– Он уже три года занимается фотографией, посмотри на его работы, – уговаривал Морис. – Вон тот тип. Ты глянь, как он стоит, с каким выражением лица! На кого, по‑твоему, он похож?
– На сводника, – ответила женщина.
– Он и есть сводник, сутенер вообще‑то. Но я не о том: вот еще та фотография. Исполнительница экзотических танцев, он щелкнул ее за кулисами. Кого‑нибудь тебе напоминает?
– Девушка?
– Прекрати, Ивлин. Не девушка, а стиль. Атмосфера. Девушка старается подать себя получше, выставляет напоказ свои прелести– все при ней, это да, но ты посмотри на гримерную: вся эта мишура блестящая, дешевые побрякушки…
– Хочешь, чтобы я сказала: «Диана Арбю»?
– Если б ты сказала «Диана Арбю», это было бы неплохо. Еще можешь сказать: «Дуэйн Майклc», «Дэнни Лайон». Можешь сказать: «Вайногрэнд», «Ли Фридлендер». Хочешь вернуться еще на несколько лет назад? Я был бы очень рад, если б ты сказала: «Уолкер Эванс».
– Твой старый приятель.
– Еще какой старый. Мы с тобой тогда еще и знакомы не были.
– А как тебе вон те? – Ивлин неторопливо обводила взглядом разложенные на столе черно‑белые снимки формата восемь на десять дюймов, переливающиеся в свете флуоресцентной лампы.
– Занятно, – признала она.
Морис удовлетворенно вздохнул. Ему удалось пробудить ее интерес.
– У парня верный глаз. У него есть инстинкт, Ивлин, и он не боится подойти вплотную и сделать свой снимок. Я тебе вот что скажу: у него от природы больше таланта, чем я нажил за шестьдесят лет работы. Он всего года четыре как взял в руки фотоаппарат.
– Погоди‑ка, Морис, так сколько же тебе лет? – полюбопытствовала Ивлин. – По‑прежнему семьдесят девять или…
– Сколько есть – все мои, – ответил Морис.
Морис Золя имел рост пять футов и пять дюймов, вес около ста пятнадцати фунтов, акцент южанина, городского человека, уверенную интонацию знатока. Многие годы опыта и сменявшие друг друга стили смешаны воедино и поданы– кстати или некстати – с небрежным превосходством. Тридцать пять лет назад эта рыжеволосая красотка работала на него, а он тогда был штатным фотографом в нескольких крупных гостиницах и ночных клубах в Майами‑бич. Ивлин Эмерсон– ему нравилось ее имя, и он пел его на разные лады, укладывая рыжеволосую в свою постель. Теперь у нее собственное дело – галерея Ивлин Эмерсон на Коконат‑гроув, и весит она на добрых полсотни фунтов больше, чем Морис.
– Чего мне не надо, так это «ар деко», этих импрессионистских ракурсов. Молодежь это любит, но денег у них нет.
– При чем тут «ар деко»? – Схватив со стола один из снимков, Морис помахал им перед ее носом. – Он снимает людей. Вот здесь богатые еврейские старухи сидят на веранде гостиницы– разумеется, гостиница тоже попала в кадр. А как же иначе, это ведь часть атмосферы. Кажется, будто время прошло мимо них. А эти, в парке Луммус, – смахивают на стайку птиц, правда, а? Носы кривые, точно клювы.
– Старые еврейки из Нью‑Йорка и кубинцы, – подытожила Ивлин.
– Это наш город, детка. Он запечатлел Саутбич таким, каким мы его видим сегодня. Он передает его драму, его пафос. А посмотри на того парня, с татуировками…
– Кошмар!
– Он хотел разукрасить свое тело, сделать себя привлекательнее.
Но ты присмотрись как следует: у него есть свои чувства, это личность. Он встал утром, и у него свои мечты, как у каждого из нас.
– Ничего общего с теми людьми, которых
– Некоторым людям приходится годами рвать задницу, чтобы добиться признания, – развивал свою мысль Морис, – а другие становятся известными за один день. Второго сентября 1935‑го я оказался на Исламораде, работал на ветке Ки‑Уэст железнодорожной линии Флорида Ист‑Коаст, так?
Ивлин была осведомлена об этом во всех подробностях: как ураган обрушился на мост и Морис успел сфотографировать самую страшную железнодорожную катастрофу за всю историю штата Флорида. Двести восемьдесят шесть рабочих, укладывавших в тот день полотно, погибли или пропали без вести. Два месяца спустя Морис уже делал снимки для министерства сельского хозяйства, портрет Америки, сотрясаемой Великой депрессией.
– Кто такой Джозеф Ла Брава, а, Мори? – промурлыкала она.
Морис прикрыл глаза и открыл их, возвращаясь в настоящее, вновь поправил очки в тяжелой оправе, словно переключаясь с их помощью.
– Это Ла Брава сфотографировал того парня, которого сбросили с моста.
– О боже! – выдохнула Ивлин.
– Он ехал со стороны Семьдесят девятой улицы в сторону Хайалиа. Приближаясь к I‑95, увидел наверху у самого ограждения троих парней.
– Повезло, только и всего, – прокомментировала Ивлин.
– Погоди. Тогда ничего еще не было. Эти трое парней вроде бы просто стояли на мосту. Но Джозеф что‑то почуял и съехал на обочину.
– Все равно, ему повезло, – настаивала Ивлин– У него оказалась с собой камера.
– Он всегда берет с собой фотоаппарат. Он ехал в Хайалиа, чтобы там снимать. Он поднимает голову, видит тех парней и сразу вытаскивает линзы для дали. Ты послушай: он успел сделать два снимка еще до того, как они схватили того парня, потом сфотографировал момент, когда они подняли его и, наконец, как он падал, растопырив руки и ноги, словно летел, – тот самый снимок, который напечатали в «Ньюсуик» и во всех газетах.
– Должно быть, неплохо заработал.
– Примерно двенадцать штук за один снимок, – сказал Морис. – Ты еще его выставила в витрине– первая персональная выставка Джозефа Ла Бравы.
– Не знаю, – повторила Ивлин. – Я торгую в основном всякой экзотической чушью. Нынче в моде сюрреализм. Крылатые змеи, цветная дымка…
– К твоему товару надо бесплатно давать слабительное. Ивлин, этот парень– настоящий талант, он своего добьется, я тебе гарантирую.
– Как он выглядит?
– Симпатичный парень, ближе к сорока. Волосы темные, среднего роста, худощавый. Не то чтобы стильный, но вполне ничего.
– Сколько их тут перебывало– сами без носков, зато портфолио битком набито «социально‑значимыми» работами.
– Нет, он не хиппи.