Когда они исчезли со сцены, когда их трижды вновь вызывала на сцену овация, маленькая заметила, что человек аплодирует и смотрит на нее. Сомнений быть не могло. Именно на нее.
Она не знала, что была трогательна в своей молодости и солнечности, что танцевала необычайно хорошо. Она знала только, что все прекрасно, все как надо.
Когда она переоделась уже в обычный, очень строгий английский костюм и стояла в стороне от сцены, к ней подошел широкий человек с невыразительно-мужественным лицом, которое все, казалось, состояло из выступающего подбородка и глубоко сидящих синих глаз.
Он поклонился ей и, тяжело двигая челюстями, произнес четыре слова, будто камни ворочал:
- С вами хотят поговорить.
И она догадалась, кто хочет поговорить, и обрадовалась этому до вознесенной, ликующей волны в груди.
Ничего не замечая вокруг — вот когда появился розовый туман, — она пошла рядом с широким человеком в задние ряды кресел, откуда улыбался ей вождь родины.
Ближе. Ближе. Ближе.
- Здравствуй, девочка, — сказал он.
- День добрый, — беззвучно ответила она.
- Садитесь здесь. — Он показал ей на место рядом.
- Спасибо.
Он был самый красивый и приятный из всех. Даже то, что (как она приметила раньше) ноги у него были короче туловища и, сидя, он казался более монументальным, чем на самом деле, нравилось ей.
"Как Гете", — думала маленькая.
У него были седеющие волосы, прямой нос, лицо, слегка тронутое оспой, и прищуренные глаза, возле которых прочно лежали гусиные лапки морщинок.
- Как вас зовут?
- Нина.
- Нина… Хорошее имя, Нина… Наше.
- Я знаю.
- Ну как, вам нравится здесь?
- Очень.
Она ничего не замечала, кроме этого лица слева. И она была так счастлива, что, казалось, еще минута — и сердце разорвется, не в силах выдержать этого.
- Вы знаете, что вы очень талантливы?
- О… что вы! Мне просто хотелось станцевать как можно лучше.
- Почему?
- Мне хотелось, чтобы вам было веселей и легче. Мне показалось, что вы немного грустны, и мне стало жаль. Вы, наверное, очень устали на работе.
Его лицо еще больше смягчилось. Он словно впервые заметил ее.
- Вы, наверное, добрая, Нина?
- Не знаю.
На сцене началось "Болеро" Равеля, в котором Витька вел главную партию, ревнивца. В пламенно-алых бликах мчались по сцене фигуры, пылко-тревожный испанский танец звучал смертной страстью.
- Хорошо танцует, — сказал он.
- О… вы не знаете, какой он талантливый. Самый талантливый из всех.
- Вы танцуете лучше.
- О нет, нет. Он…
- Так вы еще и зависти лишены, — задумчиво сказал он. — Что ж, возможно и так. — И вдруг заговорщически подмигнул ей. — А что если по окончании танца удерем от них? Тут сейчас скучно будет. Выйдет Тоболевский и начнет толстым голосом про вино петь.
- Как хотите, — тихо сказала она.
Они действительно удрали. Встали и неслышно вышли из зала, пошли комнатой, в которую, как на двор, выходили ступени старого крыльца, украшенные двумя львами.
- Хотите посмотреть палаты древних царей?
- Очень. Я никогда не видела.
Они пошли по ступенькам вверх. Наверху маленькая оглянулась и увидела широкого человека, который тоже вышел из зала и смотрел им в спину, засунув руки в карманы серого пушистого костюма.
Он сделал вид, что вышел просто так, покурить.
Потянулись терема, низкие, с крохотными окнами, с темными расписными сводами потолка. Все пахло нежилым: печки с кафельными сиденьями, кресла, обивка которых казалась пыльной.
- Ну как, — усмехнулся он, — хотели бы вы жить "по-царски"?
- Что вы, — содрогнулась она, — здесь, наверное, никогда не проветривали, а я люблю воздух, солнце, люблю пойти босиком в луга. И чтоб никого не было вокруг.
- Да, — вздохнул он, — это хорошо… босиком.
- Приезжайте к нам, — загорелась маленькая, — у нас полупустая дача, сад и речонка течет совсем прозрачная, все камешки видать. Вы любите козье молоко?
- Гм… когда-то любил.
- К нему только нужно привыкнуть. И потом уже даже самое лучшее коровье молоко кажется невкусным… В самом деле, приезжайте.
- К сожалению, это не всегда зависит от меня, дочка.
- Почему? Собраться и поехать. Это каждый может.
Он усмехнулся.
Теперь они шли бывшей царской опочивальней. Смешно было видеть кресла и кукольно-маленькое ложе под балдахином.
- Наверное, и ноги вытянуть нельзя было, — сказала маленькая.
- Да, жили не очень.
В самом настроении этих покоев, в узеньких переходах между ними, в низких сводах было что-то тревожное. Маленькая вздохнула:
- Им, должно быть, очень страшно было здесь жить. Говорят, у Ивана Грозного несколько жен отравили.
Она не заметила удивленного выражения его глаз и тем же тоном продолжала:
- И знаете, мне его жаль. Такой сильный, все перед ним склоняются, а жил всегда в таких покоях. Вокруг заговоры, вокруг — враги. За каждым изгибом коридора может ждать человек с кинжалом… Бр-р. — Помолчала. — И зачем все это было им — непонятно. Лучше всего жить, когда ничего не хочется, кроме работы и искусства. Да еще чтоб все тебя любили.
- Это правда, — тихо сказал человек.
Когда они вновь спустились с лестницы, широкий мужчина в сером костюме все еще стоял там.
- Это мой Сторов, — сказал спутник маленькой, — видите, стоит, боится, как бы кто не откусил от меня куска… Ну и осточертел он мне.
- А он ничего. Кажется добрым.
- Он? — спутник хмыкнул. — Ну, это уж вы от слишком большого доверия к жизни.
Он остановился перед дверьми зала.
- Ну вот мы и пришли. Я думаю, вы не последний раз здесь, увидите еще все… Вы очень хорошая, Нина, и, мне кажется, ваша судьба — радовать талантом и искренностью людей.
И сказал Сторову:
- Запишите. Эта девочка будет теперь тоже выступать у нас.
Посмотрел на маленькую добрыми глазами:
- Прощайте. До скорой встречи.
…Потекли дни. Человек не забыл своего предложения. Теперь маленькая выступала почти на всех концертах. И он всегда находил время поговорить с нею, спросить, как она живет, каковы ее успехи. Однажды даже опустил руку на ее голову и ласково погладил пепельные волосы.
Маленькая начала замечать, что в студии относятся к ней более внимательно и настороженно, с подчеркнутой ласковостью. Ей это было неприятно. И только один Нисовский по-прежнему, даже более грубо грохал тростью в пол из-за самой пустячной ее ошибки.
- Из вас ничего не получится, если так пойдет дальше… Помрете под забором.
Как будто это был самый естественный конец для женщины: смерть под забором.
Нисовский ругался зря. Он и сам чувствовал это. Маленькая вступала в расцвет таланта. Талант и она казались теперь одним понятием. Она танцевала так, что даже у бывалых и потому скептических знатоков появлялся теплый огонек в глазах.
От концертов была и еще одна польза: на глазах повеселел сумрачный в последнее время отец. И все же она очень уставала от них и однажды даже попробовала отказаться от приглашения. Тогда отец впервые в жизни накричал на нее. Оскорбленная и недоумевающая, она поехала, а потом, ночью, отец просил у нее прощения едва ли не со слезами на глазах.
Больше она не отказывалась, хотя там ее интересовал только человек с гусиными лапками у глаз, к которому она, невзирая на почти безграничную любовь и уважение, чувствовала иногда смутную жалость.
Она не знала, откуда это. Он был просто самый лучший человек на земле, и ей было его жаль.
А на концертах были всегда почти одни и те же люди. И все скоро уже знали ее и встречали улыбками.
Маленькую все любили.
Так прошел год. Все та же солнечность отличала ее, и она не уставала радовать своей искренностью людей. И каждому хотелось, увидев ее, растрогаться и чем-то помочь. Видимо, бывают люди, которые одним своим присутствием катализируют в окружающих добро.
Была у маленькой обида. Ее начал избегать Витька Клявин. При встречах сдержанно кивал головою, а если мог — старался свернуть куда-нибудь в сторону. Она не понимала, в чем дело, сердилась, несколько раз пробовала поговорить с Витькой, но он отвечал одно:
- Что ты! И не думал. Тебе показалось.
А в глазах его было почти физическое выражение обиды и скорби. Пожалуй, только сейчас маленькая поняла, как не хватает ей Витьки, его преданных глаз, его молчаливой любви, его не всегда умных шуток. Поняла, но ничего не могла изменить.
Однажды она — в который уже раз — участвовала в концерте. На этот раз она танцевала "Умирающего лебедя" Сен-Санса. И вновь человек сидел в стороне, в своем всегдашнем кресле, и глядел на нее.
Она чувствовала, что танцует лучше, чем когда бы то ни было. И когда начали умирать последние звуки, когда она склонилась и стала поникать, она краем глаза заметила, что он поднес платок к глазам.
Белые пышные пачки закрыли ей ноги, плакуче и безвольно склонилась ее худенькая оголенная спина. Похожая издали на белоснежный цветок, она "умирала", и круг света, сужаясь, освещал наконец только изумительной красоты кисть руки, которая едва шевелилась и казалась опавшим лепестком белой розы, в котором исчезает жизнь.
Аплодисменты на этот раз едва не взорвали сдержанный зал. И этот человек аплодировал ей вместе со всеми, не стараясь сдержать слез.
После концерта, после банкета, на котором он сидел рядом с нею, он сам вышел проводить ее к машине.
Было поздно. Москва засыпала. Бессонно горели красные звезды на шпилях башен. Изредка долетали из-за стен гудки запоздалых автомобилей. Нина шла рядом с ним и думала почему-то о Клявине. Они были теплыми, эти мысли. Захотелось взять буйную Витькину голову, прижать к груди и сказать неслышно несколько слов утешения, чтобы детская обида исчезла из его глаз.
Они подошли к машине, и тут человек удивил ее:
- Садитесь… Пожалуй, и я с вами сяду, провожу вас домой.
- Что вы, — сказала она, — зачем я буду отнимать у вас дорогое время?
Он усмехнулся:
- Что же, вы думаете, я никогда не сплю и не отдыхаю?
И хотя маленькая, воспитанная на хрестоматиях, думала именно так, она сказала:
- Нет, конечно. Но мы уже на даче, это очень далеко.
- Тем лучше.
Он сел с нею и начал раскуривать трубку, известную всей стране.
В первую машину сел суровый Сторов, со ртом, похожим на узкую щель; в задние машины тоже сели люди.
Кортеж тронулся. Узкая черная машина, в которой сидели маленькая и он, вылетела из ворот Боровицкой башни и помчалась по Волхонке, мягко зашелестела шинами по асфальту.
В красных вспышках трубки она видела его жестковатый профиль, сдвинутые брови, холодное выражение глаз. Потом он посмотрел на нее, и это выражение сразу изменилось, стало каким-то особенно мягким, почти трогательным.
- Больше никогда не танцуйте лебедя, — глухо сказал он, — вам нельзя.
- Почему?
- Вам нельзя гибнуть. Даже на сцене. Вы полны жизни, солнца, вы открыты этому небу и этим людям. И я не знаю, приходят ли когда-нибудь бурные мысли в вашу головку.
- Иногда приходят.
- Не верю, — сказал он.
Они ехали по Большой Пироговской. Тускло алели в темноте стены Новодевичьего монастыря и тяжко белел силуэт собора.
- Когда-нибудь вы будете великой, маленькая балерина. Но я не думаю, что даже тогда вы будете неискренни… Мне легко с вами… как с немногими… Старому хорошо среди таких, как вы.
- А если старше? — спросила она.
Сосед помрачнел:
- Из них мало кому можно верить, Нина. Человеку нельзя верить после двадцати пяти. Но вы не будете такой. И я сожалею, что у меня нет еще одной дочери. Такой, как вы.
- Почему сожалеете?
- Потому что вы пробуждаете в каждом веру в людей.
Вокруг уже мелькали перелески, светились во тьме, как свечки, стволы берез. Упругий ветер, насыщенный добрыми запахами ночи, бил в лицо.
- Хорошо, — сказал он.
- Вы знаете, — сказала маленькая, — позавчера я проснулась ночью и думала о вас. За окнами были деревья и ночь, и мне стало жаль, что вы не видите этого, сидя в тех старых стенах. И мне так почему-то стало жаль вас, что я даже немножко поплакала.
Человек опустил тяжелые брови, словно стремясь спрятать за ними глаза.
Машина свернула в дачный поселок, быстро промчалась спящей улицей, миновала березовую рощу на откосе и остановилась у калитки.
Здесь было всего пять дачек, на отшибе, и каждая на некотором расстоянии от другой. Дача родителей Нины была в глубине, за садом, по тропинке до нее было метров триста.
К ее удивлению, спутник тоже вышел из машины.
- Я провожу вас до крыльца.
- Что вы?! — испугалась она. — Не нужно. Вы и без того были так добры и внимательны.
- А если вас тут кто-нибудь обидит, на этой тропке?
- Что вы, здесь и березы свои.
- А я все же провожу.
Он шел рядом с нею, и она боялась так, что падало сердце, боялась за него. Мало ли осталось тех, недодушенных колючей ежовой рукавицей? А вдруг что-нибудь случится? Тогда нет ей прощения.
Но человек, казалось, ничего не замечал, шел и с наслаждением дышал теплым ночным воздухом, настоянным на ласковом запахе берез.
- Какой мир, — сказал он. — А усталость все сильней, девочка.
- Вам нужно море, много воздуха и травы, добрых людей вокруг.
- Людей? Возможно… если б эти люди были все, как вы.
Он помолчал немного и вдруг спросил:
- Есть у вас жених?
- Есть, — неожиданно для себя сказала она.
- Ему повезло. Кто он?
- Тот парень, что тогда танцевал "болеро".
- Красивый мальчик… Хороший?
- Хороший. И очень глупый. Наивный, — с нежностью ответила она.
- Это хорошо. Наивные не носят в сердце зла… Будьте счастливы с ним. Я помогу, чтобы вы были вместе… И, если пригласите, приду на свадьбу.
- Обязательно… обязательно, — сказала она. — Я даже не знаю, за что, за что вы так добры ко мне.
- Оставьте, — сказал он, — никакой я не добрый.
Они остановились перед дачей. Окна уже все были темными. Над садом, над крышей дома царствовала тишина.
- Ну, давайте простимся, — сказал он. — Я не стану заходить. Не надо беспокоить людей.
Маленькая уже совсем было ушла, но вдруг обернулась к нему.
- Я вас прошу, я вас очень прошу, — взволнованно сказала она, — не думайте, что людям нельзя верить… Вы ведь не думаете этого искренне, вы не можете так думать.
Человек стоял и смотрел на нее с затаенной улыбкой.
- Так можно? — спросил он наконец.
- Можно, — уверенно выдохнула она. — Они добрые.
- Хорошо, — грустно сказал человек, — прощай, дочка, спи спокойно… И не плачь по ночам о старых людях.
Он повернулся и пошел к калитке. Маленькая смотрела на него, и жалость к этому человеку, который шел в ночь, вновь сжала ее сердце.
А человек вышел из калитки и столкнулся со Сторовым. Тот стоял, сжав узкий, как щель, рот.
- Район довольно подозрительный, — сказал Сторов.
- Что, не нажрались? — довольно добродушно спросил человек.
Сторов посмотрел на него с преданной почтительностью и сухо — этот тон, как он считал, наиболее соответствовал его миссии верного охранителя — сказал:
- Дело, разумеется, не в том, чтобы арестовать. Дело в охране. Вы знаете, они всегда рады причинить зло тем…
И тогда человек тоже сузил глаза и настороженно обвел взглядом соседние строения.
- Да, — сказал он. И договорил за Сторова: — Тем, к кому я хорошо отношусь… Делай, как считаешь нужным. И чтоб с этой головки — ни одного волоса. Понял?
Машины тронулись. Он сидел на заднем сиденье и тяжко думал. Вспомнилась Грузия, какой она была пятьдесят лет назад, когда он, десятилетний, впервые по-настоящему ощутил весну. Она была прекрасна. Она была такой и потом, когда он был юношей. Вспомнился Гори, течение Лиахвы, буйное цветение ткемали на склонах гор.
Светицховели встал перед его глазами, ясный, вознесенный к небесам в лунном сиянии. Сердце летело навстречу ему… Да, тогда тоже была весна. А теперь она для других, для этой девочки и для ее парня.
На минуту он подумал, что отдал бы всю власть за несколько лет молодости. Власть не приносила счастья. Даже любовь людей была от неведения… А эта, как подсолнух, вся для жизни, которой у него скоро не будет. Девчонка должна жить и быть счастливой, и тогда, возможно, еще один из немногих вспомнит его добром.