В книгу "Тростниковая флейта" вошли стихотворения томского поэта и художника Цыганкова Александра Константиновича, лауреата литературной премии журнала "Юность".
Александр Константинович Цыганков
Тростниковая флейта. Первая книга стихов
"скромное ожерелье плеяд…"
скромное ожерелье плеяд
пощёлкивает бусинками звёзд
северная корона размыкается
и увеличивается в размерах
звёздное вещество расплёскивается
корона превращается в ленточку
лента становится шире и тоньше
и закрывает ночные небеса
светящаяся вуаль падает на землю
и окутывает влюблённых
млечный путь раскручивает
КОЛЕСО БЕСКОНЕЧНОСТИ
1987
I. Лестница
Восход
Ниже уровня звёзд
ничто не достойно внимания…
Андре Бретон
Послушайте, какая высота!
Как шмель, жужжащий в колоколе слова,
Где утро на холодном берегу
Примеривало длинные одежды.
Слезинка, словно мамонт, по щеке
Текла себе тысячелетним руслом,
И бледный ангел лезвием кромсал
Страницы изумрудного тумана.
А между тем, расслаивая плоть,
Над изголовьем Эос восходила,
И запад Афродиту целовал,
Сжигая тень невидимой туники.
7.1989
Мелодия для сверчка и лестницы
Поэма уподобится сверчку -
Подлестничной простуженной волынке.
Открою дверь и форму извлеку,
Пустив алмаз по уличной пластинке.
Чего желать, раз снова Новый год
И рубят лес досужие гвардейцы.
И наше время переходят вброд
Наместники, купцы, эпикурейцы…
И древним многоруким божеством
Нам явится какой-нибудь безбожник
И будет словно солнце, но потом
Окажется – он вовсе не художник…
И в такт вечерним трелям соловья
Вдруг дятел застучит по древесине,
И в общем шуме лестница моя
Разгонит молоточки в клавесине.
Но не вернут забытых и благих
Ни этот хор, ни музыка от Кришны…
В других не переделаешь других.
Я – для себя слагаю эти вирши.
И этот мир качается, как снег,
Поёт сверчок, и лестница не мыта.
Мне этой ночью снились: печенег,
Голгофа и я сам под аркой Тита…
11.1989
Пассаж с героем
Ясон, зови своих гребцов, не нам
Скорбеть о бренной славе мореходов.
Не боги внемлют нам, а мы богам.
Пусть век не тот, и нет уж тех народов -
Вперёд, Ясон, к высоким берегам!
Не ради славы, девы и руна
Какого-то колхидского барана
Влечёт нас непонятная страна
И манит из прозрачного тумана
Никем не покорённая Луна.
Пусть этот круг не впишется в квадрат
И не охватишь обручем два века,
Вперёд, Ясон, векам наперехват!
А время – не предел для человека,
И смертный перед ним не виноват.
Здесь все, Ясон, давно с ума сошли.
Один учёный варвар, или викинг,
Гонял в Эгейском море корабли -
Такой был шум: и диспуты, и брифинг…
Но он уже забыт и на мели.
Маршрут Арго, увы, неповторим.
Я не о том, я о другом походе.
Погибли Троя, Греция и Рим,
И будущее солнце на заходе,
Но горизонт всегда необозрим.
Пусть время перепишет сей рассказ
И разъяснит загадки Одиссея,
Достигнем и Колхиды… Но Кавказ
Давно похож на печень Прометея:
Поможет ли Медея в этот раз?
И мне, Ясон, уже не до руна.
И золота там нет, лишь кровь титана
Впитала опалённая страна,
Но бронзовую статую тирана
Ещё ночами золотит луна.
Ты помнишь, как один великий грек
Сжёг чей-то флот у стен родного града.
Был очень умным этот имярек:
Распад – есть отражение распада,
И в зеркале сгорает человек.
Но это так… Да и к чему пример?
Вода всегда предполагает рифы.
А в той стране не нужен волномер.
Там царские, Ясон, но всё же скифы,
Каких ещё не описал Гомер.
И эту пропасть будет лучше нам
Преодолеть не морем, а над морем.
Доверим полированным щитам -
И донное свечение утроим,
Пустив живое солнце по волнам.
11.1989
Летучие рыбы
Скрепив невидимые звенья,
Они прорвали сеть причин
И славят вольное движенье
В среде взволнованных пучин.
И радость позднего возврата,
Пусть стайных, но крылатых рыб,
На волнах красного заката
Пронзает солнечный изгиб.
А там, вдали, в прибрежных водах -
Искрящихся икринок рой!
Спаслись погибшие при родах,
И завершился вечный строй.
Но тем, кто жил в прицельном свете,
Ни в высь уйти, ни в глубину,
Они скользят, как свежий ветер,
И небо меряют в длину.
11.1988
Пролив
Бушуют волны Геллеспонта
У края местной синевы,
И медный шлем Беллерофонта
Лежит в песке без головы.
Песок, как будто прах героя,
Несёт крылатые слова,
И по волнам чужого моря
Плывёт без шлема голова.
А тело бродит вдоль залива
Без бренных мыслей и забот.
И воды вечного пролива
Стремятся ввысь, наоборот,
Где между донных отложений
Нефела гонит облака,
И между прочих отражений
Растворена моя строка.
Пускай Гипнос меня задушит
В своих небесных вещих снах,
Но вижу я, как наши души
Лежат частями на весах,
Как разделённый на два моря
Без головы Беллерофонт…
И лишь крылатый конь героя
Соединяет Геллеспонт.
7.1989
Отражение
Синеет море. Чайки. Вдалеке
Левкадская скала и женский профиль…
И берега замысловатый грифель
Ломает пенный росчерк на песке.
От свежести кружится голова.
Картавят волны. Дует лёгкий ветер.
Невозмутимо море на рассвете,
И не нужны красивые слова.
И море выдыхает немоту
И лижет раскалённые ступени.
В волнах встают непрошеные тени
И волны увлекают в высоту.
И в глубине надвременных зеркал
На крыльях поднимаются кумиры.
И женщина поёт… И голос лиры
Над временем раскатывает вал.
И в небесах над морем и скалой
Растут и разгораются кометы,
Издалека, как первые поэты,
Нисходят в мир рассветной полосой.
И солнце расплетает полотно
И на песке рисует женский профиль.
Ломается о камни пенный грифель,
И по скале струится тень Сапфо…
11.1989
Terra incognita
Я падаю на плоскость полотна
И отражаюсь сразу в двух морях.
Луна обводит тёмный силуэт,
Предполагая новую волну Прилива.
И крылатый бег часов,
Ещё не обозначенных в воде,
Не знает, как переступить рассвет.
И я, сдирая донные пласты,
Пытаюсь угадать, где скрыта твердь.
Но только мрамор многих Атлантид
Распарывает плоть зелёных волн
Подводных, неродившихся морей.
Поскольку море – плоскость, и на ней
Должна быть неоткрытая земля.
Ещё не знал о шаре Магеллан,
А я уже чертил его маршрут,
Играя с настоящим кораблём
В огромной луже посреди двора.
Но лужи тоже без границ и дна,
Они бездонны и бесформенны,
Как весь невоплощённый генотип.
И всё, что накопилось со времён
Пришествия избранников со звёзд,
Я помню, чувствую, осознаю…
Но только не найду, где скрыта твердь:
На чём стоят проклятые слоны?
Где край нераспадающихся сфер?
И кто ещё об этом не забыл?
11.1989
На чтение Гомера
В гневе ложусь я на камни брега реки многобурной,
Взгляд отвожу от прекрасных меднолитых современниц,
Словно развёрнутый свиток – мудрую книгу читаю:
Как неразумный троянец, Парис, Елену похитил.
Недолго скорбели ахейцы…
5.1989
Над водой
Упругой линией бедра
На гнутом зеркале природы,
Сплошной иллюзией свободы
Стоит упрямая вода.
Равно – что море, что река…
И плоть произошла из плоти.
Ещё не жил Буаноротти,
Но стала мраморной рука
Запечатлённого творца,
Себя загнавшего под своды
На плечи давящей природы
Ступнями римского дворца.
Но всем знакомые черты
На берегах бесстрастной Леты
Несут вселенские приметы
Какой-то странной красоты.
И здесь – что сердцу, что уму
Не совладать с подкожной дрожью.
Течёт вода по бездорожью,
И путь срывается ко дну.
А над водой струится стриж,
Взрывая вечность опереньем,
И в глубине покрыт свеченьем
Ещё не признанный Париж…
Но в звук врезается перо
Едва проклюнувшейся птицы,
И окрылённые девицы
Поют про женственность и про
Того, который под венец
Шагнул с земного эшафота.
И муза славила Эрота,
Когда в бедре запел птенец.
7.1989
Страсти по Эгисту
Старик, похожий на Гомера,
Глядит в упор на Клитемнестру.
А Клитемнестра, как гетера,
Заводит страсти по Эгисту.
Старик глядит, Гомер похожий.
И Понт выкручивает пену.
И Агамемнон, как прохожий,
С тоскою смотрит на Елену.
А Клитемнестра в ратном шлеме
Снимает с юноши накидку.
Старик заплакал, и в гареме
Эгист ласкает проститутку.
Античность, белая, как пена,
Несёт по площади заколки,
И полногрудая Елена
Ломает ногти на прополке.
Эгист устал, ушли гетеры.
Гомер похож, но не смеётся.
Елена – пленница Цереры
И никому не отдаётся.
Выходит на берег Цирцея
И озирает гладь потопа,
Но ожидает Одиссея
Под Менелаем Пенелопа.
И Зевс уже не принимает
Очередную гекатомбу,
Он Агамемнону внимает,
Готовя атомную бомбу.
Старик уже давно не плачет.
Гомер врагам отдал Елену.
И тот, который только зачат,
Глотает греческую пену.
1.1990
Оранжевая кожа апельсина
Оранжевая кожа апельсина
Сгорает, словно сброшенное платье.
И в камерном звучании свеченья
Лишь сердцем уловимое наречье
Касается божественного тела.
И в самом мимолётном поцелуе
Мы улетим ещё в такие дебри,
Откуда мы едва ли возвратимся,
Где солнце покрывается росою
В серебряном закате новолунья.
И это называют люди утром.
Кружится шмель, и птицы начинают
Скользить среди волшебных клавиш света
Над кольцами высокого тумана,
И льётся песнь по впадинам восхода.
Вот так и постигается пространство,
Когда на лучезарной колеснице
Одной мечты и одного желанья
Мы грезимся в одном и том же небе
Друг другу, но другими, словно солнце
Не отражает от земли земное.
И только свет свечи подобен звукам
Нежнейшего и трепетного сердца,
И кожа золотого апельсина
Сгорает, словно сброшенное платье.
12.1989
"Ночь, залитая стихами…"
Ночь, залитая стихами, -
Поэтическая мгла
С заливными петухами -
До рассветного угла.
И до солнечного клина
В покрывале облаков -
У холодного камина
Звон стаканов-дураков.
7.1988
Городской этюд
И свет завёрнут в полотно,
И воздух с привкусом угара,
И дождь гремит, как Ниагара,
И водопад ползёт в окно.
Обычный, как простуда, день
В академичном колорите.
Вот бьют часы… Тоска в зените,
И полдень переходит в тень.
И, оградившись от небес
Зонтом, никем не узнаваем,
Бежит прохожий за трамваем,
Когда трамвай уже исчез.
И день спешит пролить беду,
Вбирая эхо урагана.
И грань разбитого стакана
Подобна сколотому льду.
6.1989
"Приам покинет стены Трои…"
Приам покинет стены Трои,
И выдаст Гектора Ахилл,
Но безымянные герои
Не обретут своих могил.
Забвение страшнее смерти,
Но ничего не изменить:
Всех павших в этой круговерти
Ни вспомнить, ни похоронить.
9.1989
Скорбный путь
Не иссякнет боль в лучине
От стального топора,
Будто свет на белой льдине
В скрипе вешнего пера.
Отразился гладиатор
В странном шорохе реки,
И воинственный оратор
Вылетает из руки…
То, наверно, птиц забвенье
В криках северных бойниц.
За звеном вступают звенья
По цепи из небылиц.
И плывёт краюха хлеба
В Александровский централ:
Сам Овидий это небо,
Словно свиток, надписал…
1.1990
Видения на берегу
Вот край земли. И вот моя обитель
Стоит, как будто лодка, на боку.
И мир, подобный дну и сапогу,
Уже готовит новый карнавал.
Глядит в окно неведомый учитель,
Обвил порог армейский рваный китель,
В шкафу – поэт, сражённый наповал,
Любимый всеми, мною и собою…
Убит, так что ж, не искупить грехи?
Глотают пену небо и верхи,
Бушует непонятный океан,
И ангел обречённою трубою
Безумцев увлекает за собою,
Взрывая засекреченный туман.
Идут бои. В раскроенных просторах
Кометы накипают на броню.
Дают овса троянскому коню,
И, словно солнце, всходит адмирал.
Но за спиной крадётся странный шорох,
И дева заряжает мокрый порох,
Туда, куда никто не заряжал.
Вот здесь и поднимается завеса:
Взлетает беспилотный самолёт,
И дни, и ночи кряду, напролёт,
Растёт над побережьем страшный гул.
Доносится мелодия из леса.
В лесу идёт молебен или месса,
Священник чистит пойманных акул.
А дева доверяется дельфину,
Покинув цилиндрический снаряд,
И с девой перекрещивает взгляд
Ещё не подорвавшийся корабль.
Живое не напорется на мину,
И поднимает в небо Магдалину
Надутый перегаром дирижабль.
Поэт спокойно спит на книжной полке,
А я верчу подзорную трубу,
И, прикусив дрожащую губу,
Буравлю перевёрнутую даль,
Где Нельсон в полинявшей треуголке,
И фейерверком сыплются осколки,
И ни креста, ни чёрта – только сталь.
Во мгле зияет незнакомый город,
Как будто отражение в воде,
И гавань подчиняется беде,
Как церкви подчинился Галилей…
Но глубина распахивает ворот,
И грозная, как "мессер", рыба-молот
Сшибает пулемёты с кораблей.
Я дверь закрыл и, обливаясь потом,
Зажёг лучину и налил вина.
И, слава Богу, кажется, Луна
Скользнула и, не повредив стекла,
Ведомая ночным автопилотом,
Отправилась за уцелевшим флотом,
Махнула вдаль и, в общем, истекла.
Ко мне влетела дева на свирели.
На корабле поправили прицел.
Лес заскрипел, прогнулся и запел
Анафему во все колокола.
Верхи врубились, но не одолели,
Сражённый наповал сказал: "Успели…",
И я пишу: "Печаль моя светла…"
1.1990
Форма грусти
И грусть соответствует форме,
Как солнечный свет апельсину,
Как острые дольки лимона
Дождям экзотических стран.
Я вычислил путь телефона,
Но гул опломбировал номер.
И вечер, идущий на запад,
Хрустит под ногами, как снег.
Закружится красное солнце,
И ветви пернатую стаю
На заиндевелом закате,
Как листья, с себя отряхнут.
Но лоск апельсиновой кожи,
Подобно забытому чуду,
Окрасит озябшие крылья
И выдохнет в двери пургу.
В окне отражаются сутки,
А время, наверно, в портфеле,
Который доверху наполнен
Катушками от проводов.
Но там в невозможном контакте
Как раз получается пламя,
И преображается вечность,
Монтируя минус на плюс.
Острее приправы из перца,
Как острый клинок изувера,
Качается красное солнце
В прослойке небес и земли.
И капает сок апельсина
На жёлтую кожу лимона,
И плавится мёртвое небо
У золота на острие.
А дальше – горячие руки
Предложат вам лёд на ладонях,
Как будто упавшие дольки
Из-под опалённых ресниц.
Засохнут слова на конверте
В пустом разделении гула.
Где в точности плюс или минус -
Не вспомню, но выберу плюс.
И это всего лишь орбита,
Вращение около неба.
Немыслимо и непонятно
У всех и всего на виду.
Я вычислил путь телефона,
Но гул опломбировал номер
И плещет в оранжевом зное
На окна свою кислоту.
12.1990