фалдами и обшлагами, отделанными сукном такого же, но более темного цвета, белые, полотняные штаны с пуговицами по наружным сторонам голеней. Надеты поверх сапог. В головах спящих кожаные ранцы, рядом лежат кивера в холщовых чехлах. Егеря, если не ошибаюсь Не похоже на лагерь реконструкторов, которые довелось видеть. Не было современных палаток, мангалов, валяющихся в траве пластиковых и стеклянных бутылок (как же без них?), цветных упаковок и прочих мелочей, говорящих о двадцать первом веке. Здесь царил девятнадцатый. «Полностью аутентичный», как сказал бы мой приятель Илья, изображавший на сходках реконструкторов гвардейского поручика.
У меня закружилась голова. Некоторое время я стоял, пытаясь осмыслить увиденное. Мысли носились в голове, как тараканы по кухне алкоголика, и никак не хотели собраться воедино. Как я сюда попал? Почему? И что теперь делать? Так и не придя к какому-либо решению, я потащился к телеге, от которой отправился искать воду. Полежу, подумаю Не удалось. При моем приближении из-за телеги вынырнула фигура. На незнакомце оказался оказался серый мундир с фалдами, застегнутый на латунные пуговицы, и такого же цвета штаны, на голове красовалась фуражка с козырьком. Небритое, заспанное лицо
Куда-то ходил, барин? спросил странный тип.
Пить, пояснил я.
Кликнул бы меня, укорил тип. Я бы принес.
Не знал, пожал я плечами. А ты кто?
Фурлейт.
Ага, возчик.
Звать как?
Пахом, сообщил возчик.
Объясни мне, Пахом, как я оказался здесь?
Дык, подобрали, пожал он плечами.
Где?
У дороги. Ты, барин, на траве лежал совсем голый, голова в крови. Мнили, мертвый. Мертвяков у дорог чичас много, он вздохнул. Хранцуз наскочит, побьет и обдерет до нитки. Вот и тебя так: сабелькой по головке приложили, одежу сняли и кинули помирать. Не помнишь?
Француз, значит. С эпохой, кажется, определись. Я покрутил головой.
Отшибло, значит, заключил Пахом. Оно и понятно. А, может, то не хранцуз был, а лихие люди. Много их чичас. Фельдфебель подошел глянуть, тронул и кажет: «Живой!» Не бросать же християнскую душу? Велел подобрать и положить в телегу. Я тебе своей рубашкой голову замотал. Гляжу: снял и на себя на надел?
Другой одежды у меня нет, повинился я. Раздобуду, верну.
Ничо! махнул рукой. Мы с понятием. Только барской одежи тута нетути.
С чего ты взял, что я барин?
Ну, дык удивился он. Сам белый, гладкий, кожа чистая, руки без мозолей, не то, что мои, он показал большие растопыренные пятерни. Ты своими ничего тяжелее ложки не подымал, он усмехнулся.
Объясни мне, Пахом, как я оказался здесь?
Дык, подобрали, пожал он плечами.
Где?
У дороги. Ты, барин, на траве лежал совсем голый, голова в крови. Мнили, мертвый. Мертвяков у дорог чичас много, он вздохнул. Хранцуз наскочит, побьет и обдерет до нитки. Вот и тебя так: сабелькой по головке приложили, одежу сняли и кинули помирать. Не помнишь?
Француз, значит. С эпохой, кажется, определись. Я покрутил головой.
Отшибло, значит, заключил Пахом. Оно и понятно. А, может, то не хранцуз был, а лихие люди. Много их чичас. Фельдфебель подошел глянуть, тронул и кажет: «Живой!» Не бросать же християнскую душу? Велел подобрать и положить в телегу. Я тебе своей рубашкой голову замотал. Гляжу: снял и на себя на надел?
Другой одежды у меня нет, повинился я. Раздобуду, верну.
Ничо! махнул рукой. Мы с понятием. Только барской одежи тута нетути.
С чего ты взял, что я барин?
Ну, дык удивился он. Сам белый, гладкий, кожа чистая, руки без мозолей, не то, что мои, он показал большие растопыренные пятерни. Ты своими ничего тяжелее ложки не подымал, он усмехнулся.
Фельдшер я.
Вона как! удивился он. Фершал человек полезный, в нашем баталионе имеется, а еще лекарь. Только нет их тута. Отбились мы от своих, он снова вздохнул. От Салтановки, где с хранцузом бились, одни идем.
Ага!
Давно бились?
Дык, третьего дня.
То есть позавчера. Вот и дата подплыла. Бой под Салтановкой случился 23 июля 1812 года по новому стилю. Сегодня 25-е. Салтановка рядом с Могилевом, ехать до нее всего ничего. Был я там. Часовенка стоит в память о подвиге солдат и офицеров корпуса Раевского. Сам генерал, если верить легенде, шел в наступление впереди солдат, ведя за руки малолетних сыновей. Только не было этого. Старший и вправду был с отцом, но не в первых рядах, а младший, подросток, собирал в это время грибы в лесу. Но и там залетевшая шальная пуля пробила ему панталоны. Жаркий бой случился. Французы записали себе победу, поскольку русские отступили. Но в стратегическом плане победили наши. Даву не смог преградить дорогу Багратиону, и 2-я Западная армия соединилась с 1-й у Смоленска. Вернее, пока еще не соединилась, это в августе предстоит.
Хранцузы нашу роту в лес загнали, пояснил Пахом. Много их было. Сидели там до темноты. Потом выбрались, а наших нет. Чичас догоняем.
Понятно Ладно, с этим позже разберемся. Нужно заняться собой.
Хочу зашить рану, сказал я, указав на голову. Поможешь?
Дык, не умею, растерялся Пахом.
Я сам. Нужны игла с ниткой, бритва, чистая тряпица, вода, зеркало. Хорошо бы хлебного вина. Найдутся?
Вино у каптенармуса, почесал в затылке Пахом. Спрошу.
Он ушел к стоявшей неподалеку фуре и вскоре вернулся с низеньким, плотным мужичком в мундире. Выглядел тот заспанным.
Зачем вам вино, господин? спросил хмуро.
Для дезинфекции, пояснил я и добавил, увидев непонимание на его лицо. Кожу вокруг раны смазать и иглу с ниткой в нем подержать. Мне мало нужно.
Ладно, сказал тот и ушел к фуре. Пахом устремился следом. Вернулся жестяным стаканом от манерки[2], который бережно нес перед собой. Я забрал стакан у возчика и заглянул внутрь. Внутри болталось граммов пятьдесят прозрачной жидкости. Я понюхал сивуха. Сгодится. Рядом с телегой нашелся тлеющий костерок. Я выкатил из него веткой уголек побольше, сдул с него пепел и примостил поверх поданную Пахомом иглу из тех, что называют «цыганскими». Меньшей у возчика не нашлось, что не удивительно. Мундиры на солдатах из грубого сукна, такое тонкой иглой не проткнешь. Тем временем Пахом взял медное ведро и сбегал за водой. К его возвращению верхняя часть иглы раскалилась. Я смочил поданную возчиком тряпицу в воде, обернул ею пальцы, взял иглу за ушко, и уперся острием в ветку. Надавил. Игла легко согнулась мягкое здесь железо.
Пошто иголку спортил? спросил Пахом.
Не спортил, а приготовил, ответил я и бросил иглу в стакан. Там коротко пшикнуло. Сможешь сбрить волосы вокруг раны?
Не сумлевайтесь, барин! заверил возчик. Я его благородие брил. Рука у меня легкая.
Не соврал. Забрав у меня влажную тряпицу, он протер ею кожу вокруг раны и в несколько взмахов опасной бритвы очистил от волос. Обошлось почти без боли. Вот и хорошо. Не то затянет волос в рану, прорастет внутрь воспаление гарантировано. Я достал из стаканчика иглу, заправил в ушко нитку, и бросил их обратно.
А сейчас потихоньку лей воду на рану! велел, наклонившись.
Возчик подчинился. Осторожно действуя тряпкой, я смыл засохшую корку. Почувствовал, как побежала по щеке кровь. Ничего, это не страшно.
Держи зеркало!
Наблюдая свое отражение в достаточно большом в половину листа А 4 зеркале в деревянной раме (и как только нашлось?), я протер сивухой кожу вокруг раны и подцепил кончиком иглы кожу на одном ее краю, затем на втором. Больно, млять! Зашипев сквозь стиснутые зубы, протянул нитку и стянул кожу первым узелком. Подняв с травы бритву, обрезал нитку.
Давай я буду резать, барин! предложил Пахом. Ловчей выйдет.
Я молча протянул ему бритву. Дальше мы работали вдвоем. Стежок (больно, твою мать!), узелок, и бритва в руках возчика режет нитку. Теперь дальше К концу этой пытки я чувствовал себя, как выжатая тряпка. Сил не осталось, все ушло на терпение. Похоже, что ругался не про себя, а в голос, вон Пахом на меня уважительно поглядывает. После процедуры болела голова, подрагивали руки, но дело сделано. Я протер грубый шов сивухой и обессиленно сел на траву.
Дурно, барин? спросил Пахом.
Ничего, ответил я. Спасибо тебе, братец! Помог.
Ништо! махнул рукой с зажатой в ней бритвой возчик. Тебе вино нужно?
Нет.
Пахом подхватил стаканчик с травы и опрокинул его содержимое в рот. Смачно крякнул и оскалился, показав желтые зубы.
Деготь найдется? спросил я. Березовый?
Как не быть, ответил Пахом.
А масло?
Он задумался.
То, которым ружейные замки смазывают, пояснил я.
У каптенармуса, сказал Пахом.
Нужно не больше ложки. И еще мел.
Мел у солдат этого времени должен быть, им пуговицы чистят.
Возчик кивнул и ушел к фуре. Я тем временем отер мокрой тряпицей кровь с лица, затем простирнул ее, плеснув воды из ведерка, и оторвал узкую полоску. Жаль, Пахом водку выпил, пригодилась бы. Не сообразил. Ладно, переживем. Деготь неплохое средство против воспаления, на его основе Вишневский свою знаменитую мазь сделал, в Великую Отечественную много жизней спасла. Вторым компонентом мази стало касторовое масло. Но его даже смешно спрашивать не завезли еще в Россию клещевину, из семян которой давят касторку. Негде взять и третий компонент[3]. Будем делать из того, что есть.
Вернулся Пахом с глиняной плошкой в одной руке и горсточкой порошка мела в другой. Сопровождал его все тот же плотненький мужичок в мундире. На лице его читалось любопытство.
Что делать будешь барин? спросил каптенармус, подойдя.
Мазь для заживления ран.
Эк, как! удивился он.
Я забрал у Пахома плошку и мел. Он метнулся к телеге, вернулся с глиняным горшочком и поставил его на траву. Я заглянул деготь, запах характерный. Отсыпав в плошку чуток мела, я вернул остаток Пахому, взял тонкую веточку, и обмакнул ее кончиком в горшок. Если не ошибаюсь, пропорция дегтя в мази одна тридцатая. Точно выдержать не удастся, ну, и ладно. Опустив веточку в плошку, я стал ею энергично мешать. Спустя минуту получил нечто похожее на старый мед, только эта субстанция ощутимо воняла как в пословице про ложку дегтя и бочку меда. Хм А ведь это мысль! Мед обладает бактерицидным свойством, и если заменить им масло Только где ж взять?