Приятно было подставить потом тело ещё не жарким лучам солнца. По коже, покрытой мурашками, стекали крупные капли. Он натянул одежду и, чувствуя себя освежённым и снова полным сил, направился, бросая далеко вперёд палку и поднимая её, путаными тропками вдоль извилистого русла к озеру Кучане.
Неожиданный перелом в судьбе будто обострил чувства, пробудил мысли и заставил на многое взглянуть по-новому. Уже написана половина третьей главы "Евгения Онегина". Замысел ширился, рассчитанного плана не было, он надеялся на чутьё. И вот - несообразность. Онегина и Ленского вначале он задумал байроническими, романтическими героями, но окружил их сельской обыденностью. В них не было ничего неповторимо-национального, а семья Лариных была чисто русская. Правда, рисуя образ Татьяны, он применил и краски романтизма, но уже сейчас, в это утро, среди неярких просторов средней полосы России, почувствовал: что-то нужно менять.
Ну хорошо, это он обдумает. Смысл "Цыган" вдруг претерпел изменения. Но ещё больше волновало другое: по дороге возник сюжет драмы. Весной вышли в свет очередные десятый и одиннадцатый тома "Истории" Карамзина. И сюжет возник из чувства ненависти к царю-гонителю. Борис Годунов добился трона убийством царевича Димитрия - и Александр взошёл на престол благодаря убийству Павла. Вот так он, гонимый поэт, отомстит царю! Пока родилась лишь одна сцена: юродивый при народе и боярах с простотой и прямодушием именно юродивого бросает в лицо грозному правителю: "Нельзя молиться за царя Ирода..." Никакой другой замысел прежде не волновал его так, как замысел этой трагедии.
По глади озера Кучане скользила тёмная лодка. Доносились обрывки тягучей песни. Мужик тянул невод. А справа на дальнем берегу виднелось Петровское - имение его двоюродного деда Ганнибала.
Должно быть, ночь была не только дождливая, но и холодная. На травинках среди капель росы будто серебрились полоски инея. Скоро осень, пора особого настроя и возможностей. Соберёт ли он урожай возвышенной красоты?
Возвращаясь домой, он размышлял о том, что в деревне день повторяет другой. Сон и пища в одно и то же время, вокруг одни и те же лица, разговоры, в общем, одни и те же - глядишь, и день прошёл, а там и неделя, а там и месяц... Приезжают соседи. Потом хозяева вместе с гостями едут к другим соседям. А что ещё делать помещикам, как не ездить друг к другу?.. Неужели только это его и ждёт?
Вдруг он заметил крестьянскую девушку. Из полевых цветов она плела венок. На ней была длинная холщовая рубаха с вышивкой и сарафан, а нога обуты в лапти. Заметив барина, она низко поклонилась.
- Здравствуй, красавица! - У неё был нежный овал щёк и тёмные глаза, длинные русые косы стекали вдоль спины. - Ты чья?
- Приказчика Калашникова доцка, - сказала она с местным, псковским выговором.
- А зовут как?
- Ольгой зовусь...
- Ну, поцелуй меня, Ольга!
Лицо девушки залилось краской и ещё больше похорошело.
- Что вы, барин, нельзя, - пролепетала она. - Пойду-ка я по надолбинке... - Она показала на вьющуюся по взгорью тропинку.
- Отчего же нельзя? - засуетился Пушкин. - И очень даже можно... - Он легонько за подбородок поднял её голову. - Ну, поцелуй же меня, Ольга...
Девушка покорно коснулась мягкими губами его щеки, потом повернулась и изо всех сил побежала к видневшимся сквозь деревья на холме строениям усадьбы.
Пушкин почувствовал веселье. Можно жить и в деревне! Жизнь - она всюду жизнь, как сказала няня!
Во дворе царило уже то оживление, которое бывает в усадьбе, когда господа живут в своём имении, а не в Питере или Москве. Дворовые девки шныряли - одна в кладовую, другая из кладовой, одна на кухню, другая от кухни. В каретном сарае стучал молоток. Из людской доносились голоса. А на зелёную куртину посреди двора пробрался козёл, и Руслан, шотландский сеттер, гнал его; козёл опускал голову, собака отступала, потом вновь наскакивала. Сценка собрала зрителей, мальчишки хохотали.
Его уже ждали. Сели за стол.
Сергей Львович тотчас начал разглагольствовать. Он получил из Москвы письмо от брата, Василия Львовича, и встревожен: их сестра, Анна Львовна, занемогла. Долг призывает его в Москву. Но пусть старший сын рассудит: может ли он ехать? На руках семья, хозяйство... Как считает старший сын, может ли он всё бросить?.. До Москвы дорога немалая... в его возрасте... Но долг!..
Под подбородком Сергея Львовича была подвязана салфетка. Даже в деревне он украшал свои длинные пальцы аристократа перстнями. За спинкой его стула, как и когда-то, стоял камердинер, почтенный Никита Тимофеевич; баки у него поседели, он совсем превратился в старика. И отец постарел: зализы его лба сделались выше, щёки одрябли и опали. Но по-прежнему он, будто принюхиваясь, чутко шевелил ноздрями породистого носа.
- Конечно, ты не можешь оставить нас и уехать, - сказала Надежда Осиповна так, будто всерьёз принимая слова мужа.
С утра лицо maman выглядело помятым, под глазами набухли мешочки. Волосы она не привела в порядок.
- Как вы себя чувствуете, maman? - нежно, заботливо спросил Пушкин.
Мать! Он всегда тянулся к материнской ласке.
- Я постарела, друг мой? - спросила Надежда Осиповна.
- Вы прекрасно выглядите, maman.
- Нет, я постарела...
Походило на то, что с годами maman стала спокойнее, мягче, умиротворённее.
Ольга воскликнула:
- А я с удовольствием поехала бы в Москву! Я так давно не видела дядю Василия и тётю Анну.
Большие, прекрасные её глаза светились.
Надежда Осиповна повернулась к дочери со строгим выражением лица.
- Quelle betise, - строго сказала она.
Ольга была не замужем, и, следовательно, мать продолжала её воспитывать. Ольга послушно опустила голову и потупила взгляд.
И Пушкин почувствовал, что вновь погружается в сложное переплетение семейных отношений: родителей между собой, родителей и детей...
- Как поживает кузина Ивелич? - спросил он, желая развеселить сестру.
- Мы в переписке, - сказала Ольга. - Она сейчас в Петербурге.
- Я уезжаю в Петербург служить! - резво воскликнул Лёвушка.
Лёвушка был любимцем семьи. Тотчас же он оказался и центре общего внимания. Заговорили о его карьере.
- Я бы предпочёл для него военную службу, - рассудил Пушкин.
Но Сергей Львович замахал руками:
- Мы почти разорены!.. Имения в долгах...
Это было повторением сцен, которые разыгрывались, когда Пушкин закончил лицей.
- Кроме того, я хочу, чтобы он остался с нами, - сказала Надежда Осиповна.
Но Пушкин пытался изложить свои доводы.
- Военная служба предпочтительнее всякой другой, - доказывал он. - Военная служба определяет репутацию и положение в обществе. В гвардию идти незачем: служить четыре года юнкером вовсе не забавно. Но можно было бы определиться в один из полков корпуса Раевского, стать офицером, а потом уже перевестись в гвардию...
- Он поступает в Департамент духовных дел иностранных вероисповеданий, - торжественно провозгласил Сергей Львович. - И удалось это только благодаря моим связям...
- Когда же ты едешь? - спросил Пушкин брата.
- В начале ноября! - воскликнул Лёвушка.
Ели деревенские творог и сметану, намазывали гренки маслом, подливали в кофе сливки из фарфорового молочника.
Но вдруг Сергей Львович замолчал. И все поняли: наступил момент, который не мог не наступить.
- Я хотел бы знать... - обратился Сергей Львович к старшему сыну. - Хотел бы знать: что произошло?
Пушкин сразу же нахмурился.
- Серж, - предостерегающе сказала Надежда Осиповна.
Сергей Львович прижал руки к груди.
- Если Александр Сергеевич не хочет, он может не говорить... Но приезжал чиновник; с его слов, Александр Сергеевич сослан под надзор!
Кровь волной прилила Пушкину к лицу.
- Это происки и пакости графа Воронцова, - сказал он. И сделал рукой столь резкий жест, что опрокинул молочник. - Граф Воронцов - хам. Он желал унизить меня!
- Но... - с сомнением сказал Сергей Львович. - Жуковский писал мне... И потом, все знают: граф Воронцов - просвещённый человек.
- А я говорю, он хам, невежда, подлый царедворец. Он желал видеть во мне обыкновенного чиновника. А я, признаться, думаю о себе нечто иное!
Сергей Львович и Надежда Осиповна переглянулись. Их сын не изменился: вспыльчивый и необузданный.
- Тебе, насколько я знаю, прежде всего следовало явиться в Псков, к гражданскому губернатору? - Голос у Сергея Львовича дрожал. - Насколько я знаю!..
- Я не желаю! - отрезал Пушкин.
Да, он был всё таким же.
- Но могут быть неприятности! - Теперь и изящные пальцы Сергея Львовича дрожали. - Для нас всех неприятности... - Он был впечатлительный человек.
Могла разразиться бурная сцена. Но звон разбитого блюда заставил всех оглянуться. Горничная Дуняшка - коренастая, без талии, с круглым, налитым румянцем лицом - оцепенела над осколками. Какой тут поднялся переполох! Надежда Осиповна в отчаянии ломала руки.
- Это блюдо - память о рождении Александра. - Она не сдержала слёз. - Серж, прошу тебя! Эту дуру отдай в крестьянки. Она всё разобьёт. В прошлом году разбила вазу. Она не нужна мне!
Чувствительный Сергей Львович сделал слабое движение пальцами в сторону двери.
Камердинер Никита Тимофеевич тотчас понял.
- Иди к своим бате с маткой, - сказал он девке. - Да барыню благодари, дура, что тебя не высекли.
Все встали из-за стола с испорченным настроением. Пушкин уединился в своей комнате и принялся разбирать бумага. Он раскрыл большую, с лист, тетрадь, на тёмном кожаном переплёте которой выдавлены были буквы "OV" в треугольнике - масонский знак; эту тетрадь - приходно-расходную книгу масонской ложи "Овидий" - подарил ему в Кишинёве его приятель Алексеев.
Здесь на одной из страниц были наброски стихотворения "К морю". Именно к незавершённым этим строфам его сейчас потянуло. Как будто вновь простёрлась, заблистала, взыграла перед ним могучая стихия. Море! Почему не отправился он в далёкие страны? Но что делал бы он вне России? Словно столкнулись два начала - жажда воли и колдовская власть творчества, - и оставалось лишь излить несогласуемое в гармонии стихов.
Вяземский не раз призывал откликнуться мощными творениями на смерть двух властителей дум - Наполеона и Байрона. Наполеон конечно же волновал воображение, и не только своей судьбой: не он ли, играя народами, пробудил неведомые прежде в России чувства и стремления? Пушкин уже посвятил ему не одно стихотворение. Теперь море позволяло направить поэтический корабль к мрачному утёсу, на котором мучительно угас бывший повелитель мира...
Образ Байрона уже не волновал его. Он не признался бы, да его и не поняли бы, но он вполне осознал, что Байрон - лишь мода, впечатляющая, но временная. Ничего этого в жизни нет - ни богоборчества, ни царства абсолютной свободы, ни демонических героев. В России, во всяком случае, нет - и это не в русском характере. Не потому ли он закончил "Кавказского пленника" возвращением русского туда, откуда он бежал? Но буйному Байрону можно было отдать дань, сравнив его с разбушевавшимся морем.
И он принялся за работу. Как всегда, она продвигалась трудно: приходили образы, которые ещё предстояло воплотить в слова, или отдельные слова - нужные, но ещё никак не сцепленные с целой строкой.
Он обратился к морю уже издалека, совсем из другого края:
То тих как сельская река,
И бедный парус рыбака,
Твоею прихотью хранимый,
Скользит поверх твоих зыбей.
Но ты взыграл, неодолимый,
И тонет стая кораблей.
Он записывал обрывки строф, черкал, менял. О Наполеоне:
Один предмет в твоей пустыне
Меня бы грозно поразил,
Одна скала.
Или так:
Что б дал ты мне - к чему бы ныне
Я бег беспечный устремил,
Один предмет в твоей пустыне
Меня б внезапно поразил,
Одна скала, одна гробница.
Теперь о Байроне:
И опочил среди мучений
Наполеон, как бури шум,
Исчез другой . . . . . . гений,
Другой властитель наших дум.
Но он хотел передать образ Байрона через образ моря:
. . . . . . . . . . . . . . . . твой певец
Он встретил гордо свой конец.
Он был как ты неукротим,
. . . . . . . . . . . . . . . как ты глубок,
Твой образ был на нём означен,
Как ты глубок, могущ и мрачен...
Приоткрылась дверь, и прошелестел голос сестры:
- Можно к тебе?
Он бросил перо и приветливо закивал головой. С сестрой было связано детство, игры, домашний театр - далёкое и, кажется, единственное светлое счастье.
- Я тебе помешала? - Она приблизилась к столу. - Кто это?
Она рассматривала портрет Жуковского, который он прикрепил к стене, - тот самый портрет, на котором Жуковский написал: "Победителю-ученику от побеждённого учителя".
- Ты не узнала?
- Ах, как же... Василий Андреевич... Но он уже совсем не тот: располнел, облысел.
- Время не щадит никого, не так ли?
Именно этого она и ждала, чтобы начать доверительный разговор.
- Le despotisme de mes parents... - начала она.
Конечно, он понимал её, ласково ей улыбался и сочувственно кивал головой.
- Ах, я хотела бы встретить человека, который не ползает по земле, а парит! - воскликнула Ольга. - И одного такого я знаю - это твой друг Вильгельм Кюхельбекер, он частенько навещал нас. Он умён, любезен, образован, Лёвушка от него без ума. И, кажется, он не на шутку увлечён мною. Но, увы, это горячая голова, каких мало: из-за пылкого воображения он делает глупость за глупостью. Вообрази...
Долговязый, нелепый, кособокий, клонящий голову на слабой шее - образ возник в воображении Пушкина, и так чётко, будто живой человек стоял перед ним. Сердце его учащённо забилось.
- Значит, он часто бывал?.. Сейчас, я знаю, он в Москве.
Ольга вдруг оборвала себя:
- Я всё о себе да о себе. Я - эгоистка... Дай мне руку, скажу, что тебя ожидает. - И, как когда-то, она принялась разгадывать линии судьбы. - Ты укоротил ногти?
- Зато я отращиваю баки.
- Это состарит тебя.
- И хорошо, я не мальчик.
Она вздохнула.
- Послушай, я решила: все уедут в Петербург, а я останусь здесь с тобой.
- Ты очень добра. - Пушкин был искренне тронут. - Однако я не позволю тебе проскучать из-за меня зиму.
- Значит, ты меня не любишь?
- Нет, я тебя очень люблю. - Пушкин поцеловал сестру.
- Ну хорошо, не буду мешать тебе.
...Он принялся разбирать листы, листочки, даже какие-то клочки и бумажные обрывки с торопливыми чернильными и карандашными записями. Из отрывочных этих заметок должны были составиться "Автобиографические записки" - значительнейшее его произведение, запечатлевающее судьбу целого поколения, - жанр исторической публицистики, развитый знаменитой де Сталь в её "Dix ans d’exil" и подхваченный многими.