Они указывали на рождение совершенно незаурядного и высокоодаренного муми‑тролля. Хемулиха, ясное дело, тут же забеспокоилась, что хлопот со мной не оберешься (ведь в обыденной жизни от гениев одни неприятности, но сам я, по крайней мере, от этого никаких неудобств не испытывал).
Удивительное дело – расположение звезд! Родись я несколькими часами раньше, я бы мог стать заядлым игроком в покер, а все те, кто родился на двадцать минут позже, почувствовали бы настоятельную необходимость вступить в Добровольный оркестр хемулей (папы и мамы должны быть очень осторожны, производя на свет детей, и я рекомендую каждому и каждой из них сделать предварительные и точные расчеты).
Одним словом, когда меня вынули из сумки, я трижды чихнул совершенно определенным образом. Уже это могло кое‑что да значить!
Хемулиха, приложив печать к моему хвосту, заклеймила меня магической цифрой тринадцать, поскольку до этого в доме обитали двенадцать подкидышей. Все они были одинаково серьезные, послушные и аккуратные, потому что Хемулиха, к сожалению, чаще мыла их, нежели прижимала к сердцу (солидной ее натуре недоставало некоторой тонкости чувств).
Дорогие читатели!
Представьте себе дом, где все комнаты одинаково квадратные, одинаково выкрашенные – в коричневато‑пивной цвет и расположены в строгом порядке: одна за другой! Вы говорите: не может быть! Вы утверждаете, что в доме для муми‑троллей должно быть множество удивительнейших уголков и потайных комнат, лестниц, балкончиков и башен! Вы правы. Но только не в доме для найденышей! Более того: в этом приюте никому нельзя было вставать ночью, чтобы поесть, поболтать или прогуляться! Даже выйти по маленькой нужде было не так‑то просто.
Мне, например, было строжайше запрещено приносить с собой в дом маленьких зверюшек и держать их под кроватью! Я должен был есть и умываться в одно и то же время, а здороваясь, держать хвост под углом в 45° – разве можно говорить обо всем этом без слез?!
Часто я останавливался перед маленьким зеркалом в прихожей и, обхватив мордочку лапками, заглядывал в свои печальные голубые глазки, в которых пытался прочитать тайну собственной жизни, и, вздыхая, произносил: «Один как перст. О жестокий мир! О жалкий мой жребий!» И повторял эти горестные слова до тех пор, пока мне не становилось чуточку легче.
Я был очень одинок, это часто случается с муми‑троллями, наделенными своеобразными дарованиями. Никто меня не понимал, а сам себя я понимал еще меньше. Разумеется, я сразу заметил разницу между собой и другими муми‑троллями. Разница эта состояла главным образом в их жалкой неспособности удивляться и изумляться.
Я же мог, например, спросить Хемулиху, почему все на свете устроено так, как есть, а не иначе.
– Хорошенькая была бы тогда картинка, – отвечала Хемулиха. – А разве так, как сейчас, плохо?
Увы, она никогда не давала мне вразумительных объяснений, и я все больше и больше убеждался в том, что ей попросту хотелось отвязаться от меня. Хемули ведь никогда не задают вопросов: что? где? кто? как? Я же мог спросить Хемулиху:
– Почему я – это я, а не кто‑нибудь другой?
– То, что ты – это ты, – несчастье для нас обоих! Ты умывался? – Так отвечала она на мои важные вопросы.
Но я не отставал:
– А почему вы, тетенька, – Хемулиха, а не муми‑троллиха?
– К счастью, и моя мама, и мой папа были хемули, – отвечала она.
– А их папы и мамы? – не унимался я.
– Хемули! – воскликнула Хемулиха. – И их папы и мамы были хемулями, и папы и мамы этих хемулей – тоже хемулями, и так далее, и так далее! А теперь иди и умойся, а то я нервничаю.
– Как ужасно! Неужели этим хемулям никогда и конца не будет? – спрашивал я.
– Ведь были же когда‑нибудь самые первые папа с мамой?
– Это было так давно, что незачем этим интересоваться, – сердилась Хемулиха. – И, собственно говоря, почему нам должен настать конец?
(Смутное, но неотвязное предчувствие говорило мне, что цепочка пап и мам, имеющих отношение ко мне, была чем‑то из ряда вон выходящим. Меня ничуть не удивило бы, если бы на моей пеленке была вышита королевская корона. Но – ах! – что можно прочитать на листке газетной бумаги?)
Однажды мне приснилось, что я поздоровался с Хемулихой неправильно, держа хвост под углом в 70°. Я рассказал ей об этом и спросил, рассердилась она или нет.
– Сны – ерунда, – изрекла Хемулиха.
– Разве? – возразил я. – А может, тот муми‑тролль, который мне приснился, и есть настоящий, а муми‑тролль, который находится здесь, просто приснился тебе, тетенька?
– К сожалению, нет! Ты существуешь, и еще как! – устало отмахнулась Хемулиха. – Я с тобой не справляюсь! У меня от тебя болит голова! Что будет с тобой в этом мире, где все делается не по‑хемульски!
– Я стану знаменитым, – серьезно объяснил я. – И среди прочих дел построю дом для маленьких подкидышей‑хемулят. И все они будут есть бутерброды прямо в кровати, а под кроватью держать скунсов и ужей.
– На это хемулята никогда не согласятся, – сказала Хемулиха.
Мне казалось, что она, к сожалению, права. Так и проходило мое детство. Я только и делал что молча удивлялся и постоянно повторял свои вопросы: что? где? кто? как? Хемулиха и ее послушные подкидыши упорно избегали меня. От моих «что?», «где?», «кто?», «как?», «когда?» и «почему?» им становилось явно не по себе. И я одиноко бродил вокруг дома Хемулихи по пустынному, безлесному побережью, размышляя то о паутине, то о звездах, то о малявках с загнутыми хвостиками, так и шнырявших в лужах, а то и о ветре, который приносил отовсюду разные запахи (позднее я узнают: одаренный муми‑тролль всегда поражается самым простым вещам, но не видит ничего удивительного в том, что кажется странным обычному муми‑троллю). Да, печальное было время!
Но постепенно что‑то изменилось во мне: я стал задумываться о форме моей собственной мордочки. Предоставив Хемулиху и других муми‑троллят их собственной судьбе, я начал все больше и больше думать о себе самом. И находил это занятие весьма увлекательным. Я перестают задавать вопросы. Зато я испытал непреодолимое желание говорить о том, что я сам думал и чувствовал. Но – ах! – кроме меня, на свете не было никого, кому я был бы хоть сколько‑нибудь интересен.
И вот пришла та самая весна, весна, такая важная для моего развития. Сначала я и думать не думал, что она пришла ради меня. Я слышал, как пищит, жужжит и бормочет, как пробуждается от зимней спячки все живое и торопится встретить весну. Я видел, как в разбитом по строгим законам симметрии огородике Хемулихи растения набирают силу, а все, что пробивается из земли, просто извивается от нетерпения. По ночам гудели свежие ветры, и пахло по‑новому – переменами. Я прислушивался и принюхивался. Лапки мои болели от быстрого роста, но я по‑прежнему не понимал, что все это происходит только ради меня.
Наконец однажды, ветреным утром, я почувствовал… да, я просто‑напросто почувствовал, что вырос. Я пошел прямо к морю, которое Хемулиха терпеть не могла и поэтому строго‑настрого запрещала ходить туда.
Там меня ожидало поразительное открытие. Я впервые увидел самого себя во весь рост. Блестящая льдина была гораздо больше зеркала в прихожей дома Хемулихи, и в ней отражалось весеннее небо с плывущими по нему тучками и весь я. Наконец‑то я мог разглядеть свою мордочку с маленькими, хорошенькими, стоящими торчком ушками и все свое крепкое, хорошо сложенное туловище – до самых лапок.