- Не думайте, что я ушел с балкона, потому что испугался, - сказал Егор. - Я просто за сигаретой. И тут же снова к вам присоединюсь.
- Нет нужды, я вам и так верю. Не можете же вы бояться какого-то там парка из акаций, - успокоил его г-н Назарие, тоже возвращаясь в комнату и усаживаясь на кушетку. - Но то, что я вам сказал, - чистая правда. Если бы не Дунай, люди в здешних краях потеряли бы рассудок. Те люди, я имею в виду, два-три тысячелетия назад...
Егор глядел на него с растущим любопытством. "Профессор-то совсем не прост. Того и гляди заговорит в стихах, что-нибудь про души умерших..."
- Я забыл вас спросить, - переменил тему г-н Назарие. - Вы давно знаете хозяйку дома?
- Я знаю только ее старшую дочь, и то не так давно, года два. У нас общие знакомые в Бухаресте. А госпожу Моску первый раз увидел здесь, когда приехал, несколько дней назад.
- Мне кажется, она переутомлена, - сказал г-н Назарие.
Егор кивнул. Его позабавило, с какой серьезностью профессор изрек свое замечание: как будто для этого нужна была особая проницательность, как будто он раскрывал Бог весть какой секрет. "И это он говорит мне, можно подумать, что мне за три дня не набила оскомину улыбка госпожи Моску".
- Я попал сюда в некотором роде случайно, - продолжал г-н Назарие. - Получил приглашение через префекта, он, сколько я понял, старинный друг семьи. Но чувствую себя очень неловко. Вам не кажется, что мы не ко времени? У меня, ей-Богу, впечатление, что госпожа Моску не совсем здорова...
Егор, как бы оправдываясь, признался, что и он, в первый же день заметив состояние хозяйки, не хотел здесь задерживаться. Но других гостей ее самочувствие совершенно не удручало. Возможно, они давно ее знают и привыкли. Или болезнь не такая уж серьезная; иногда, особенно по утрам, госпожа Моску очень оживлена и следит за разговором, о чем бы они ни говорили.
- Ее силы как бы убывают вместе с заходом солнца, - помолчав, добавил он со значением. - К вечеру она еле жива или впадает во что-то вроде летаргии. Это тем более странно, что улыбка на лице сохраняется - как маска.
Г-н Назарие представил себе широко открытые, умные глаза хозяйки дома, улыбку, щедро освещающую ее черты и так легко вводящую в заблуждение. Нет, художник ошибается, говоря о маске, это не маска, а живое и весьма внимательное лицо; улыбка же сияет на нем в знак присутствия: тебе дают понять, что ловят каждое твое слово, что заворожены твоей мыслью. Сначала от такого внимания делается не по себе, бросает в краску. Пока не поймешь - очень быстро, впрочем, - что она вовсе не слушает. Или не слышит. Она просто следит за твоими жестами, за движениями твоих губ и знает, когда надо вступить.
- Поразительно! - продолжил он вслух. - Она знает, когда вступить, когда подать голос, чтобы тебя не тяготило ее молчание...
Егор не переставал удивляться профессору. "Лоску никакого, застенчив, как девушка, а вот поди ж ты - и ум, и чувство. Явные задатки артистической натуры".
- А мы не преувеличиваем? - спросил он, прохаживаясь по комнате. - Может быть, тут всего лишь хроническое истощение, если есть такой термин.
- Нету, - с невольной иронией отозвался г-н Назарие. - Хроническое истощение - это все равно что хроническая смерть...
Последние слова не понравились ему самому, он тоже встал, прошелся. Снова эта непонятная испарина. Он подозрительно оглянулся на кушетку, с которой встал, как будто хотел убедиться в ее индифферентности, приличной неодушевленному предмету. Нахмурился, сердясь на себя за расшалившиеся нервы, за свою глупую, детскую мнительность.
- И все-таки, - раздался голос Егора с другого конца комнаты, - все-таки мы преувеличиваем. Мы слишком тонкокожие. Разве вы не видите, как держатся с ней дочери, особенно младшая?
Он остановился у двери, прислушиваясь. Кто-нибудь из прислуги - пробует двери, заперты ли, что там еще за дела в коридоре? Какая поступь - чуткая, легкая, ее скорее угадываешь, чем слышишь, и тем больше она раздражает. Вот скрипнула половица; ты ждешь - несколько долгих, тягучих мгновений, но звуки стихли, прислуга ступает не дыша, на цыпочках, деликатничает. "Тетеха деревенская, - выругался про себя Егор, напрасно прождав следующего скрпа, - лучше бы топала как следует, чтоб уж слышно, так слышно".
- Мне показалось, что кто-то ходит по коридору, - сказал он профессору. - Завтра вывешу на своей двери объявление: "Просьба на цыпочках не ходить!" Это нервирует - как будто вор крадется... Сюда, конечно, вору так легко не забраться, - добавил он со смешком. - А все равно нервирует...
Г-н Назарие снова вышел на балкон, перегнулся в темноту.
- Ночи пока еще теплые, - крикнул ему вслед Егор. - Мы могли бы гулять по парку. Чем сидеть тут взаперти...
Профессор не ответил. "Думает свою думу, философствует, - весело сказал себе Егор. - Но, в сущности, то, что он говорит про Дунай, не лишено логики: большая вода, открытые приветливые берега..." Он тут же увидел Дунай, всю его красоту, мощь, надежность. "Неплохо бы сейчас оказаться там, далеко отсюда, на палубе яхты, например. Яхта плывет, покачивается, а ты расслабился в шезлонге под говор приемника или молодых голосов. Как же скоро становится скучно без шумной компании. Жизнь, общество, а без этого..." Он резко повернул голову, ему показалось, что он не один в комнате, что кто-то сверлит его взгядом; он явственно ощутил назойливый буравчик, а взгляд в спину всегда его раздражал. Однако в комнате никого не было. Профессор застрял на балконе. "Не очень-то вежливо с его стороны, - подумал Егор. - Или это от неловкости, и надо помочь, подать реплику". Он подошел к балконной двери. Г-н Назарие встретил его со светлым лицом.
- Простите, что я вас покинул, - извинился он. - Чуть не стало дурно. Кажется, я действительно уходился. Или меня угнетает место.
- Меня, может быть, тоже, - улыбаясь, ответил Егор. - Но это совершенно неважно. Сейчас меня заботит другое - что я не могу предложить вам ничего, кроме коньяка. Надеюсь, вы не откажетесь от капли коньяка.
- В другой раз отказался бы. Но я так опрометчиво выпил на ночь кофе, что теперь не откажусь. Клин клином. Если я потеряю ночь, и завтрашний день пойдет насмарку.
Егор раскрыл саквояж, достал початую бутылку и выбрал в шкафу два больших стакана. Аккуратно налил в каждый понемногу, на палец.
- Надеюсь, это поможет от бессонницы, - сказал г-н Назарие, одним махом опрокидывая стакан.
И, зарывшись лицом в ладони, стал разминать лоб и щеки.
"Хватил, как цуйку", - подумал Егор. Он потягивал свою порцию потихоньку, наслаждаясь. Алкоголь словно бы внес в комнату дух сердечности, приподнятости, товарищества. Никаких чужих взглядов больше не мерещилось. Удобно развалясь на стуле, Егор вдыхал невидимые пары из стакана. Хорошо знакомый запах, напоминание о приятных и светлых часах, проведенных с друзьями или с милыми женщинами. "Да здравствуют дары Вакха!" - мысленно провозгласил он.
- Давайте уж и сигарету, - потребовал профессор, все еще красный и помятый. - Кутить так кутить.
Он и вправду довольно успешно справился с сигаретой. Егор подлил еще понемногу коньяка в стаканы. Настроение у него поднялось, потянуло на разговор. "Как не хватает Санды, что бы ей догадаться!.. Мы отлично провели бы время в такую ночь, как сейчас, - в компании с чудаком-профессором, за бутылкой коньяка. Ведь зачем еще человек едет в деревню, как не за долгими ночными беседами? В Бухаресте никто друг друга не слушает..."
- Растяните удовольствие, - шутливо предложил он, подавая стакан профессору.
Ему хотелось слов, откровенной беседы.
- Я вас еще не спросил, как вы делаете ваши археологичекие открытия... - начал он.
- Очень просто, - ответил профессор. - Очень...
И вдруг задохнулся. На минуту они скрестили взгляды, пытаясь понять, почувствовал ли другой то же самое, тот же мгновенный приступ ужаса, потом одновременно схватились за стаканы, залпом выпили. Профессор больше не прятал лицо в ладони, на этот раз коньяк пошел ему на пользу. Все же он не посмел вслух задать Егору вопрос, прочтя по его глазам, что и тот пережил миг давящего, липкого ужаса. Как будто кто-то приблизился к ним и расположился слушать, кто-то, кого не видишь, но чье присутствие чует кровь и отражают глаза товарища...
Надо было спешно заговорить о чем угодно. Егор судорожно подыскивал тему. Что-нибудь подальше от этой комнаты, от этого часа. Как назло, мозг работал вхолостую. И даже страх прошел. Да, он тоже почувствовал нечто, чему не знал подобия, смесь чудовищного омерзения и ужаса. На какую-то долю секунды. Достаточно было взяться за стаканы и сделать глоток коньяка, чтобы все стало на свои места.
- Вы бывали в Марселе? - наобум спросил он, снова разливая коньяк по стаканам.
- Да, но давно, - быстро ответил профессор. - Сразу после войны. С тех пор многое переменилось...
- Там есть один бар, рядом с отелем "Савойя", - заговорил Егор. - Называется "Морская звезда". Это точно, название я запомнил. А в баре такой обычай: если тебе пришелся по душе коньяк, надо спеть...
- Прекрасная мысль! - воскликнул профессор. - Но у меня нет голоса.
Егор посмотрел на него с сожалением. "Опять стесняется". Он поднес стакан к губам и, прежде чем сделать глоток, вдохнул в себя коньячные пары. Потом, слегка запрокинув голову, запел:
Les vieilles de notre pays
Ne sont pas des vieilles moroses,
Elles portent des bonnets roses...
III
В дверь стучали, и г-н Назарие решил по-настоящему проснуться. Уже добрых полчаса он плавал в полусне. Приоткрывал глаза, ощущал свежесть утра, залитую светом комнату и неудержимо засыпал. Сон был воробьиный, прерывистый и оттого еще более роскошный. Борясь с ним, человек словно бы растягивал блаженство, которое вряд ли когда еще ему перепадет. И чем упорнее он сопротивлялся сну, тем неодолимее в него соскальзывал. Еще минутку, еще, еще... Как будто подспудно в нем тлела уверенность, что блаженство это эфемерно, что очень скоро он будет отторгнут от благодати этого парения и выкинут на твердую почву дня. Стук в дверь разбудил его со всей определенностью.
- Целую руку, барин!
Пожилая женщина, улыбаясь, внесла поднос с молоком.
- Я заспался. Наверное, очень поздно, - пробормотал г-н Назарие.
Женщина потупилась.
Г-н Назарие потер лоб. Голова побаливала, во рту было горько. Его вдруг охватили угрызения совести за то, что он так долго валяется в постели. Блаженство, которое никак его не отпускало, казалось ему теперь постыдным. Сразу, без всяких причин, навалилась грусть, усталость, безысходность - обычные его спутники при пробуждении на новом месте. Огромная яма внутри, и все туда ухает... Но когда он вспомнил про коньяк, который распивал ночью, его взяла настоящая злость на себя. "Ну, ладно, золотая молодежь прожигает жизнь, а ты-то куда?"
- Теплой водички, барин?
Нет, никакой теплой водички, никакого баловства. Г-н Назарие чувствовал необходимость наказать себя, и посуровее. Холодные обливания, вот что ему надо.
Женщина вышла, и г-н Назарие энергично соскочил с постели. Тяжесть и боль в голове не проходили. Он налил в лохань холодной воды и стал плескаться. Одно за другим припомнились ему происшествия этой ночи, и он чуть не рассмеялся. Что там ему вчера примерещилось, что за глупые страхи! Довольно посмотреть вокруг: этот яркий свет, эта осенняя свежесть, это горячее молоко, младенческий, кроткий пар над чашкой, и сразу становится ясно, что вчерашнее - ерунда, темная игра воображения. "И хоть бы еще курить умел по-человечески", - иронизировал над собой г-н Назарие, одеваясь. Потом он присел к столу и медленно выпил до дна чашку молока, не тронув варенья и масла. Отломил кусок гренка и, хрустя, принялся заканчивать свой туалет. "Вчерашний ужин отменным не назовешь, - подумал он. - Если бы я не перебил аппетит коньяком, сегодня был бы голоден как зверь. Да, ужин не удался, и это все заметили. От жаркого разило бараном, овощи перепарены. Слава Богу, выручила мамалыга с брынзой, со сметанкой... - Он улыбнулся, взглянув в зеркало. - Какой заросший. Может быть, поэтому она спросила про теплую воду? Но теперь уже поздно, ничего, обойдусь холодной".
Он не спеша достал из чемодана бритвенный прибор и стал намыливать щеки. Веселый мотивчик выплыл на поверхность памяти и закачался, то теряясь, то прорезываясь опять:
Les vieilles de notre pays...
"Это Егор пел сегодня ночью", - вспомнил он с удовольствием. Вспомнились ему и обстоятельства, вынудившие того запеть. "Он почувствовал то же самое". Эта мысль вызвала улыбку. С какой легкостью он сейчас улыбался, какой далекой и нелепой казалась ему ночная сцена. Он весело водил помазком по подбородку. "И при всем при том что-то было. Как будто кто-то еще меня слушал. Я прекрасно помню. И за столом... Привиделось? Да нет, дело, пожалуй, нешуточное". Но сейчас столько света было в комнате, столько надежности в белых стенах, в клочке ясного неба, пойманного зеркалом, в ощущении душистой мыльной пены на щеках...
Г-н Назарие аккуратно укрепил бритву; каждый жест доставлял ему удовольствие, прикосновение к каждому предмету. Он начал бриться, глядясь в зеркало, вытянув губы трубочкой и пытаясь придать этой гримасе изящество, чтобы не повредить симметрии лица.
* * *
Утро г-н Назарие провел, гуляя по полям без определенной цели. Мыслями он был далек от протоистории. Впрочем, никаких надежд на сколько-нибудь удачные раскопки он и не питал - слишком монотонны были здешние просторы. К северу от усадьбы, ближе к селу, правда, начинались курганы, но г-н Назарие намеренно пошел в противоположную сторону, в поля, еще не тронутые зябью. Ни облачка, ни тени не набегало на небо, сколько хватало глаз, и все же солнце не утомляло своим светом, неизвестные птицы взметывались вверх, верещали кузнечики и сверчки: тишина великая, но живая, незастойная. Даже шум человеческих шагов вливался в эту мелодичную смесь мелких звуков, которые и были безмолвием и пустотой равнины. "Знаменитая мунтянская степь, - думал г-н Назарие. - Еще две-три недели - и все, конец каникулам. Бухарест, студенты, экзамены, рабочий кабинет. Хорошо бы хоть в Бэлэноае довести дело до конца..."
Он вернулся в усадьбу за несколько минут до назначенного для обеда часа. В парке встретил Симину, она гуляла одна.
- Добрый день, деточка, - сердечно поздоровался профессор.
- Добрый день, господин профессор, - улыбаясь, ответила Симина. - Вы хорошо спали?.. Мама вас тоже об этом спросит, но я хотела бы узнать первая...
Ее улыбка незаметно перешла в короткий смешок. Профессор смотрел и не мог отвести глаз от ослепительно хорошенького личика. Как дорогая кукла: такая безупречная красота, что кажется искусственной. И зубки слишком белы, и слишком черны кудри, и ротик ал до неправдоподобия.
- Превосходно спал, деточка, - сказал г-н Назарие, подходя к ней поближе и протягивая руку погладить ее по головке.
Дитя и впрямь было дивное, но он вдруг почувствовал, что не посмеет ее погладить, она отталкивала своей улыбочкой, и он конфузливо убрал руку. Нет, Симина уже не дитя. Девять лет, так было сказано вчера вечером, но сколько женственности в походке, сколько грации в мягких, округлых жестах.
- А вы не отрывали господина художника от работы сегодня ночью? - лукаво спросила Симина, чуть сморщив лобик.
Г-н Назарие даже не попытался скрыть удивление. Напротив, он обрадовался случаю показать, что попался на Симинину хитрость, и так скорее завоевать ее дружбу.
- Откуда же ты знаешь, что я был ночью у господина художника?
- Ниоткуда, я это придумала!
Она рассмеялась. Профессор стоял перед ней, большой и неловкий. Симина сделала серьезное лицо.
- Всегда, когда у нас двое гостей, они собираются вместе, - сказала она. - Комната господина художника самая лучшая. Туда обычно все и приходят...
Она не договорила, вернула на лицо победоносную усмешку и, подавшись к г-ну Назарие, шепотом продолжила:
- Но я думаю, что это нехорошо. Ведь господин художник работает. Он должен быть один по ночам...
При последних словах ее лицо потеряло улыбку, стало суровым, холодным, приказывающим. Профессор совсем смешался.
- Конечно, конечно, - промямлил он. - Один раз это случилось, но больше не повторится...
Симина взглянула ему в глаза, чересчур пристально, если не сказать дерзко, и, не прибавив ни слова, крутанулась на каблуках прямо перед его носом и зашагала в парк.
"Кажется, она знает что-то, чего не знаю я, - подумал г-н Назарие. - Уж не готовится ли заговор против Егора? Свидания по ночам в парке, романтические прогулки - этим обычно начинается... Симина, без сомнения, конфидентка".
Г-н Назарие зашел к себе в комнату помыть руки перед обедом. "Но довольно глупо посвящать в такие вещи ребенка, - думал он. - Да еще столь чувствительного, как Симина..."
Он поспешно спустился вниз и направился прямо в столовую. Уже прозвучал гонг. А его осведомили об этом домашнем обычае: через пять минут после гонга подают обед, сколько бы персон ни собралось. В столовой все были на местах, кроме Симины.
- Как вы почивали, господин профессор? - встретила его г-жа Моску.
Сегодня она выглядела пободрее. Или это дымчатое платье с бледно-розовым воротником ее молодило, - но она была свежа, оживлена, открытые руки так и порхали над столом.
- Кажется, вы хорошо выспались, - обронила Санда, пытаясь скрыть удивление.
Экономка встала в дверях, руки за спину, глядя в пол, как будто ждала распоряжений, а на самом деле жадно слушая, что ответит профессор.
- Я спал как нельзя лучше, - ответил г-н Назарие. - Сначала, правда, не мог заснуть, но господин Пашкевич был так любезен...
Он обернул лицо к Егору. Тот улыбался, поигрывая ножом. "Неужели он все им рассказал? - подумал г-н Назарие. - И про вчерашние возлияния, и, может быть, другие интересные вещи про меня..."
- Да господин Пашкевич вам, наверное, уже рассказал, - закончил он.
- Право, не знаю, что бы я мог рассказать, - возразил Егор.
Только тогда г-н Назарие смекнул, что Егор не стал бы, постеснялся бы рассказывать, как они вчера полуночничали. Конечно, сейчас вся эта чертовщина кажется такой далекой, такой нелепой... но все же другим о ней знать ни к чему. Он посмотрел Егору в глаза. Тот делал вид, что ничего не понимает и не помнит. "Да, ему тоже стыдно, - подумал г-н Назарие. - Как и мне".
Тут в столовую быстрым шагом вошла Симина и уселась по левую руку от г-жи Моску, сначала по кругу бегло оглядев присутствующих.
- Где вы гуляете, барышня? - обратился к ней Егор.
- Я ходила посмотреть, не пришли ли письма...
Санда покачала головой. Надо будет все-таки сделать ей замечание. Не при гостях, конечно, но все же надо будет ее как-нибудь отчитать за это пристрастие к бессмысленному вранью...