Но то, что мог сказать он, вряд ли мог сказать кто-либо ещё. С детских лет, ещё в Москве, окружён он был людьми значительными; мальчиком-лицеистом в Китайской деревне Царского Села наблюдал он труды Карамзина над обширной и величавой "Историей государства Российского"; Батюшков, Вяземский, Жуковский, Чаадаев, Каверин желали знакомства с ним, ещё обряженным в ученическую форму; повесой-юношей в Петербурге не он ли был вожаком и любимцем пёстрой молодёжи; не он ли был завсегдатаем театра, театральных собраний, "чердака" Шаховского; и не при нём ли умные вели опасные разговоры - в доме Муравьёвых, на квартире Тургеневых, в казармах Преображенского полка; в ссылке, в азиатском, грязном Кишинёве, не был ли он проницательным участником сборищ у Михаила Орлова; масонская ложа "Овидий" не повлекла ли запрет всех масонских лож; не при нём ли в Каменке собирались несомненные участники тайных обществ, маскируясь мирными дискуссиями?..
Ему было о чём написать - и оставить потомству образы людей исторических и тех, кто ещё лишь обещал сыграть заметную роль в российской истории.
Прежде всего он принялся за обработку записей о Карамзине, потому что, несмотря на личные сложные отношения с историографом, следовало признать Карамзина значительнейшей, ни с кем другим не сравнимой фигурой...
В дальнейшем в специальной тетради он расположит записи в естественно-необходимом продуманном порядке.
Но снова открылась дверь.
- Я не помешаю? - вошёл Лёвушка.
Брат! Ради обретения друга и брата, ради долгожданных исповеди и откровений как не бросить работу! Откровений из души в душу, из сердца в сердце!
Обняв друг друга за плечи, тесно прижавшись, они не спеша побрели по двору, по закоулкам усадьбы. Пушкина переполняла любовь.
Лёвушка принялся болтать. Его привлекает военная служба. Но что делать, отец не согласен, и нужно хоть как-то определиться. В деревне скучно. Он ждёт не дождётся отъезда в Петербург. Впрочем, и в деревне можно развлечься: во-первых, соседи, во-вторых, уездные балы в Опочке, в-третьих... - и он подмигнул на девок, сновавших по двору.
Пушкин прервал его. Ах, если бы Лёвушка-Лайон знал, как жизнь неумолимо и тяжко карает за ошибки! Поговорим о жизни! Лайон конечно же влюблён. В его возрасте все влюблены. В кого же?
Лёвушка застыдился, начал мучиться, мяться и, наконец, признался: он влюблён в замужнюю женщину, в жену литератора Воейкова, племянницу и крестницу Жуковского, его "Светлану".
Пушкин расхохотался. Что же Лайон нашёл в ней и на что надеется? Как вообще представляет он себе светскую женщину? Есть ли у него опыт?
Опыт у Лёвушки, оказывается, был, и немалый. В Петербурге он изрядно бражничал.
Пушкин умилялся:
- Что же, на то и дана нам молодость! Однако брось её. Кто ж ты будешь - влюблённый пастушок из идиллии восемнадцатого века? Я вижу, ты изрядный godelureau dissolu. Но это лучше, чем быть freluquet.
Ему хотелось передать брату свой опыт, он принялся рассуждать о мнимых и настоящих друзьях, о власти женщины над нами и о том, как следует держать себя в свете.
- Однако зачем же ты разболтал Плетнёву моё письмо? - не удержался он от упрёка.
Лёвушка пожал плечами. Не мог же он признаться, что страдает каким-то неизлечимым недержанием речи.
А история была такая. Когда в журнале "Сын отечества" появилась элегия Плетнёва, Пушкин отозвался о ней весьма нелестно. "Плетнёву приличнее проза, а не стихи, - написал он брату. - Он не имеет никакого чувства, никакой живости, слог его бледен, как мертвец. Кланяйся ему от меня (т.е. Плетнёву, а не его слогу) и уверь его, что он наш Гёте".
И Лёвушка имел бестактность разгласить это письмо.
Он попробовал оправдаться:
- Но я читал твоё письмо перед целой компанией! - Слава брата кружила ему голову.
- А я, между прочим, весьма обязан Плетнёву. - Сердиться на Лёвушку было невозможно. - Плетнёв с сочувствием и похвалой написал разбор моего "Кавказского пленника"!.. Ты поедешь в Петербург, я дам тебе, может быть, поручения - будь поосторожнее...
Прошли в фруктовый сад с оранжереей, теплицей и пасекой.
- Каковы же твои правила? - выспрашивал Пушкин.
Всё же он нашёл, что брат - человек несколько иного склада, чем он сам.
- Я в обществе бретёров умею избежать столкновений, - объяснял Лёвушка. - И все меня любят. А я даже за бутылкой вина никому не говорю "ты"...
Признания были несколько неожиданные. Но братская любовь Пушкина только разгоралась.
Прошли мимо птичника и голубятни и вышли в парк. Здесь воздух напоен был хвоей.
- Знаешь, мне довелось немало пережить, - сказал Пушкин с доверительностью. - В твоём возрасте я был полон светлых и святых надежд - увы, они не оправдались. Я искал идеалы - идеал женщины, идеал свободы, - всё это бредни. Мечты пора отбросить и видеть жизнь такой, какой она и есть - во всей её наготе. Но ты не представляешь, как мне мучительно это далось!
Полилась горячая исповедь. Пошли липовой аллеей. Свернули на полузаглохшую тропку, которая привела к деревянной беседке. Потом вышли к пруду с горбатым мостиком. В вышине, среди веток, цапли свили гнездо.
- Я не тот, я совсем не тот, каким был! - горестно восклицал Пушкин. - И я жалею об утраченной чистоте и высокости.
Но исповеди почему-то не получилось. Лёвушка явно скучал. Может быть, он не мог по юности лет постичь признаний брата?..
Вернулись в усадьбу. Вошли во флигелёк к няне. Здесь сквозной коридор разъединял баньку и светёлку. В красном углу под иконами стол был накрыт домотканой скатертью. На другом небольшом столике возле русской беленой печи стоял самовар. Арина Родионовна - в той же тёмной ситцевой юбке, но без платка на голове и в мягких туфлях - сидела у стены на лавке и, глядя куда-то перед собой в пространство, негромко, но с какой-то истовостью напевала:
По улице мостовой, по широкой, столбовой,
По широкой, столбовой шла девушка за водой,
За холодной, ключевой...
Она увидела обоих воспитанников, заулыбалась и склонила голову набок.
- Чего? - Она ждала, что ей что-то скажут, но сама выразила угаданное ею общее настроение: - Счастье придёт и на печи найдёт!.. - и опять заулыбалась.
От няни пошли к дому. От крыльца и вокруг тянулись цветники, кусты жасмина, сирени, акации.
Вошли в комнату. Сели и закурили янтарные трубки с длинными чубуками. С неудержимым любопытством, загоревшимися глазами Лёвушка разглядывал разложенные на крашеном столе бумаги. И не удержался - раскрыл одну тетрадь.
- Ты привёз много нового?.. Такая слава!
- Что слава, - небрежно сказал Пушкин. - Призрак. Поэзия - грешный дар судьбы.
- Ну прошу тебя, ну хоть что-нибудь!..
Пушкин усмехнулся: брат был забавен в восторженном своём поклонении.
- Ну изволь... Я начал поэму, но далеко ещё не закончил. Вот отрывок... - Он взял тетрадь и принялся читать, певуче растягивая строки.
Восторг, изумление выразились на лице Лёвушки. И что же? Строки будто отпечатались в нём. И безошибочно вслед за братом он прочитал наизусть, так же певуче, довольно длинный отрывок:
Цыганы вольною семьёй
По Бессарабии кочуют.
Они сегодня над рекой
Весёлым табором ночуют.
- Но требуется завершение и отделка, - сказал Пушкин. - Я вижу, тебе...
- О-о! - воскликнул Лёвушка. - Не буду тебе мешать. - И он выскочил из комнаты.
Но уже не работалось. Что в доме?
В зальце, обставленном старинной гостиной мебелью, с портретами в золочёных рамах на стенах, в глубоком кресле, закинув ногу на ногу, сидел Сергей Львович всё в том же домашнем атласном стёганом халате с кистями рукавов. В другом кресле сидела Надежда Осиповна - в тёмном капоте, с зачёсанными назад волосами, без чепчика; она вышивала на пяльцах. Неподалёку от дверей, почтительно согнувшись, стоял рослый, широкоплечий, с русой бородой и расчёсанными на пробор мягкими волосами приказчик Калашников. Он докладывал.
- С бабурок в гумно лён седни возить будем... - Он говорил тихим голосом, будто понимая, что докладом своим беспокоит барина.
Сергей Львович кивал головой.
- А, впрочем, как вашей милости будет угодно, - осторожно сказал Калашников.
Сергей Львович продолжал кивать.
- А не угодно ли вашей милости на гумно съездить, поглядеть скирды, складенные из своженного хлеба? - спросил Калашников.
Сергей Львович отрицательно качнул головой.
- Мне, Михайло, нужно одно, - сказал он строго, - чтобы всё было как положено. Понял? Ты понял?
- Я крещёный человек, барин, - ответил Калашников. - Вот вам Бог - правду говорю. Ныне год плохой, урожай - тоже. Молотам, а примолот неважный.
Сергей Львович сразу вскипел и перешёл на крик:
- У тебя каждый год так! Не позволю!
- Наш мужик бедный, - невозмутимо, хорошо зная своего барина, сказал Калашников. - Надобно делать опись: какая у кого скотина... Впрочем, как вашей милости будет угодно...
- Не позволю! - горячился Сергей Львович. - Да я тебя, пёс, сейчас за бороду отдеру!
- Я вашей милости покорный раб, - так же спокойно ответствовал Калашников. - Некоторых мужиков приказал наказать. Однако же Бог посетил нас скотским падежом, а сена были худые, да и соломы мало. Игнатка оброк не несёт, всё лето прохворал, а сын большой помер, так он нонешним летом хлеба не сеял, некому было землю пахать... Да и у каждых, почитай, недоимки, и просят господских лошадей. Да и с Филькой как прикажете...
Но Сергей Львович почувствовал утомление. Он сделал рукой слабый жест.
- Как вашей милости будет угодно, - сказал Калашников и, поклонившись, удалился.
И Надежда Осиповна утомилась и отдала шитьё девке, чтобы та докончила.
Летний день в деревне долог. Время тянется медленно. В Одессе к нему в номер гостиницы пришли бы Туманский, или Вигель, или Александр Раевский... И вот время собираться в театр - Никита уже готовил бы панталоны, фрак и туфли... В ландо, в каретах, на извозчиках съезжалось бы пёстрое и блестящее одесское общество!
...К вечеру из Тригорского приехали в колясках ближайшие соседи и друзья - семья Осиповых-Вульф. В доме Пушкиных сразу же сделалось шумно и тесно.
Семью возглавляла Прасковья Александровна - сорокалетняя, небольшого роста женщина, крепко сложенная, с выдвинутой вперёд нижней губой, энергичная и властная. Два раза судьба после двух замужеств обрекала её на вдовство, и все заботы о большой семье и немалом хозяйстве теперь лежали на ней.
- Знаем, знаем, ещё вчера проехала коляска, и мне доложили... Но, Боже мой, неужели прошло пять лет! - Прасковья Александровна оглядела Пушкина. - Вы были просто сосед, юноша, а сейчас... - Она обняла его. - Представляю счастье ваших родителей! - И она обнялась со своими друзьями-соседями.
Надежда Осиповна не удержалась и всплакнула. Сергей Львович в волнении прижал руки к груди.
С Прасковьей Александровной были сын от первого брака Алексей Вульф, дочери от первого брака Аннет и Зизи, племянница Нетти и падчерица по второму браку Алина Осипова - целый цветник, шуршавший лёгкими разноцветными нарядами и щеголявший высокими причёсками.
Алексей Вульф - молодой человек с продолговатым лицом и бачками - ради смеха надел старинную форменную одежду дерптского студента: колет кирасирского покроя, длинные ботфорты со шпорами и рыцарский шишак. У старшей, Аннет, ровесницы Пушкина, лицо было румяное, с простодушным и доверчивым выражением; шелковистые локоны падали на её округлые плечи. Пятнадцатилетняя Зизи была резвушкой с высоким лбом, подвижным лицом и проказливым, полным любопытства взглядом. Алина держалась спокойно, строго, скромно, была похожа на статуэтку и, несомненно, всех затмевала. У Нетти - полной, не по возрасту расплывшейся - был какой-то странный, выжидающий взгляд исподлобья.
Пушкин соображал. Серьёзного конечно же ничего быть не могло: это не одесские дамы или портовые девы, а дворянские барышни. Флиртовать же, влюбляться, играть и выражать любовь захотелось, разумеется, с первого взгляда, с Алиной Осиповой, но он мгновенно заметил, как поглядывает она на молодого Вульфа. Зизи была слишком юна, Нетти странна; оставалось обратить внимание на старшую, Аннет.
Впрочем, его окружили со всех сторон. На него смотрели, как на какое-то чудо. Он был гений - и для них непостижим. А он, привыкнув к поклонению, лишь одаривал то одну, то другую барышню улыбками.
- Мы круглый год в деревне, - говорила Прасковья Александровна, - но от городских не отстали. Журналы, книги... И радовались вашим успехам. - И она опять обняла Пушкина.
Потом старики заговорили о хозяйстве и уездных новостях, а молодёжь уединилась в зальце.
Он разговорился с Алексеем Вульфом. Тот дважды в году, на рождественские и летние каникулы, приезжал из Дерпта в деревню к матери и сёстрам.
- Студенческая жизнь - какой-то пир дружбы, - рассказывал Вульф. - Правда, колония русских невелика - большинство прибалтийцев и немцев, - и я вступил в члены корпорации "Дерптский буршеншафт". И конечно, бурсатские пиры, полурусские-полунемецкие, - в общем, разгул вакханалий. Дуэли, - он показал на чуть заметный шрам возле виска. - У каждого на квартире палаши, рапиры, эспадроны, пистолеты... Что сказать о нашем университете? Он в одном разряде со всеми кадетскими корпусами. Профессора - не без достоинств - направляют ум на способы исследования и познания. Читают исторические, географические науки, логику, но офицеру-то, в общем, нужна математика. - Он собирался стать инженерным офицером. - А знаете, кто много о вас говорил? Языков.
- Как! - воскликнул Пушкин. - Поэт Языков?
- Наш дерптский студент, мой приятель. О, он ищет многого, он хочет обыкновенную жизнь возвысить! Все, даже неприятели - а у кого их нет? - соглашаются в обширности его дарований.
- Тащите его сюда! Я желал бы знакомства...
- В обществе, на студенческих наших празднествах он не душа, нет, он молчит, но вдруг скажет что-нибудь и по-новому как-то осветит...
- Николай Языков! Да он талантище...
- Прочтите нам что-нибудь... - между тем наперебой просили барышни.
Пушкин отнекивался. Но они не отставали. Он сослался на усталость. Но они настаивали. Он обыкновенно читать своих стихов не любил и из озорства прочитал давнюю свою шалость:
J’ai possede maitresse honnete,
Je la servais comme il lui faut,
Mais je n’ai point tourne de tete,
Je n’ai jamais vise si haut.
- Сашка! - возмущённо вскричала Ольга. - Как не совестно!
Лёвушка хохотал, корчился и так тряс головой, что казалось, он сошёл с ума.
Алексей Вульф сдержанно улыбнулся.
Тригорские барышни напряглись, чтобы сохранить приличие. Они переглянулись, и личики их раскраснелись.
И пошла та болтовня - с двусмыслицами, с намёками на отношения двух полов, - которая всегда забавляет молодое общество. Лишь бы старики не мешали!
Круглолицая Аннет Вульф, видимо, влюбилась в него с первого взгляда.
- Как вы похожи на Байрона! - воскликнула она.
Что за нелепость! Он, которого всю жизнь мучила некрасивость его лица, похож на английского красавца, сводившего с ума даже чопорных леди! Однако он подумал, что в кабинете рядом с портретом Жуковского следует повесить портрет Байрона. И он произнёс мрачно:
- Увы, здесь не юг. Здесь небо сивое, а луна точно репка...
Аннет, потрясённая, вскинула на него глаза: вот, значит, как он чувствует! Он чувствует так же, как герои его поэм!
- Но всё же мы здесь живём... - пролепетала она.
Она, несомненно, была изрядная дура. Ну что ж, пусть так. И он потихоньку пожал ей руку.
Когда гости собирались уезжать, Прасковья Александровна подошла к нему.
- Рада, рада вам, - сказала она, целуя его в лоб. - Однако, Alexandre, я слышала, что губернатор приглашает вас в Псков?
Он сразу же почувствовал раздражение. Вот оно: Прасковья Александровна уже переговорила с его отцом.
- Сосед-помещик приезжал и рассказал мне, - поспешно прибавила она, прочитав раздражение на его лице.
- Если я не получу особенного повеления, - резко ответил Пушкин, - я не тронусь с места!
- Ну хорошо, хорошо, - поспешно сказала она. - Я говорю это потому, что ваши дела всё равно что мои дела!
Гости уехали.
- Как завивается - в её-то возрасте, - сказала Надежда Осиповна мужу о Прасковье Александровне.
Тот многозначительно поднял брови.
- Алексей Вульф интересен и воспитан, не правда ли? - доверительно спросила Ольга у брата.