Сборник лирических произведений одного из крупнейших поэтов серебряного века. В него вошли стихотворения из циклов "Город", "Снежная Маска", "Возмездие", "Ямбы", "Родина" и др.
Содержание:
Русская Муза Александра Блока 1
Из книги первой (1898–1904) 3
Из книги второй - (1904–1908) 9
Из книги третьей - (1907–1916) 18
Примечания 33
Александр Александрович Блок
Лирика
Русская Муза Александра Блока
Начало жизни Александра Блока (1880–1921) не предвещало того драматического напряжения, каким она будет исполнена в его зрелые годы. Поэт впоследствии писал в одной статье о "музыке старых русских семей", в этих словах звучала благодарная память об атмосфере дома, где рос он сам, о "светлом" деде с материнской стороны – Андрее Николаевиче Бекетове, знаменитом ботанике и либеральном ректоре Петербургского университета, как и вся семья, души не чаявшем во внуке. Бекетовы были неравнодушны к литературе, не только много читали, но и сами писали стихи и прозу или, во всяком случае, занимались переводами.
Одно из первых стихотворений, выученных мальчиком наизусть, – "Качка в бурю" Якова Полонского. Оно, может быть, привлекло его потому, что в некоторых строфах словно бы отразилась беспечальная обстановка его собственного детства:
Свет лампады на подушках;
На гардинах свет луны…
О каких-то все игрушках
Золотые сны.
Ребенком было весело декламировать выразительные строки о налетевшем шквале:
Гром и шум. Корабль качает;
Море темное кипит;
Ветер парус обрывает
И в снастях свистит.
Взрослым же Блок оказался свидетелем огромных и грозных исторических бурь, которые то окрыляли его поэзию, то перехватывали ее дыхание.
Поначалу он писал лирические стихи, где было ощутимо влияние и Жуковского, и Полонского, и Фета, и Апухтина – поэтов, далеких от "злобы дня". Но летом 1901 года студентом Петербургского университета Блок познакомился с лирикой оригинального философа Владимира Соловьева и почувствовал в ней нечто близкое тому "волнению беспокойному и неопределенному", которое начинал испытывать сам. Близкий поэтам, которым подражал юноша, Соловьев, однако, резко отличался от них смутным, мистически окрашенным, но напряженным и грозным предчувствием каких-то близящихся мировых потрясений. "О Русь, забудь былую славу. Орел двуглавый сокрушен…" – пророчил он еще в "тихое" царствование Александра III, хотя причину гибели империи усматривал в грядущем нашествии азиатских племен.
Поэт-философ оказался предтечей русского символизма, верившего, что действительность, окружающая жизнь – это лишь некий покров, за которым скрывается что-то неизмеримо более значительное. "…Все видимое нами – только отблеск, только тени от незримого очами", – писал Соловьев. Реальные же события и явления трактовались как символы – знаки, сигналы, подаваемые о происходящем в ином, идеальном мире.
Под влиянием соловьевских стихов и теорий увлечение Блока дочерью знаменитого ученого, Любовью Дмитриевной Менделеевой, жившей по соседству с бекетовской подмосковной усадебкой Шахматово, принимает мистически-таинственный, экзальтированный характер. Сказочно преображается, мифологизируется и сама "статная девушка в розовом платье, с тяжелой золотой косой", какой она предстала перед поэтом, и вся окружающая среднерусская природа, ближний лес и холмы, за которыми располагалось менделеевское Боблово:
Ты горишь над высокой горою,
Недоступна в Своем терему…
Восторженному влюбленному чудится, что девушка, знакомая с детских лет (и вскоре, в 1903 году, ставшая его женой), таинственно связана с воспетой Соловьевым Вечной Женственностью, Софией, Мировой Душой, грядущей в мир, чтобы чудесно преобразить его. Встречи с возлюбленной, томительное их ожидание, размолвки и примирения истолковываются мистически и приобретают неожиданные очертания, остро драматизируясь и полнясь глухой тревогой, порождаемой разнообразными соприкосновениями с действительностью.
Блок, как сказано в его стихах этой поры, "жизнью шумящей нестройно взволнован". Тут и смутно ощущаемый разлад в мирном прежде бекетовском семействе, и напряженные, трудные отношения с отцом – профессором Варшавского университета А. Л. Блоком, талантливым ученым, но крайне неуравновешенным человеком. А главное, как ни сторонится юный поэт политики, бурных студенческих сходок, как ни далека от него крестьянская жизнь и порой возникающие где-то в ближних селах волнения, как ни высокомерен тон его стихов о том, что "кругом о злате и о хлебе народы шумные кричат", – "шум" этот все же в какой-то мере влияет на рисующиеся Блоку картины конца света и истории, приближения Страшного Суда.
Будет день, и распахнутся двери,
Вереница белая пройдет.
Будут страшны, будут несказанны
Неземные маски лиц…
В более позднем блоковском стихотворении на образ Мадонны, создаваемый в келье иконописца, ложатся "огнекрасные" отсветы близящейся грозы. Нечто похожее происходит и в первой книге поэта "Стихи о Прекрасной Даме", где тоже "весь горизонт в огне" и образ героини претерпевает самые разные метаморфозы, то озаряясь нездешним светом, то настораживая и пугая:
Убегаю в прошедшие миги,
Закрываю от страха глаза,
На листах холодеющей книги -
Золотая девичья коса.Надо мной небосвод уже низок,
Темный сон тяготеет в груди.
Мой конец предначертанный близок,
И война, и пожар – впереди.
Конкретная портретная черточка, делавшая в других стихах образ возлюбленной особенно пленительным ("Молодая, с золотой косою, с ясной, открытой душою…"), тут оборачивается тревожным видением, чувственным соблазном, который грозит и душевным мраком, "темным сном", и чередой катастрофических событий.
Говоря о естественности сближения автора "Стихов о Прекрасной Даме" с так называемыми молодыми символистами (в отличие от старших – К. Бальмонта, В. Брюсова, 3. Гиппиус, В. Иванова, Д. Мережковского, Ф. Сологуба), Борис Пастернак писал, что в ту пору, на рубеже XIX и XX веков, "символистом была действительность, которая вся была в переходах и брожении; вся что-то скорее значила, нежели составляла, и скорее служила симптомом и знамением, нежели удовлетворяла". И сам Блок уже на исходе жизни утверждал, что символисты "оказались по преимуществу носителями духа времени".
Однако в отличие от других "молодых" – Андрея Белого (Бориса Николаевича Бугаева) и Сергея Соловьева (племянника поэта-философа) – Блок был меньше связан умозрительными построениями В. Соловьева. Перечитывая "Стихи о Прекрасной Даме", Пастернак отмечал в них "сильное проникновение жизни в схему". Уже в стихах 1901 года "Брожу в стенах монастыря…" говорилось:
Мне странен холод здешних стен
И непонятна жизни бедность.
Меня пугает сонный плен
И братий мертвенная бледность.
В то время как блоковская книга была воспринята как одно из программных произведений символизма, сам автор начинал, по его собственным словам, искать "на другом берегу" и временами даже резко, вызывающе отмежевывался от "братий". "Монастырские" нравы символистского круга, имитация религиозной экзальтации, ложная многозначительность (или, по блоковскому выражению, "истерическое захлебывание "глубинами", которые быстро мелеют, и литературное подмигивание") были едко осмеяны поэтом в нашумевшей пьесе "Балаганчик".
И если прежде, как сказано в его стихах, "брата брат из дальних келий извещал: "Хвала!" – и Андрей Белый превозносил произведения ровесника до небес, то теперь из тех же "келий" раздавалась по адресу автора "Балаганчика" хула, обвинения в кощунстве и измене соловьевским заветам.
Впрочем, не было более сурового критика блоковских стихов, чем… сам их автор. Если свою вторую книгу "Нечаянная Радость" он сразу после ее выхода именовал "Отчаянной Гадостью" еще в шутку, то годы спустя уже совершенно серьезно писал, что терпеть ее не может ("за отдельными исключениями"), и уподоблял "болотистому лесу".
Тем не менее новый сборник был для поэта выходом из той "лирической уединенности", в которой, по его собственному определению, рождалась первая книга. И сам образ болота, столь критически переосмысленный впоследствии с оглядкой на все пережитое, в пору создания "Нечаянной Радости" служил антитезой возвышенной "уединенности" "Стихов о Прекрасной Даме", их отстраненности от "жизни шумящей".
В отзыве того же времени о книге одного из "братий", Сергея Соловьева, Блок столь непримиримо писал о проявившемся в ней "полном презрении ко всему миру природы… полном пренебрежении к внешнему миру и происходящей отсюда зрительной слепоте" едва ли не потому, что сам чувствовал эту подстерегавшую и его опасность.
Почти вызывающе противопоставляет поэт преследующей его (как пишет Блок матери) "проклятой отвлеченности" самую "низменную" конкретность родной природы – "небо, серое, как мужицкий тулуп, без голубых просветов, без роз небесных, слетающих на землю от германской зари, без тонкого профиля замка над горизонтом". "Здесь от края и до края – чахлый кустарник, – говорится в его статье 1905 года "Девушка розовой калитки и муравьиный царь". – Пропадешь в нем, а любишь его смертной любовью. Выйдешь в кусты, станешь на болоте. И ничего-то больше не надо. Золото, золото где-то в недрах поет".
Заметно обостряется зрение поэта, различающего в знакомых с детства шахматовских окрестностях "лиловые склоны оврага", "золотые опилки", летящие из-под пилы, и "зарю" осенней рябины, подсказавшей ему проникновенный образ красавицы – родной природы:
И вдали, вдали призывно машет
Твой узорный, твой цветной рукав.
В блоковских стихах возникают причудливые существа – "болотные чертенятки", "твари весенние", образы которых почерпнуты из "леса народных поверий и суеверий", из той "руды", где, по выражению автора, "блещет золото неподдельной поэзии" (тоже – "золото, золото где-то в недрах поет"!).
Порой еще образ родной земли предстает у поэта в несколько стилизованном, сказочно-фольклорном обличии (так, в стихотворении "Русь" – "ведуны с ворожеями чаруют злаки на полях, и ведьмы тешатся с чертями в дорожных снеговых столбах"). Но вместе с тем в наиболее значительных его произведениях того же периода ощутимы "широкое дыхание", полная свобода и естественность:
Выхожу я в путь, открытый взорам,
Ветер гнет упругие кусты,
Битый камень лег по косогорам,
Желтой глины скудные пласты.
Строки, близкие, даже чисто ритмически, и русской классике (например, лермонтовскому "Выхожу один я на дорогу…"), и раздольной народной песне.
Некоторые современники уже догадывались, какой путь открывается перед автором таких стихов. Поэт Сергей Городецкий писал, что тогда относительно Блока существовали две "формулы": Б = б (где Б – его творческий потенциал, а б – уже написанное им) и Б = б + X. "Этот X еще мелькает искорками… но несомненность его видна. Он мне представляется громадным…" – пророчески заключал Городецкий.
"Чую дали…" – говорится и в тогдашних стихах самого Блока.
Одна из этих "далей" – многообразная жизнь большого города, изображаемая поэтом и во всей своей горькой, хватающей за сердце обыденной неприкрашенности, с отчетливыми картинами петербургского быта, заставляющими вспоминать то Некрасова, то Достоевского, то Аполлона Григорьева ("Окна во двор", "На чердаке", "В октябре"), и в причудливом фантастическом обрамлении, основанном, однако, на вполне реальных чертах тогдашней столицы и самоощущения современного человека ("Незнакомка").
Мы встретились с тобою в храме
И жили в радостном саду,
Но вот зловонными дворами
Пошли к проклятью и труду.Мы миновали все ворота
И в каждом видели окне,
Как тяжело лежит работа
На каждой согнутой спине.
Слова, которыми озаглавлено стихотворение, начинающееся этими строками, – "Холодный день" – символ нового, трезвого и горького взгляда на жизнь. И все стихотворение – не о каком-то конкретном дне, а о духовном пути, проделанном поэтом от "храма" первой книги. Вскоре и герой блоковской пьесы "Песня Судьбы" Герман, чьи дом и обиход до деталей напоминают "благоуханную глушь" Шахматова, скажет жене: "Я понял, что мы одни, на блаженном острове, отделенные от всего мира. Разве можно жить так одиноко и счастливо?"
"Одно только делает человека человеком, – занесет поэт в дневник позже, – знание о социальном неравенстве".
Однако выход из "лирической уединенности", наступивший "холодный день" повлекли за собою не только плодотворное расширение круга жизненных наблюдений и поэтических тем, но и мучительные блуждания в поисках новых положительных ценностей: прельщение индивидуалистическими настроениями и идеалами, разрушительный скепсис, разъедающая ирония – все то, что Блок впоследствии окрестил "болотистым лесом" и изобразил в стихотворении "Друзьям":
Что делать! Ведь каждый старался
Свой собственный дом отравить,
Все стены пропитаны ядом,
И негде главы преклонить!Что делать! Изверившись в счастье,
От смеху мы сходим с ума
И, пьяные, с улицы смотрим,
Как рушатся наши дома!
"Ненавижу свое декадентство", – писал поэт летом 1906 года и в то же время признавался, что порой "кокетничает" своими демоническими настроениями, своевольной свободой, прожиганием жизни.
"Я всех забыл, кого любил…", "Нет исхода из вьюг, И погибнуть мне весело…", "Весны не будет, и не надо…", "Словно сердце застывающее Закатилось навсегда…", "Верь мне, в этом мире солнца Больше нет…", "Тайно сердце просит гибели…" – таковы главенствующие мотивы книги стихов "Снежная маска", героиня которой часто напоминает Снежную королеву (из знаменитой андерсеновской сказки, не случайно перечитывавшейся тогда Блоком), чьи леденящие поцелуи заставляют позабыть всех дотоле близких и любимых.
История влюбленности автора этой книги в одну из исполнительниц "Балаганчика" в театре Веры Федоровны Комиссаржевской – Н. Н. Волохову снова так неузнаваемо преображена, что сама актриса, по ее признанию, была "смущена звучанием трагической ноты, проходящей через все стихи". Веселое богемное время препровождение небольшого литературно-артистического кружка, легкая любовная игра, домашние маскарады – все это обернулось в книге грозными метелями, разгулом стихии, то освободительной и притягательной, то губительной и сложно соотносящейся с историческими бурями тех лет – кровавой драмой русско-японской войны, вспышкой революции, террором и реакцией.
Как тропинка, выводящая из "болотистого леса", в центральном женском персонаже "Снежной маски" и последующего цикла "Фаина" (то же имя носит и героиня "Песни Судьбы") начинают все явственнее проступать национальные русские черты:
Но для меня неразделимы
С тобою – ночь, и мгла реки,
И застывающие дымы,
И рифм веселых огоньки."Они читают стихи"
Какой это танец? Каким это светом
Ты дразнишь и манишь?
В кружении этом
Когда ты устанешь?
Чья песня? И звуки?
Чего я боюсь?
Щемящие звуки
И – вольная Русь?"О, что мне закатный румянец…"
Исподволь прорастает тема, которой, как скажет вскоре поэт, он посвящает жизнь, – тема России, мощно воплощенная уже в цикле "На поле Куликовом" и других стихотворениях 1908–1910 годов, составивших основу раздела "Родина" в позднейшем собрании сочинений Блока ("Россия", "Осенний день", "Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?…", "На железной дороге").
Страстная тяга к отчизне в самом скромном, неказистом ее обличье роднит автора этих стихов и с Лермонтовым, с его "странной любовью" не к громкой славе, а к "дрожащим огням печальных деревень", и с Тютчевым, и с Некрасовым:
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые -
Как слезы первые любви!"Россия"
После виртуозно-разнообразной, капризно-причудливой, под стать изменчивым настроениям автора, ритмики и строфики "Снежной маски" стихи зрелого Блока, составившие третий том его лирики, внешне выглядят куда более традиционными, не поражают эффектами. "…Русская муза Блока стоит теперь перед нами и нага, и нища, – писал по выходе этого тома частый оппонент автора и вместе с тем чуткий его ценитель Андрей Белый, – но Блок ближе нам бронированной брюсовской формы, ивановских пышных роз и бальмонтовского блеска: он нищ, как… Россия".
Разумеется, это мнимая нищета. На самом деле речь идет о величайшей строгости поэтической формы, ее "незаметности" из-за точнейшего соответствия содержанию. Перечтем хотя бы далеко не самое известное стихотворение – "Осенний день":
Идем по жнивью, не спеша,
С тобою, друг мой скромный,
И изливается душа,
Как в сельской церкви темной.Осенний день высок и тих,
Лишь слышно – ворон глухо
Зовет товарищей своих,
Да кашляет старуха.Овин расстелет низкий дым,
И долго под овином
Мы взором пристальным следим
За лётом журавлиным…Летят, летят косым углом,
Вожак звенит и плачет…
О чем звенит, о чем, о чем?
Что плач осенний значит?И низких нищих деревень
Не счесть, не смерить оком,
И светит в потемневший день
Костер в лугу далеком…О, нищая моя страна,
Что ты для сердца значишь?
О, бедная моя жена,
О чем ты горько плачешь?
Скромен не только безымянный спутник автора, скромна и вся обстановка, в которой "изливается душа" и которая недаром уподоблена сельской церкви. Скупыми, но безошибочно отобранными и впечатляющими штрихами рисуется далее осенний русский пейзаж, и все нарастает напряженная взволнованность и музыкальность стиха. Вот еще еле заметная, ненавязчивая аллитерация: "Мы взором пристальным сЛедим за Лётом журавЛиным… Летят, Летят косым угЛом…", в которой, быть может даже бессознательно, отразилось воспоминание о журавлином клике – курлыканье. Вот все более явственные повторы и параллелизмы: "Вожак звенит и плачет… О чем звенит, о чем, о чем?… И низких нищих деревень не счесть, не смерить оком… О, нищая моя страна… О, бедная моя жена…"