До него вдруг дошло, что он молча пялится на физика, и, наверное, выглядит при этом очень странно, раз Одинцова уже какое-то время тормошит его:
- Дэн, ты чего? Тебе голову напекло, что ли?
Денис, должно быть, и правда, слегка перегрелся, потому что все вдруг стало каким-то очень резким, ярким: синее небо, кипящие серебром солнечные блики на речной воде, крики чаек, пляжный шум. Мир вокруг него нереально звенел и искрился и посреди всего этого был он – Валерка. Нелепо было звать Валерием Андреевичем этого мальчишку. В простой белой майке, красиво подчеркивающей загар. В обрезанных по колено старых джинсах. В пляжных шлепках-«лягушках», почти не заметных с такого расстояния, отчего он казался босым.
Фомин потряс башкой, прогоняя наваждение:
- Точно, Танюх, чего-то схренело.
- Смотри, в обморок не хлопнись.
Забытая им сигарета, дотлев до самого фильтра, обожгла пальцы, и Дэн окончательно пришел в себя.
- Да прошло уже…
***
Дома было пусто и тихо. Мать укатила со своим бойфрендом в отпуск и ожидалась только через неделю. Воздух в квартире был душным и безжизненным, как застоявшаяся вода в аквариуме. Проигнорировав сплит, Денис распахнул все окна. Хотелось впустить в дом живой уличный ветер. Пусть жаркий, пусть отравленный автомобильными выхлопами, но чтобы гулял по комнатам, надувая парусами занавески и выметая вон тишину и застой.
Дэн послонялся по пустой хате, забрел в ванную, задержался перед большим, в рост, зеркалом. В детстве зеркала его завораживали. Он мог подолгу смотреть в них, пытаясь разгадать тайну нереального потустороннего мира, отделенного от него гладкой прозрачной границей. Казалось, что если смотреть очень долго, тот, другой, во всем похожий на него, в точно такой же комнате, вдруг сделает какое-то движение, в то время как он сам по-прежнему останется неподвижен, и начнет жить своей, отдельной от Дениса жизнью. Каждый раз, подходя к зеркалу, он ждал и боялся, что, наконец-то, это случится. Может быть, поэтому теперь он не любил зеркала, заглядывал в них редко и только с чисто практическими целями: ну там, причесаться, быстро кинуть взгляд, чтобы убедиться, как хорошо сидят новые джинсы и все такое. Но сейчас он снова надолго завис, вглядываясь в собственное примелькавшееся, но почему-то вдруг как бы увиденное заново отражение.
Отражение было загорелым. Одетым в черную борцовку и рваные джинсы. У отражения были широкие плечи и грудь, крепкая стройная шея, темно-каштановые, почти черные, волосы, растрепанные за долгий пляжный день. За лето волосы выгорели и оттого местами отливали какой-то ржавчиной. Лицо с высокими скулами. Золотисто-карие, «чайные», глаза, россыпь мелких коричневых веснушек на переносице. «Чувственный», как говорила Танька, а, по мнению Дэна, совершенно обычный, может только чуть великоватый, рот. Широкоплечим, длинноногим сложением, крупной тяжеловатой костью, немалым ростом Денис пошел в отца, всем остальным в маму. Смуглость кожи, черты лица, «чайные» глаза, мелкие веснушки, рот – все это было мамино. Только мать была изящной и хрупкой и казалась Дэну похожей на итальянку. И волосы у нее были не чуть-чуть волнистыми как у него, а абсолютно прямыми, и спускались до середины спины совершенно гладким без всяких там «утюгов» полотном. Денис повернулся в профиль, стараясь рассмотреть закрывающие шею пряди, подумал, что они слишком отросли и надо бы сходить подстричься.
Он всматривался, пытаясь увидеть обычного, знакомого себя как бы со стороны, понять, каким его видят другие. Вот каким, к примеру, его видит тот же физик? От мысли о физике щеки его зазеркального двойника вдруг потемнели. Именно так выглядела краска смущения на загорелой физиономии. «Да блин… -- с досадой подумал Дэн, -- ну чего я к нему прицепился? Тоже мне, сделал открытие: учитель в жизни совсем не тот, что учитель в школе. А то ты этого раньше не знал. Было бы из-за чего в лице меняться. И с чего ты взял, что он вообще тебя видит? У него таких как ты – несколько классов. Все, уймись, надоел, смешно даже…». Дэн в раздражении показал «близнецу» в зеркале нехилый кулак и вышел из ванной.
***
Тридцатого августа в школе был сбор. Фомин уже года три не посещал это как бы подводящее под летними каникулами черту, мероприятие, узнавая все необходимое от кого-нибудь из одноклассников. Но сегодня его просто подмывало пойти. Хотелось посмотреть на физика. Посмотреть и понять – он действительно видел на берегу что-то такое или ему тогда просто голову напекло? Ведь не может же быть, чтобы «физик в школе» и «физик не в школе» совершенно никак не пересекались? Все-таки один человек. «Не факт, конечно, что он там будет, -- прикидывал Дэн, открывая замок на толстой цепи, которой к фонарному столбу во дворе была «пристегнута» любимая Хонда, -- туда ведь только классные ходят. Так что, если ему никакого класса не дали, то и не будет его там».
Физик там был. Дэн почему-то сразу выхватил его взглядом из кучи народа на школьной спортплощадке, где проходил сбор. Он стоял, держа над головой картонку, на которой красным фломастером было жирно намалевано 5 «А» и вокруг него уже толпилась какая-то мелочь с родителями. Фомин здоровался с одноклассниками, отвечал на вопросы, спрашивал сам, острил, одновременно умудряясь кидать косяки в сторону Валерия Андреевича. Может быть из-за летнего загара, но сейчас физик совсем не казался блеклым. И волосы, снова убранные в аккуратный хвостик, вовсе не выглядели бесцветными, а, наоборот, словно были присыпаны мелкими золотистыми блестками. «Ну с чего я решил, что он невзрачный? – недоумевал Денис, искоса разглядывая невысокую фигуру, на которой вполне ладно сидели простые темно-синие джинсы и приталенная голубая рубашка, -- И не тощий он ничуть. Просто… изящный, что ли». И мускулы там какие-никакие имеются. Не такие, конечно, как у Герки, и даже не как у самого Дэна, но все-таки что-то там обрисовывается под покрытой светлым загаром кожей. В рубашке с коротким рукавом это заметно. А тогда на пляже было еще виднее.
Денису вдруг захотелось подойти и посмотреть, какого цвета у физика глаза. «Не сходи с ума, -- одернул он себя, -- бледный он там или яркий – тебе какое, нахрен, дело? И глаза его тебя абсолютно не касаются». Дэн совершенно честно не понимал, отчего его так заклинило на этом Валерии Андреевиче, и старался освободиться от этой неожиданной напасти. Он посмотрел вокруг, надеясь отвлечься и удивился. Небо, тополя за оградой спортплощадки, девчонки в разноцветных летних платьях, шум голосов – все опять было неестественно ярким, звучным и почему-то тревожным. «Как странно, -- подумал он, -- Словно все это вот-вот исчезнет. Как будто последний день перед войной». Залетевшая в голову мысль была нелепой, но Дэн чувствовал, что для него определенно что-то заканчивается. И что-то начинается. Потому, что так бывает всегда. Где у чего-то конец, там у чего-то другого начало.
***
- Денька, вставай! В школу опоздаешь.
Денису через две открытых двери – его комнаты и материной – было видно как маман, собираясь на работу, уже накрашенная, расчесывает перед зеркалом свои гладкие итальянские волосы. Сам он, пять минут как проснувшись, лежал, медленно расставаясь с остатками сна.
- Вставай, кому говорю!
- Мне сегодня ко второму.
- Будешь валяться, и ко второму опоздаешь, -- крикнула мать уже из прихожей.
- Не опоздаю.
Хлопнула дверь. Оставшись один, Денис еще немного полежал, давя щекой подушку, но в голове уже крутилась мысль, которая так и выталкивала из постели, тем более, что времени, и правда, оставалось в обрез.
Опаздывать Дэн был не намерен. Вторым, а по сути как бы первым, был урок физики. Черт знает, какой по счету урок физики за всю его школьную жизнь и пятый за этот учебный год. И ни одного из предыдущих четырех он не пропустил. И этот не собирался.
«Нет, ну надо же разобраться, -- думал Дэн, заталкивая себя под душ, запихивая в себя бутерброд, напяливая узкие джинсы и черную майку, щелкая пряжкой широкого клепаного ремня, все под тяжелую долбежку Rammstein`а, -- надо же разобраться, из конца-то в конец». «Надо, определенно надо»,-- повторял он про себя, кликая «мышью», закрывая на компе проигрыватель, обрывая на середине песни жесткий голос Линдеманна, хватая сумку, скатываясь вниз по лестнице, «отстегивая» Хонду, вскакивая в седло. Надо же разобраться, что там за фигня творится с этим физиком. Надо же все-таки понять, как можно так меняться. О том, что, возможно, фигня творится не с физиком, а с ним, Дэн пока думать не хотел.
Вообще, если быть совсем уж честным, разбираться было не в чем. Он во всем разобрался еще в первую учебную неделю. Конечно же, можно было рассмотреть в учителе того парня с пляжа, никакого парадокса тут не было. Но если в этом признаться, то как тогда объяснить себе, почему так ждешь вторник и пятницу, по которым у них физика? Почему продолжаешь смотреть? Почему в который раз внимательно следишь, как тонкие, испачканные мелом пальцы небрежно забрасывают за ухо выбившуюся из-под резинки прядку? И почему этот простой, абсолютно обычный жест так волнует? Почему так волнует тот факт, что ресницы у него почти такие же светлые, как волосы и из-за этого только вблизи можно заметить какие они длинные? Например, когда стоишь у доски. И никак не можешь сосредоточиться потому, что чувствуешь запах дезодоранта и пены для бритья. Почему снова и снова задаешь себе вопрос: «Куда я смотрел раньше? Как же ничего этого замечал?» Не замечал, что когда он надевает голубую рубашку, его серые глаза тоже становятся голубоватыми, а когда водолазку цвета хаки – явно отливают зеленью. Не замечал двух родинок на шее, не замечал симпатичный, чуть вздернутый нос. Не замечал трех дырочек в аккуратных мочках – две в правой, одна в левой, интересно, что за серьги он в них носит? Не замечал волнующую охриплость в голосе? Как он вообще мог всего этого не видеть?!
Все это, разумеется, объяснить было можно, но тогда пришлось бы признаваться себе еще кое в чем, а Дэн вовсе не был уверен, что готов. Поэтому продолжал убеждать себя, что не испытывает ничего кроме обычного любопытства. И твердил, что надо же, наконец, во всем разобраться.
***
Лето все никак не хотело уходить и бессовестно хозяйничало, рассыпая жаркие солнечные улыбки, завлекая пестрыми астрами и царственными георгинами, делая вид, что по-прежнему в своем праве. Но Осень все-таки незаметно, маленькими шажками наступала, вытесняя нахалку из города, понемногу добавляя желтизны в зеленые шевелюры деревьев, укутывая по утрам улицы сырыми туманами, вплетая острые холодные струйки в прогретый воздух.
Денис безоглядно отдавался своему новому странному увлечению, увязая в нем все сильнее, не в силах прекратить, да, в общем-то, и не желая. К концу сентября он уже перестал себя обманывать и, наконец, признал что влюбился. Нельзя сказать, что это открытие далось ему легко, но и большой трагедией тоже не стало. Должно быть, потому, что его подсознание с самого начала понимало, что происходит, и, как это ни странно, ничего против не имело. Его больше беспокоило другое. Раньше, обратив внимание на какую-нибудь девчонку, он всегда знал, как себя вести и что говорить. Тем более, что рассудок его при этом всегда оставался спокойным и ясным, а сердце билось ровно. Теперь же Дэн наконец-то был влюблен, и влюблен в парня, к тому же в учителя, и все это было так непривычно, что он был в полной растерянности и совершенно не представлял, что ему в этой ситуации делать.
Зато он теперь точно знал, что такое любовь. Это когда тебе мало сорока минут во вторник и пятницу, и ты как лунатик слоняешься по школе, страстно желая увидеть и в то же время не быть увиденным. Когда на уроке внимательно слушаешь, но не можешь запомнить вообще ничего, потому, что слышишь только голос с волнующей трещинкой. Когда мир вдруг становится ярким и звонким оттого, что он рядом. Когда наизусть знаешь его расписание. Когда провожаешь до троллейбусной остановки по другой стороне улицы, начисто забыв, что у школьной ограды ждет верная Хонда. Когда в груди все время болит. Когда снова и снова твердишь его имя – пишешь на чем попало, бормочешь под нос, повторяешь в уме. Дивное имя – вначале мягкое бархатное «Ва-», затем летучее легкое «-ле-», и в конце твердое звонкое «-рий»: Ва-ле-рий. Валерий, Валера, Валерка, Лерка… С ума сойти от счастья.
Герка не сразу заметил, что творится у него под носом. А заметив, не поверил глазам. Когда же все-таки поверил, испытал шок оттого, что творится это не с кем-нибудь, а с Денькой. Павлов вовсе не считал себя гомофобом, но одно дело толерантность в принципе и совсем другое – когда это касается лучшего друга, а, значит, по большому счету, тебя. Герасим мучился несколько дней, не зная как поступить. С одной стороны, хотелось отгородиться от этого, откреститься, чтобы, не дай бог, никто не подумал, что он тоже... С другой стороны, куда тогда деть десять лет дружбы? Как теперь жить дальше, без Дениса? Не то что бы Павлов не мог без него обойтись, но не хотел – это точно. Герка давно привык, обнаружив что-нибудь интересное, делать в памяти пометку: надо обязательно рассказать (показать, дать послушать, попробовать и т.п.) Дэну. И что теперь делать с этой привычкой? С кем тогда обсуждать знакомых девчонок? Хотя, Деньке, наверное, теперь про девчонок неинтересно… Павлов психовал, злился и всерьез подумывал о том, чтобы как следует начистить придурку дыню, может, мозги на место встанут. Хотя, глядя на Дэна, понимал, что вряд ли. Герка переживал из-за внезапного поворота Денькиной сексуальности намного больше чем он сам. Дэн, кажется, вообще из-за этого не очень парился. Промаявшись с неделю, Герыч решил на все забить. Друг – это друг, тем более, что Фомин вроде бы не собирался красить глаза, ходить модельной походкой и грязно домогаться самого Герыча. И если кто-то его, Павлова, за такую снисходительность осудит, так его это не долбёт. Он не красный «Феррари», чтобы всем нравиться. А будут нарываться – так зря он, что ли, в спортзале потеет? Больше Павлов к своим сомнениям не возвращался. Только иногда вздыхал, наблюдая, как клинит друга.