Он снова пошёл рядом с коляской. Ради кого, ради чего навлёк он удары судьбы? Из Петербурга его сослали в Екатеринославль - чиновничье провинциальное гнездо; из Екатеринославля - в Кишинёв, грязный вертеп... И теперь не оставляют тревожные предчувствия. Он не оправдает своего предназначения, не свершит великих замыслов. Он исчезнет, не успев раскрыть миру всего, что в нём таится. И ради чего? Ради свободолюбивых химер, оказавшихся никому не нужными. Вот так некогда сгубил себя несравненный Шенье, оставив цветы поэзии ради крови революции... Нет, нет, пора твёрдо понять своё предназначение. Нежданный поворот в судьбе потряс его, усилив муки сомнений и раздумий.
Дорога тянулась низкой луговиной с кустами ракиты. Он сорвал несколько мелких гладких листиков и растёр их между пальцами. Будто воскрес запах моря, в жарком мареве будто качнулись корабельные мачты, ветерок дохнул безбрежной свободой. В возбуждённом воображении место графа заняла его жена, графиня, - такая, какой он увидел её при прощании: прекрасная, воздушная, ароматная. Может быть, судьба посылала ему счастье, которое, увы, до сих пор ему не дано было узнать...
Не останавливая лошадей, Пушкин вскочил в коляску. "В глуши что делать в эту пору?" Ритмы, не находившие слов, бились в душе, требуя, как живые существа, рождения. Сколько замыслов он вёз! Одни возникли лишь по дороге, другие ожидали завершения, заполнив листы нескольких толстых тетрадей. Ритмы, мелодии пели, плескались, набегали волнами, приливами, чувство красоты обожгло душу - даже ещё не чувство, а лишь предчувствие его. Он огляделся вокруг. Красота разлита была и в колосьях, и в травах, и в берёзовых рощах, в воздухе, в небе...
Отгоняя неспешными взмахами кнута оводов со спин вспотевших лошадей, Пётр громко рассказывал:
- Уж какой он мужик. Ничего не хоц делать. Знай пье да молодуху бье. А надысь так взлупил, аж она помирала. А седни всё ж встала...
Никита, наклонившись к Петру, жадно слушал деревенские новости.
- Все ли дома здоровы? - спросил Пушкин.
- Слава те Господи, в здравии. - Пётр переложил кнут в левую руку, а правой перекрестился. - Кормильцы вы наши, благодетели наши... - Соломенную шляпу он надвинул глубоко на лоб, и изодранное перо смешно трепетало. - А надысь к барину нашему важный господин из самого Пскова приезжал - в мундире, с пуговицами...
Что бы это могло значить? С какой бы стати? Не в связи ли с его приездом?
- И что же?
- А кто ё знает... - Пётр пожал плечами. - Но-о, милые...
Ах, не всё ли равно! В коляске, на сиденье и у бортов, валялись яблоки, которые он покупал по дороге. Он принялся грызть их, легко кромсая крепкими зубами и придерживая изящными длинными пальцами.
Пристяжная призывно заржала - с ближнего луга в ответ донеслось ржание. Там косили. Мужики и бабы вблизи дороги низко поклонились барской коляске.
- Самая что ни есть страда, - сказал Никита. В голосе его была радость - он возвращался домой, к своим. - Жнитва, да молотьба, да пахота...
- Да лён тягать, - подхватил Пётр. - Да теперича отаву косить... Как успелось, так и доспелось.
- На то ты и есть крестьянин, - глубокомысленно заметил Никита.
- Второй Спас - всему час...
"Я в России, - подумал Пушкин, прислушиваясь к разговору. - Не в горах Кавказа, не в Бессарабских степях, не в морских просторах, не среди броских красок и грозных стихий, а в России, скромной, неяркой, задумчивой..." Каким-то движением души он совершил превращение - и его "я" переместилось в косца в пестрядинных портах и лаптях, и он ощутил себя по пояс голым, нечёсаным, белобрысым. Снова лёгкое, бесшумное, неприметное душевное движение - "я" вернулось, он стал самим собой.
"Судьба, - думал он, - вот теперь в деревню". Судьба распорядилась не очень-то милостиво. Ему двадцать пять, из них четыре года он в изгнании. Теперь нужно притерпеться.
Миновали деревню. Куры с кудахтаньем бросились из-под копыт лошадей. Вдоль улицы тянулась неторопливая вереница гусей. Вокруг ни души - все в поле или на току.
Как его встретят? Как всех изменило время? В кого превратился брат? А сестра? А мать? А няня? Его охватило волнение.
И уже недалеко было. Вот ещё одна деревня. Вот поворот, вот роща - лошади понесли вдоль еловой аллеи. Вот большая сосна, которую он помнит. Ворота распахнуты настежь. Он привстал в коляске.
- Тпру, ястребы!
Знакомый дерновый круг, знакомые душ подъезда - и он увидел своих на парадном крыльце. И всё отступило перед радостью встречи. Ему улыбались, махали руками. Он выскочил из коляски. Никита, радостно ухмыляясь, высоко поднял дорожный баул и ящик с пистолетами.
Брат бросился к нему и повис на шее. Брат! Да, четыре года превратили его из мальчика в юношу. Гибкий, лёгкий, вёрткий, одетый по-летнему, он походил на акробата. Брат! Пушкин смотрел - и видел своё подобие, только меньшего роста и более подвижное.
Сергей Львович - в пикейном жилете и сюртуке, с высоким галстуком вокруг жилистой шеи - прижал старшего сына к груди. Он смыкал и раскрывал объятия, изображая апофеоз отцовского счастья. Его-то время не изменило! Он оставался le comedien, лицедеем. И всё же лицо его невольно исказила неподдельная гримаса переживания: он заморгал глазами, одинокая слеза скатилась по холёной, но уже морщинистой щеке.
Надежда Осиповна обхватила голову сына руками и, счастливо улыбаясь, вглядывалась в его лицо, будто желая убедиться, что этот мужчина, вернувшийся из далёких краёв, и есть её сын.
Он испытал смущение. С детства он знал, что мать его не любит. Боль эта жила до сих пор в душе. Влажные губы матери прикоснулись к нему, и он сам осторожно прикоснулся губами. Потом отстранился.
- Alexandre... - сказала она. У неё не было для него ласкового детского прозвища.
- Vous n’avez pas du tout change, maman...
В самом деле, она всё ещё оставалась прекрасной креолкой. Не подумывает ли она о новом прибавлении в семье? Последний ребёнок был похоронен в Святых Горах.
Сестра Ольга трепетно прильнула к нему. Барышня двадцати семи лет, она в лёгком открытом батистовом платье с кружевами и буфами коротких рукавов выглядела изящной, воздушной. Как и прежде, высокая причёска ещё больше удлиняла её лицо, а чёрные локоны спускались вдоль щёк с матовой кожей.
- Подожди... - Она вглядывалась в него своими тёмными, блестящими глазами, озабоченно приподнимая стрелки бровей. - Как много можно прочитать!.. - Она по-прежнему оставалась физиономисткой.
А вот и няня. Арина Родионовна подолом пёстрого фартука утирала слёзы. Мелко семеня, она подошла к своему воспитаннику и поклонилась в пояс.
- Батюшка вы мой... - Она всё не могла унять слёзы.
А его лицо осветилось радостной улыбкой. Он обнял старую няню.
В стороне, почтительно склонив голову и держа в руках гречневик - покупной цилиндр с узкими полями, - стоял бородатый приказчик из крепостных, Михайло Калашников. Пятнистая, с прижатыми ушами собака ткнулась в ноги, принюхалась и замахала хвостом. Пёс, которого он оставил четыре года назад, узнал его!
- Руслан, место! - скомандовал Сергей Львович. Теперь он был хозяином собаки.
И все заговорили сразу. Четыре года! Александр, Александр Сергеевич! Четыре года! Он вовсе не изменился, только что не брит. Но он и не собирается бриться, он решил отрастить баки. Баки? Ему пойдут баки. Нет, ему не пойдут баки... Четыре года! Не правда ли, отец вовсе не состарился? Не правда ли, Ольга вовсе не изменилась? Брат Лёвушка - вот кто изменился.
Лёвушка из ребёнка превратился в мужчину... А для чего такая дорогая коляска? Не венская ли? Коляску он купил в дорогу и готов теперь продать её любому соседу-помещику. Четыре года! Слава Богу, все здоровы. Слава Богу, вся семья в сборе!..
Когда несколько успокоились, Сергей Львович заметил:
- Однако же ты странно одет... - Пальцы его рук дрожали после пережитого потрясения. - Одежда тебя простит...
Пушкин расхохотался. Ну да, он так вырядился в дорогу.
- Что же, это твой родной дом! - Сергей Львович сделал эффектный жест и первый поднялся на ступени низкого крыльца.
Пушкин огляделся. Забор, окружавший двор, местами завалился. Липы разрослись. Посреди дернового круга торчал кол. Кусты шиповника тянули ветви к окнам.
Когда-то вся эта усадьба казалась ему большой, вместительной. Но нет, поместье молдавского боярина было куда богаче. А новые дачи на побережье под Одессой казались просто дворцами!.. Здесь же лишь небольшой деревянный дом, крытый и обшитый тёсом, с трубами нескольких печей, крыльцами и низкими окнами. С одной стороны двора - домик няни, банька, погреба, с другой - кухня, людская, контора... Здесь предстоит ему жить. Изменилось всё вокруг или он изменился? Боже мой, он уехал одним человеком, а вернулся другим. Целая жизнь - сложная, многоликая - протекла за несколько лет. Он покинул Петербург, не издав ещё "Руслана и Людмилу", а теперь имя его знает вся Россия.
В сопровождении родителей, брата и сестры он прошествовал по комнатам. Вот знакомые портреты на стенах. Вот книжный шкаф, круглый стол и напольные высокие часы английской работы. Вот изразцовые голландские печи по углам, цветастый холст-набойка в спальне родителей, диван и мохнатые моськи среди вышивок и подушечек в спальне Ольга. Вот зальце с бильярдом в углу, зеркалами и застеклёнными дверями на балкон. В этот уже предвечерний час воздушными и бескрайними предстали с балкона мирные заречные поля, озёрная гладь, мельницы, погосты, перелески и холмы.
Тяжело затопал сапогами Никита.
- Куда тащить-то?
Вещей было немного, но в самом деле, какую комнату пожелает занять Александр Сергеевич?.. Ах, ему всё равно! Тогда не хочет ли он справа от прихожей - комната свободна? Он хочет. Эй, люди!
Квадратная небольшая комната с камином, с зеленоватыми обоями до самого потолка двумя окнами глядела во двор. Вот и прекрасно! Эй, люди! Из каких-то чуланов и сараев потащили через двор письменный стол, кровать под балдахином, диван, кресла, этажерки, полки...
Лёвушка не отходил от него.
- Это что?
В чёрном строгом ящике лежала дуэльная пистолетная пара лучшего парижского мастера Лепажа.
Из портфеля Пушкин вынул бумаги, тетради, письменный прибор и разложил их на столе.
Лёвушка то касался его руки, то заглядывал в глаза, то рассматривал листы. Он был братом знаменитого человека!
- Нас зовут к столу!
- Иди, я сейчас...
В одной из раскрытых тетрадей на измаранном листе теснились незавершённые строки. Одно слово, которое он долго не мог найти, сейчас пришло на ум. Чернил и перьев ещё не было. Он записал карандашом. Но то ли это слово? Он записал ещё одно.
Лёвушка просунул голову в дверь.
- Тебя все ждут!
За столом сидели уже при свечах.
- Мне недавно написал Жуковский, - со значением произнёс Сергей Львович.
Конечно же он знал о всех неприятностях сына. Объяснение было неизбежно, но не нарушать же радости встречи!
- Мы так ждали тебя, - сказала Надежда Осиповна.
- Как много ты повидал, узнал! - воскликнула Ольга.
- Я полагал, что ты непременно приедешь в Одессу, - обратился Пушкин к брату.
Но оттого, что не говорили о главном, всех сковывало какое-то напряжение. Сергей Львович приказал открыть бутылку шампанского. За Александра провозгласил он тост, за старшего сына! Четыре года!
Ill
Ночью он проснулся и услышал шум моря. Но это ветер и дождь шумели за окнами.
Он лежал и слушал, и мысли его перенеслись в Одессу. Он смотрит со скал на безбрежную стихию моря. Он бродит в порту среди нагромождений товаров, среди бражничающих матросов, среди суетливого и шумного торга. Он в сказочно прекрасном театре, где в ярусах лож, отяжелённых золотом и причудливой лепниной, полуобнажённые негоциантки обмахиваются пёстрыми веерами и блеск их округлых мраморных плеч соперничает с блеском огней, где звучат мелодии Моцарта и Россини... И снова он у берега и вглядывается в даль, в дымку, в свободу, в неизвестность... Почему он не бежал? Почему позволил загнать себя в яму?
Ветер шумел, море неустанно накатывало волны - он снова уснул. И вот уже утро. Дождь перестал. Он прислушался - в доме царила тишина. Странно было лежать и знать, что после десяти дней непрерывной скачки на перекладных ехать больше некуда... Вспомнилась дорога.
В Чернигове на почтовой станции молодой проезжий, узнав его имя, ахнул и всплеснул руками. В Могилёве его отыскали офицеры Лубянского гусарского полка - слух разнёсся по городу - и устроили пирушку, носили его на руках и даже вознамерились искупать в ванне с шампанским... Всё это означало одно: всероссийскую славу. Душу обожгло волнение.
Но что же теперь делать? В Одессе с утра ждало оживление южного города... Теперь оставалось лишь вспоминать. И воспоминания явились ему в образах нескольких прекрасных женщин: Амалии Ризнич, графини Воронцовой, Марии Раевской и ещё в одном отдалённом образе, о котором он почему-то всё чаще думал, - юной Таланьи, некогда им соблазнённой и оставленной в Петербурге... Но в его жизни было так мало счастья - мог ли он забыть тех, кто его любил, или кого он любил, или хотя бы о ком грезил...
Нет, но как начать день? Он привык к деятельности, к движению...
И вскочил с постели. Верного Никиты рядом не было: он ночевал в людской.
Но в доме не все спали. На балконе, греясь в лучах утреннего солнца, в плетёном кресле, с французской книгой в руках сидел Сергей Львович в длиннополом халате.
- Ты встал? - спросил он сына. - Как спалось в родном доме? А я - вот! - он жестом указал на заречные просторы, на зубчатую линию далёкого леса, на солнце, поднявшееся за Тригорским, на поблёскивающую озёрную гладь. С его рукава свисали шёлковые кисти. - Я слился с природой, я живу на природе... - Он по-прежнему отдавался поэтическим настроениям. - Иногда, знаешь, я чувствую себя эдаким героем Шатобриана, эдаким Рене... Кстати, книги со мной - и немало: могу предложить тебе...
Сын поблагодарил.
- Как только вышла "Руслан и Людмила", я тотчас поехал в лавку Слёнина. - Раздражительный Сергей Львович сейчас был умиротворён. - Один экземпляр здесь - я могу показать... - Он приподнялся, но снова сел. - Надин ещё спит! - И он понизил голос. - И "Пленник" - всеобщий восторг. - Он внимательно посмотрел на сына. По правде говоря, он не ожидал от него чего-либо путного. Но успех был бесспорен. - В мнении Жуковского много лестного...
А Пушкин почувствовал досаду. Была область, в которую он допускал вторжение лишь немногих, а отец не принадлежал к этим немногим.
- Куда же ты de bon matin? - В руках сына была железная палка.
- Я решил пройтись.
- Кстати, твои друзья... Дельвиг, Кюхельбекер, Пущин... бывали не раз. Amis d’enfance, Орест и Пилад... - Удлинённое породистое лицо Сергея Львовича выражало мысль и чувство.
- Да?
Ах, Боже мой! Ему это и в голову не приходило: ведь он совсем неподалёку от Петербурга. Ему нельзя уехать, его могут навестить!
И он вышел во двор. Здесь было оживлённо. Бабы бегали из людской в кухню. Несли коромысло, из вёдер плескала вода. Садовник трудился у цветников.
А вот и Арина Родионовна - в тёмной ситцевой юбке, с тёмным платком на голове. Она и несколько дворовых баб отправлялись в церковь в Вороничи.
Женщины низко поклонились, а старушка, морща мясистые щёки в улыбке, подошла к Пушкину. Они были одинакового роста.
- Вот и погуляй, вот и лады. - Она увидела в руке у него палку. - А что, голубчик мой, невесел? - Няня тотчас постигла тревога любимца. - Ничего, голубчик, поживёте - и слюбится. - Она смотрела на него уже выцветшими от старости глазами, от которых расходились сеточки морщин. - Жизнь - она всюду жизнь... - сказала старушка тихим, задушевным голосом и пошла, мелко переступая ногами. Женщины потянулись гуськом за ней.
Пушкин смотрел им вслед. На душе сделалось как-то веселее, спокойнее.
Он спустился с холма к Сороти. Берег был песчаный, пологий. Река текла ровно, без завихрений, без водоворотов, мирно неся какие-то сучья и коряги. Он скинул одежду и бросился в воду. Уф! Речная вода холоднее морской, особенно после уже прохладных здесь августовских ночей. Природа дала ему ловкое, крепкое тело: он был прекрасный пловец, умелый наездник, неутомимый ходок.