Энтони Берджесс
Британская делегация сошла на берег в Сантандере. До Вальядолида предстояло добираться верхами или в наемных экипажах. Погода была неприветлива, штормило, однако же на причале делегацию встретили посланцы испанского королевского двора и переводчик по имени Дон Мануэль де Пульгер Гарганта. Британские милорды с графьями интересовали его куда меньше, чем актеры, хотя те имели вид весьма жалкий и растерянный. В ужасе глядели они на лодчонку, влекомую к берегу смуглыми гребцами: в лодке уложены костюмы и реквизит, а ее швыряет как щепку… Было объявлено, что лошадей придется нанимать самим — в городе, на конюшне, где остались одни доходяги. Послать решили клоуна Роберта Армина, поскольку он все-таки сын конюха. Дон Мануэль вызвался в провожатые.
— Там сплошь росинанты, — усмехнулся он. — Лучших лошадей застолбили за милордом Вашеством да графом Нашеством. Но господина Армина я помню по театру Глобус. Как он играл! А как пел! Восхитительно! Со мной его хотя бы не обдерут как липку.
— Ого, да вы говорите по-британски — так, кажется, мы должны называть наш язык, раз уж королевство наше отныне именуется Британией. Бойко лопочете, чисто! — похвалил переводчика Дик Бёрбедж. — Мы этому рады, поскольку никто из нас не знает больше трех слов по-испански, да и те — си, но и маньяна. Негоже учить язык врага, впрочем, времена изменились, и мы больше не должны называть вас врагами. Вот погодите! Пас — четвертое слово, новое. Мир. Нам сказали, что в Вальядолиде пройдут мирные переговоры. Они будут долгими, и мы, королевская труппа, призваны подсластить пилюлю, смазать медом черствую горбушку ежедневных трудов во имя вечного мира. Простите, сеньор…
— Дон Мануэль, к вашим услугам.
— Что ж, дон так дон. А я Бёрбедж, будем знакомы. Кажется, я слишком много болтаю? Целый месяц молчал, некогда было — то рвота, то понос. А вон, глядите-ка, за той швартовой тумбой одного из наших опять наизнанку выворачивает, никак остановиться не может. У него брюхо уж больно нежное.
— Так это же господин Шекспир!
— Клянусь Богом, вы знаете нас наперечет! Да вы, верно, испанский шпион, не в обиду будь сказано! Живали в Лондоне, в военное-то время… Но теперь всё это позади, точнее, будет позади, когда мы отыграем весь наш репертуар.
— Может и шпион, не стану отнекиваться. Да и как иначе? Ведь моя мать — англичанка, преданная Риму и, следовательно, отнюдь не патриотка собственной родины. Она всегда говорила: государи лес рубят, а щепки летят в простой люд. Увы, матушка скончалась от лихорадки в Авиле, и мой бедный отец покинул сей мир следом за нею. Похоже, господин Шекспир очень страдает. Могу я предложить ему и вам поссет, напиток из кислого козьего молока и доброго хереса? Лучшее средство от слабого брюха.
— Шекспир не рискнет. Да и сам я предпочитаю херес, который не воняет козлиной. Намекаете вон на ту таверну?
— Именно. Отдохнете там, пока уладится вопрос с лошадьми. А благородные лорды, ваши с нашими, как я слышу, отлично объясняются без моей помощи, на тосканском наречии великого Данта.
Бёрбедж, Поп, Дикки Робинсон и Уилл Шекспир уселись в таверне и принялись за херес, а остальная часть труппы блаженствовала на солнышке — после долгих дней жестокого шторма — за столами под платанами, уплетая за обе щеки хуэвос, яичницу, и хамон с остатками свиной щетины. Уилла передернуло.
— Эх, молодежь, молодые желудки, — сказал он. — Я слишком стар для морских путешествий да и вообще — стар. Ей-богу, хочется скинуть с себя королевскую ливрею и шепнуть королю, куда ее сунуть… Человеку моих лет пора лелеять тело и душу в тихой гавани.
— Тебе едва сорок стукнуло. Разве это старость?
— Сорок один. Ну и дрянь этот херес — кислятина, горлодёр! Знал бы я как спросить по-испански ячменного отвара…
— Дрянь? Да ты сделал для хереса больше, чем солнце, под которым зреет виноград! Ты его воспел! Значит, про Фальстафа всё вранье?
— А я и не говорил, что правда.
И застучали копыта по Кантабрийским горам — мерно и утомительно — а потом была ночь с хороводом блох на вонючем постоялом дворе в Рейносо. Потом добрались до Корриона, где пришлось спать на голом полу, по которому сновали крысы. Оттуда двинулись в Паленсию и, наконец, достигли Вальядолида, прекрасного города в долине Дуэро. На протяжении долгого пути испанцы не особо привечали гостей и обзывали их инглесес. У распятия, что высилось при въезде в город, британцев встретил хмурый епископ и прочитал им проповедь на латыни.
— Что он говорит? — спросил Бёрбедж.
— Если не ошибаюсь — что от нас разит ересью, — отозвался Уилл. — И что лживый договор не примирит истинно верующих испанцев с нашими кальвинистскими извращениями. Что-то в этом роде. Папские бредни.
— Надо ему объяснить, что мы тоже против Кальвина и всей душой за папские бредни. Кальвинизм — значит пуританство, а пуританство — значит театрам крышка!
— Погоди-ка. Теперь он говорит о блудодее Гарри Тюдоре, его десяти женах и об ecclesia diabolica как donum morganaticum. Дьявольская церковь как морганатический подарок. Прекрасно сказано! Надо запомнить… Ох, какая же тут грязища! И ее не скроешь — яркое солнце вмиг разоблачит. Мальчишки-оборванцы и нищие выставляют свои язвы напоказ, точно медали. Эге, а кляча-то моя, судя по вони, шлепнула на мостовую пару горячих лепешек. Хотя тут и без того загажено, ступить негде. Мое нутро того и гляди восстанет.
— Да оно у тебя вечно восстает. Смотри, с какой кислой миной этот поп благословляет грядущий лживый мир. Окропляет гнилой, но несомненно святой водицей… Дело сделано.
— Все только начинается. И мой живот этого не выдержит.
Благородных делегатов привели к обветшалому дворцу, с которого клочьями облезала штукатурка. На стенах мелом или красками были намалеваны приветствия в честь британских еретиков: VIVA LA PAZ — UNOS DIAS и A BAJO LOS INGLESES, «ДА ЗДРАВСТВУЕТ МИР НА ОДИН ДЕНЬ!» и «ДОЛОЙ ИНГЛЕСЕС!» Дон Мануэль, улыбаясь, подъехал к королевским комедиантам.
— Полагаю, вы и не рассчитывали, что вас тут встретят с фанфарами, — сказал он. — Однако, наш поэт Гонгора славно поработал. Он пишет так, будто переговоры уже состоялись. — Рукою в изящной перчатке переводчик держал лист бумаги. — Поскольку кастильского наречия вы не разумеете, я переведу:
Мы представим вам пиесу,
Праздник лжи зовем фиестой!
Эй, легаты и шпионы,
Ждете милости хвалёной?
Божьей милости? Ха-ха!
Кто из нас тут без греха?
Попы — богатеи, а мы — бедняки,
В карманах гремят одни медяки.
Нам что мир, что война —
будь ты трижды послом,
Не смеши Дон Кихота
и Санчо с ослом.
Что-то в этом роде. Простите мой дурной английский. Перевел, как сумел…
— А кто такие эти Дон и Санчо? — спросил Уилл.
— Разве вы не знаете? А ведь я, будучи в Лондоне, познакомился с господином по имени Шелтон — он трудится над переложением этой книги на английский. Впрочем, работать ему долго. Очень длинный роман.
— Роман? — повторил Бёрбедж. — Что такое роман?
— Повествование. Но не жалкий рассказик на две странички, которым английские дамы скрашивают свой досуг. Досуга-то у них хоть отбавляй, и на роман бы хватило, да у вас их не пишут. Роман — это огромная книга, вот такущая! И она еще не завершена. Кстати, автор живет неподалеку. В собственном доме. Что касается Дона и Санчо с ослом, вы увидите их завтра на арене, перед корридой.
— Коррида? — Уилл поморщился от отвращения. — Забой быков?
— Отчего же забой? Честный бой! Поединок между быком и человеком. Бык далеко не всегда погибает. Мы изобрели сложный ритуал, свели воедино митраистские и христианские традиции. Случается, и человека бык забодает, кишки ему выпустит. Значит, человек предлагает себя Богу. В жертву. А другой раз жертва — бык. Вот кому всегда достается, так это лошадям. Поэтому на корриду только старых кляч и берут. Чахлых росинантов.
— Что еще за росинанты? Вы в который раз повторяете…
— Завтра Дон Кихот будет верхом на Росинанте. Сами увидите.
— Ненавижу, когда издеваются над лошадьми, — воскликнул Уилл. — Лошадь — это продолжение человека, его часть! Все мы — кентавры. Не пойду я на вашу корриду.
— Пойдешь, Уилл, никуда не денешься, — сказал Бёрбедж. — Посланник лорда Чемберлена пересчитает нас по головам. Мы тут на службе, у нас обязанности.
— Наблюдать мучения лошадей? Я ехал в Испанию не за этим!
— В Испании случаются мучения пострашнее, — заверил его Дон Мануэль. — Инквизиция творит с еретиками такие ужасы, в сравнении с которыми выпотрошенная лошадь — ничто. Мушиная возня. Или мышиная.
— Дайте же мне ячменного отвара, — простонал Уилл. — Мне дурно.
— Пойдемте! — Дон Мануэль сочувственно улыбнулся. — Гостиницу к вашему приезду если не выскоблили дочиста, то уж точно подмели. В постельном белье практически нет блох. Отдохните с дороги. Я велю прислать вам красного вина и давленых валенсийских апельсинов. Лучшее средство от дурноты.
Пока Уилл лежал, не сдернув покрывала, на кровати, которую ему предстояло делить с Диком Бёрбеджем, а младшие члены делегации рыскали в поисках смазливых испанских мальчиков или мавританских проституток, пришел слуга графа Рэтленда и объявил о предстоящих развлечениях. Выяснилось, что вечер им надлежит провести в Большом зале университета, где состоится представление по пьесе никому не известного автора по имени Лопе де Вега, а следом будет сыграна комедия самого господина Шакспеаре. Так что времени у них в обрез: надо срочно сократить пьесу, чтобы публика не заскучала.
— Это безумие, — сказал Бёрбедж. — Часть публики не знает испанского, а остальные английского. Лучше бы устроить театр масок! Пантомиму про дружбу испанцев с англичанами. Бен, будь он с нами, тотчас придумал бы эдакую штучку. Эдакая штучка была бы очень кстати… Ну, что играем?
— Что попроще, — ответил Уилл. — Народные сцены из «Кошмаров в зимнюю ночь». А о Бене Джонсоне больше ни слова. Он бы, разумеется, придумал тебе пантомиму. Как раз к возобновлению войны, не раньше. Бен сочиняет стихи, точно кирпичи укладывает. Думает, на вершину Парнаса можно по стремянке влезть.
— Умора. Кто это сказал?
— Пока никто. И в лицо ему это говорить не стоит. Пузо у Бена, что твоя гора, но кинжал всегда наготове. Орудует им куда ловчее, чем словами.
— Если мы покажем народные сцены, испанцы решат, что мы — скоморохи сиволапые, деревенщина. Давай-ка нарядимся получше, если конечно морской воздух и соленая ванна не испортили наши костюмы. Блеснём остроумием и красноречием! Сыграем картины из благородной жизни, например, «Что угодно» или «Как вам это понравится». Хотя последнее название по нынешним временам не годится. Испанцы сочтут за намек, будто мир придется им не по вкусу.
— Полагаю, все мои комедии придутся им не по вкусу, наш юмор они вряд ли оценят. Вот что: покажем кровавые сцены из «Тита Андроника». Меня в этом их королевском городе непрерывно тошнит. Почему не ответить тем же? Пускай даже самые крепкие духом и животом испанцы проблюются сегодня вечером от ужаса и отвращения. Итак: насилие, кровь и человеческая плоть, запеченная в пироге. По крайней мере, зевать публика не будет.
С наступлением сумерек чуть посвежело, и Дон Мануэль устроил пешеходную экскурсию по городу для тех членов королевской труппы, которые не развлекались с проститутками или мальчиками и не лежали пластом от крепкого местного вина. Изволите видеть: Вальядолид стоит на реке Писуэрга в месте её слияния с Эсгевой. Все богатство этого края связано с реками: зерно, вино, оливковое масло, мед и воск доставляют по воде. Видите собор? Новехонький, построен не более двадцати лет назад, потому что весь Вальядолид сгорел в пожаре в 1561 году, и король Филипп восстановил город из пепла — ведь это его родина. А девяносто девять лет назад здесь у нас умер Христофор Колумб. Вон в том доме живет господин Мигель де Сервантес Сааведра, отец Дона и Санчо, и Санчева осла впридачу. А вот и он сам, смотрите-смотрите, выходит из дома, уставился себе под ноги, и больше никуда не глядит — ни вперед, ни назад, ни вправо, ни влево. Одинокий, старый совсем, седой, ему уже пятьдесят семь лет. Жизнь его крепко побила, а он целый мир собственный в голове насочинял. Его пьесу исполнят на торжествах по случаю подписания договора, но самого Сервантеса это нисколько не занимает. Он трудится во имя театра беззаветно, о наградах не думает. Нет-нет, знакомиться не рекомендую. Вашего языка он не разумеет, а по-кастильски изъясняется односложно. Иногда, впрочем, он произносит длинные тирады по-мавритански — выучил язык в совершенстве, пока был рабом и заложником.
— Я немного понимаю мавританский, — оживился Уилл. — Ни рабом, ни заложником не был, но слов нахватался, когда сопровождал лорда Саутгемптона в Рабат. Мы с ним торговали арабских лошадей для военных действий, которые затеял в Ирландии лорд Эссекс. Покупка сорвалась, да и кампанию ирландскую проиграли… О, живот-то мой, похоже, наладился. Теперь можно и поужинать.
— Превосходно, — одобрил Дон Мануэль.
Пьесу Лопе де Вега-и-Карпио «Глупая для других, умная для себя» королевские комедианты решили не смотреть: на что им всякая глупость? Они остались за кулисами: вытряхивали костюмы, подбирали реквизит и поочередно подставляли лица Дику Бёрбеджу — он был, помимо прочего, гримером. В конце спектакля, сыгранного студентами местного университета, к британским актерам зашел сам автор.
— Ну что, варвары, — сказал Лопе де Вега издевательски. — Видали, что такое настоящий театр?
По-английски он говорил бегло, поскольку служил когда-то секретарем у герцога Альбы и маркиза де Мальпика, и оба его хозяина считали, что язык врага следует знать. Кроме того, в 1588 году он служил в Великой Армаде и узнал о враге многое, не только язык. Эти англичане — кровожадные хищники, им лишь бы нажраться мяса и пудинга, нахлестаться пива, а к зову духа и мысли они глухи.
Уилл растерянно покусывал нижнюю губу. Рафинированные испанцы скоро увидят девушку с отрезанными руками и языком, увидят, как ее отец убивает насильников, запекает их в пирог и заставляет их мамашу этот пирог съесть. А мавра Арона закопают заживо, и он умрет, изрыгая проклятия. Не оплошать бы: испанцы всё же знают о маврах куда больше нашего… Ну да ладно, менять сюжет поздно, сыграем как есть!
Британцы и их смуглые хозяева увидели в тот вечер усеченную версию «Тита Андроника», в которой крови осталось больше, чем стихов, — актеры нарочно купили и закололи свинью. Многих испанцев явно мутило, и сдержаться удалось не всем: плотно поевшие и крепко выпившие выбегали вон, чтобы опорожнить животы. Британцы же наслаждались зрелищем и радостно приветствовали все ужасы, вплоть до пирога с человечиной. Позже, лежа бок о бок на просторной кровати, Уилл и Бёрбедж признались друг другу, что отчасти предали эстетические и интеллектуальные устои родины, этой новой страны под названием Британия, где правит король, известный в христианском мире как первейший дурак.
— От представлений надо отказаться, — размышлял Уилл. — Так играть невозможно. Слова наши тут никому не понятны, а язык действий внушает испанцам одно лишь отвращение. Зачем только этот Богом проклятый шотландский пьяница и содомит, нас сюда послал? Его Величество туп как пробка.
— Придержи язык, Уилл. При делегации есть таинственные личности в черном с туманными обязанностями. Они вполне могут оказаться шпионами короля Якова. А шорохи, что доносятся из-под двери, мало похожи на топот крысиных лап. Боже, храни короля Якова Шестого Шотландского и Первого Британского! — Возвысив напоследок голос, Бёрбедж повернулся спиной к Уиллу и тотчас заснул. Спал Бёрбедж крепко, но беспокойно. Он храпел, чередуя пятистопные ямбические рулады с внезапными всхлипами и драматическими хрипами. Уилл же проспал совсем мало. В этой Испании он тратит время попусту! Лучше бы налоги в Стратфорде собирал. Да и пахотную землю он там намеревался прикупить, вот и ехал бы — авось сторговался бы подешевле. В кишках у него урчало и бурлило. Ему привиделся короткий, кошмарный сон о его дочке Джудит — будто она прижила, неизвестно от кого, волосатое горбатое чудище. Под утро подоспел совсем короткий, но прекрасный сон: будто он плывет по родному Эйвону под Клоптонским мостом. Воздух сладок, на полях зреют хлеба… Но проклятый Стратфорд так и кишит пуританами, ненавистниками этого писаки Шугспара или Чикспера — как только его имя не коверкают. Он проснулся от яркого испанского солнца и вскоре узнал, что на этот день назначен бой быков.