Девчонка уже проглотила и теперь засмеялась звонко:
- Да это не повидло, это у меня родинка…
- Ну? - удивилась Ащеулова. - Куда такая?
- Для счастья, - объяснила девчонка серьезно.
- Ишь ты! - фыркнула Ащеулова.
Но ей девчонка понравилась, что была веселая, отвечала охотно и никуда не бежала. А то кругом все бегут, никого не тронь словом, бегут и на бегу лают..
- Жарко в куртке, - сказала еще девчонка.
- Ты бы шубу еще надела. Вон - солнце!
Поперечины перехода блестели в солнце свежим и черным. Народ от метро утекал больше вправо, где через три квартала была станция электрички. Народ уже вплотную думал о дачах, готовился.
Мимо контролера Ани Дмитренко тащили сейчас через нижнюю гребенку на эскалатор какие-то доски, едва вмещавшиеся в допустимые габариты метро, дефицитные белила в авоське, одеяло, спеленатое бечевкой так туго и часто, словно оно брыкалось, когда завязывали, всякий садово-огородный инвентарь. Важный мальчик, пыхтя, волок детскую раскладушку, и мать шпыняла его, чтоб волок аккуратно. Где-то вроде мявкнула кошка. Но кошку, значит, везли в закрытой кошелке либо хорошо за пазухой, потому что нигде ее не было видно. На всякий случай Дмитренко сказала по громкоговорящей связи:
- Животных воспрещается провозить, кроме птиц в клетках…
Антон тоже кошку просил, но Дмитренко купила ему черепаху. Это она была довольна собой, ловко вышло: и зверь в доме, Антону игрушка, и забот никаких - черепаха.
Девушка в синей кофте завозилась на эскалаторе, придерживая рукой возле груди, сдвинулась влево, быстро-быстро пошла вверх по ступеням. По тому, как охотно ее пропускали, со шкодливой невинностью оглядываясь вниз на Дмитренко, Аня определила, что кошка, значит, здесь, под синей кофтой. Но цепляться не стала, поскольку человек все равно на выход…
Поток вверх уже иссякал, до следующего состава.
Две женщины - пожилая и молодая - задержались еще возле Дмитренко, выясняя свои отношения.
- Теперь, конечно, "мама", "мама"… - громко говорила пожилая. - А чего же ты раньше думала? Теперь на носу лето.
- Я же думала, его с садиком вывезут, - быстро оправдывалась молодая. - Прошлый год вывозили. Кто ж знал, что не вывезут!
- Надо было знать, - жестко сказала пожилая. - Раз завела ребенка, значит обязана знать. А теперь попробуй сними…
Дача в этом году уже не нужна. Ух с каким облегчением вдруг осознала это сейчас Аня Дмитренко! Не нужно больше искать, копить от зарплаты всю зиму, вымаливать дни за свой счет, тащить на горбу продукты и улыбаться хмурой хозяйке. Не надо! Сын вырос, хоть и второй класс, нынче поедет уже в пионерский лагерь, и путевка - в Службе сказали, что на два срока, как и просила Дмитренко, - ему обеспечена. Останется один август, когда у ней как раз по графику отпуск…
Кто-то тронул ее за плечо, даже вздрогнула.
- Заснула, Анька?!
Уборщица производственных помещений Скворцова, сухая в кости, рослая, грубая и незаменимая для своего дела старуха, стояла сзади и близко смотрела в лицо Дмитренко немигучими глазами. Была у старухи Скворцовой такая способность глядеть в тебя не мигая гораздо дольше, чем люди могут даже на спор. И от этого взгляд ее тоже казался грубым, и немногие, хоть и начальники, его выдерживали, чтоб не поежиться.
- Скажешь тоже, заснула! - улыбнулась Дмитренко.
- А тогда проснись, глянь-ка на мою рожу…
Рожа как рожа. Лицо. Узкие скулы туго обтянуты смуглой кожей, морщин по возрасту мало, Дмитренко на себе каждое утро больше видает в зеркале. Глаза старухи Скворцовой в тяжелых веках черны, как угли, ярки, кажется, поднеси руку поближе - ожжешься, Блеск их сухой, горячий.
- Заболела, что ли, Сергеевна?
- Еще чего! Я заболею, дак за неделю предупрежу. А пыль, как на тротуаре, не видишь? Опилком, говорят, не мести, есть машина. Ладно. А она чего, животная, делает? Ртом собирает пыль и назад мне бросает в рожу..
- Механика надо вызвать, - успела вставить Дмитренко.
- А я чего говорю? Он премию получил и сидит! А она всю пыль обратно швыряет. И пассажирам в рожу! Пассажиры - телки, другой бы жалобу давно написал. А найдутся, напишут. Светка-то где, у себя?
Для старухи Скворцовой начальник - Светка, за глаза и так. Вместе работали на станции "Триумфальная" и сюда пришли вместе…
- Светлана Павловна в Службу поехала.
- А Матвеева?
- Вроде в дежурке.
- Тоже сгодится, - решила Скворцова.
Дежурная по станции метро "Чернореченская" София Ивановна Матвеева сидела в дежурке, одной рукой держала возле уха телефонную трубку, а другой крепко прижимала рычаг. Телефон давно уж молчал. Но Матвеева все еще жала на рычаг с силой и держала у уха трубку.
Опять звонил бывший муж Гурий Степанович Матвеев, и голос у него был нехороший, стертый. Сперва говорил вроде бы по работе, что опять у них в депо вчера Случай, проезд запрещающего сигнала. Это София Ивановна, конечно, знала, на станции "Новоселки" проезд. Сказал, что даже и ночевал в депо, готовит сдавать дела как заместитель начальника по эксплуатации. Это теперь Ирки Свиридовой забота, где он ночует, но София Ивановна промолчала, больно уж нехороший голос, пусть выговорится. Гурий почувствовал. Сразу спросил про дочь Александру, пошла ли сегодня на экзамен и как сдала. София Ивановна и сама еще не знала - как, но, само собой, пошла Шурка. У ней сегодня в техшколе последний экзамен на звание машиниста.
"Все-таки своего добилась", - сказал будто с завистью к дочери.
"Добилась", - сухо подтвердила София Ивановна.
Но тоже не удержалась - больно уж нехороший голос, так и скребет по сердцу, как-никак двадцать один год вместе отжили с Гурием. Теперь спросила сама:
"Сын-то как, здоров?"
"Славик здоров, ничего.."
Имя еще такое дали мальчишке - слабое, будто котячий писк: Славик. Это уж Ирки Свиридовой, конечно, выдумка, Гурий бы выбрал проще. Когда-то мечтал: Егор. А то - Славик! Может, от имени еще эта жалость, которой София Ивановна стеснялась теперь в себе, скрывала, словно бы стыдное, ото всех на станции и даже от дочери Александры.
Гурий сразу свернул разговор:
"Узнаешь, как сдаст, так хоть позвони…"
"Ладно", - пообещала.
Едва положила трубку, снова звонок. Машинист-инструктор Гущин разыскивает свою жену Светлану Павловну. Видно, к большому спеху - пятый раз за эту смену звонит и все ищет.
"А Светлана Павловна вроде не возвращалась…" - "Не возвращалась? В Службе говорят - нету…" - "Значит, вот-вот подъедет…" - "Значит", - сказал Гущин, как отрубил.
Этот разговора не тянет, молодой, растущий по службе, некогда…
Только уставила глаза в график, опять телефон. Местный.
"Дежурная Матвеева слушает.."
"Снова я, Соня, - голос бывшего мужа Гурия будто замялся в трубке. - Вечером будешь дома? Я бы зашел". - "Зайди, адрес знаешь. А чего случилось?" - "Надо поговорить…" - "Говорить вроде не о чем". - "Найдется…" - "Не об чем говорить, Гурий Степаныч".
Что-то вроде еще сказал, но София Ивановна уже нажала рычаг.
Тихо прошел уход Гурия. И снег в тот вечер падал тихий - будто на цыпочках. Тихо ложился на белый берет Софии Ивановны, на брови, на лицо, и лицо уже было влажным, словно от слез. Ложился на никлые плечи Гурия, на его чемодан. Люди шли навстречу веселые, тащили коробки с тортами и елки, потому что близок был Новый год. София Ивановна провожала Гурия до метро. И было странно идти с ним рядом, как обычное дело - в отпуск, например, едет, и знать, что последний раз так идут, слитно, шаг в шаг…
Нет, она его не держала. Сама начала окончательный разговор, хоть он еще маялся, еще не решил, курил ночью в кухне, тихонько входил к Шурке в комнату и подолгу стоял над ней, спящей и взрослой уже дочерью, будто над маленькой. Но в тот вечер Шурки не было дома: ушла в лыжный поход, чтобы и Новый год встретить в лесу, тоже - мода. Так что сидели дома вдвоем.
София Ивановна знала, конечно, про Ирку Свиридову, дежурную по станции "Университет". Но до того вечера ничем не выдавала, что знает. А тут сказала просто: "Уходишь, что ли?" Гурий дернулся, словно его ударили. Но глупости не сказал - мол, о чем это ты, к чему. "А ты как считаешь?" Тоже глупость, конечно, - как жена считает. Но София Ивановна его поняла: "Иди, чего ж на двух стульях…" Вот тогда он сказал, беспомощно, как она у него не слыхала раньше: "Она меня любит, Соня…" И эта печальная простота его слов резанула ей сердце. Жалко сделалось Гурия, себя жалко. Первые годы просил: "Будь, Соня, со мной поласковей!" Гладила черные волосы, сильно, будто вжимала в голову. Но молчала. И сейчас ей нечего было ответить на его простоту и печаль…
Тихо прошел уход Гурия. И на станции не говорила - кто знал, тот знал. Но с расспросом не лезли. А сон пропал. Длинные ночи лежала на широкой постели, глядела во тьму, слушала, как шуршит под окном последний автобус, как торопливо стучат последние чьи-то шаги по асфальту мимо. Как ребенок плачет за стенкой и его уговаривает высокий мужской голос. Потом вовсе делалось тихо. Снег неслышно падал на улице, и от него была из форточки щемящая влажность. И не думала ничего, просто лежала без сна до утра. А потом день тянулся тягуче и вяло. Перед сменой снова не вышло заснуть, хоть лежала честно,
И с такого дня заступила в ночь.
Ночь была сложная, четырнадцать мотовозов. Готовили к сдаче новый участок, и мотовозы волокли туда рельсовые плети, шпалы, бетон. Что-то еще тащили. Приказы диспетчера сыпались один за другим. И в четыре часа двадцать две минуты, когда рабочая суматоха уже стихала, София Ивановна отправила на перегон мотовозы навстречу друг другу. Сама приняла приказ, что со следующей станции сюда вышел, и тут же сама другой навстречу отправила.
Мотоеозник по правильному пути увидел, что сигналы ему навстречу перекрываются, вовремя остановился, сообразил…
Мотовозник был молодой, кривоногий, словно бы целую жизнь скакал на толстом коне. Свадьба у него вот-вот намечалась. И София Ивановна - на разборе в Службе и потом "на ковре" у начальника метрополитена - неотступно думала, как бы она глядела в глаза той девчонке, его невесте. И будто слышала, как та девчонка плачет, сиротски, тоненько. И как кричит его мать. И еще что-то, такое же страшное. А мотовозник стоял "на ковре" у начальника, крепко расставив кривые ноги, говорил звонко, счастлив был сейчас, что проявил рабочую бдительность и весь был живой…
София Ивановна и теперь, когда встречает его, глядит на него с нежностью, что он живой, кривоногий и громкий.
А наказание - перевод с блок-поста узловой станции в дежурные на "Чернореченскую" - София Ивановна после всех своих мыслей приняла даже с благодарностью, согласно кивала, пока зачитывали приказ. Главный инженер Службы Кураев, вредный мужик, глядя, как она все кивает, счел нужным еще раз сказать, что после такого грубого Случая, несмотря на весь стаж и опыт, вернуться обратно на блок-пост ей будет непросто, Кураев сам - лично - ей устроит экзамен и будет придирчив. Но София Ивановна и ему благодарно кивнула. А когда Ксана Комарова, диспетчер, попыталась заикнуться насчет "особых причин личного характера", София Ивановна поглядела на Ксану так, что та прикусила губу. Это никого не касается - личные причины - и не может быть оправданием, знала София Ивановна твердо.
Иначе какой порядок в работе, где у каждого каждый день свои причины…
С тех пор, почти уж два года, София Ивановна заступала в свое дежурство на станцию "Чернореченская", тихую станцию, где поезда, отстояв свои тридцать секунд, резво бегут дальше - нет ни стрелок, ни тупиков, ни начальства. Привыкла к "Чернореченской", будто век тут была, к черному ее кафелю вдоль путей, к красноватому панно в торце, где - посильно - изображены были вроде речка, и вроде берег, и вроде солнце, похожее на остывающую глазунью, к красной мраморной плитке ее толстых, как слоновьи ноги, колонн.
Дверь в дежурку с шумом раскрылась, пропуская уборщицу производственных помещений Скворцову.
- Механика надо к машине звать!
София Ивановна наконец положила трубку.
- Позовем, коли надо.
Механик, ответили, только что выехал на станцию "Площадь Свободы", по срочному вызову, будет к пятнадцати ноль-ноль.
- Ишь, по срочному! В буфет, змей, поехал, - сразу решила Скворцова. - Мужик без супу не может. А мы как же будем кормиться, София Ивановна? Плитки-то запретили.
- Вчера отобрали под расписку.
- Одна дура из розетки забыла вынуть, а все страдай, - сказала Скворцова. Прошлась по тесной дежурке, щупая каждую вещь глазами цепко и немигуче. Журнал "По учету пропуска в тоннель работников метрополитена под напряжением", давно и смирно лежавший с краю стола, упал ей под ноги.
- Ты на часы погляди, Сергеевна!
Стенные часы по дежуркам недавно были задействованы в электросеть, и теперь каждые пять секунд раздавался их вздох, негромкий, но с шелестом и противностью. Никак не привыкнуть.
- А чего с ними?
- Плохо глядишь, - засмеялась София Ивановна. - Висят! Думала - может, свалятся. Вон журнал-то от твоего взгляда упал!
- Я к вещам как раз добрая, - сказала Скворцова. - Меня вещь любит. - Сунула палец к решетке электроотопления, отдернула и решила вслух: - Тут живо спекется. В мундирах. Раз варить негде, теперь будем печь.
- Тоже небось нельзя, - вздохнула София Ивановна.
- Приказа не было, что нельзя, значит - можно.
- Разве что, - улыбнулась София Ивановна. - На гребенке хоть дать подмену, пока не пик. Пускай наверх в столовую сбегают…
- Иди, - разрешила Скворцова. - Я тут приберусь, картошку спеку, после уж - за платформу. По-старинному буду месть, опилком, - опилком вернее.
София Ивановна, все еще улыбаясь, шла через станцию.
Из тоннеля навстречу дежурной вырвался будто вихрь. Она машинально придержала рукой красную шапочку. Но шапочка стояла на волосах крепко, по форме, была пришпилена. Поезд выскочил из тоннеля, словно за ним гнались, пробежал вдоль платформы, стал точно у контрольной рейки, именуемой в быту "зебра". Дружно клацнули двери. Пассажиры, задевая друг друга и шаря кругом будто незрячими, только еще из вагона, глазами, сворачивали к эскалатору, обтекая Матвееву.
На нижней гребенке сидела тихая Аня Дмитренко.
- Иди, Анна, обедать, - сказала дежурная.
- Да вроде только пригрелась…
- А я посижу на теплом, - сказала София Ивановна.
13.27
Состав стоял теперь перед рампой. Горел красным полуавтоматический светофор Нв-5, входной на станцию "Новоселки" со стороны депо.
Машинист Комаров сидел за контроллером чуть развалясь, как любил. В позе его не было никакого рабочего напряжения, а сквозила, наоборот, небрежная вальяжность, которая по первости, двадцать четыре года назад, даже тревожила машиниста-инструктора. Шалай тогда был инструктор, теперешний начальник депо…
"Как сидишь на рабочем месте, Комаров?" - сразу, вместо "здрасьте", сказал машинист-инструктор, влезая в кабину. "Нормально, Игорь Трифоныч!" Короткие рыжеватые ресницы, которых было у Комарова так много, что они казались длинными, как опахало, вскинулись навстречу Шалаю с открытым дружелюбием. Глаза из-под опахала тоже чистые, с зеленью и без задних мыслей. Но рабочего напряжения и в глазах не было. А позу свою, почти нахальную, машинист Комаров не переменял ни одним движеньем.
"Сидишь, как на лавочке", - хмуро сказал Шалай. "По инструкции, Игорь Трифоныч", - улыбнулся Комаров. Навстречу Шалаю блеснули зубы, крепкие, самую малость чуть выступающие вперед, отчего улыбка Комарова казалась упрямой, а выражение всего лица - даже и без улыбки - было строптивое. "Разве чего нарушил?" Машинист-инструктор глянул с пристрастием. Нет, нарушений не было. Правая рука Комарова чутко покоилась на кране машиниста, что есть пневмотормоз, левая - на контроллере.
Но все-таки было что-то такое в этих руках, беспокоившее инструктора как нарушение…
Ага, руки лежали - словно сами так выбрали. Не чувствовалось в них конкретного рабочего напряжения, а была вроде бы сласть жизни. Вроде бы машинист Комаров изо всех движений, доступных для рук, выбрал именно эти: левая - на контроллер, правая - на кран, и теперь получал сплошное удовольствие на рабочем месте.
"Нет, не нарушаешь, - неохотно признал инструктор. - А как-то вольно…" - "Это мне удобно, Игорь Трифоныч. - Комаров обрадовался пониманию. - Мне же смену сидеть, вот я так и сижу, чтоб удобно". - "Ну, сиди", - хмуро согласился Шалай, хоть поза машиниста, которую тот не изменил ни на йоту, все равно казалась ему нахальной: другие - большинство машинистов - подбираются при инструкторе в струнку, все же начальство.
И сказать вроде нечего. Шалай потянулся за сигаретой. "Можно вас попросить, Игорь Трифоныч?" - легко и дружелюбно вдруг сказал Комаров. "Ну?" - повернулся Шалай. "Не курите в кабине. Я в дыму ничего не соображаю, могу влететь в стену". Помощник - Гурий Матвеев - давно уже трясся, навалясь грудью на ручной тормоз, зажимая рот рукавом. "Тьфу тебя!" - с чувством сказал машинист-инструктор. Сигарету так и выкинул на пол, раздавив в пальцах, но не закурив. И на первой же станции их покинул…
"Пашка, он, говорят, злопамятный", - предупредил Гурий, отхохотавшись. "Не, он толстый…" - "Какой же - толстый? - заступился Гурий. - И при чем толстый-то? Ребята, которые с ним в Москве работали, говорили - зверь, все помнит, годами". - "А чего помнить? - удивился Комаров, притушив хитрый блеск в глазах рыжеватыми, густыми до черноты ресницами. - Я дыму правда не выношу, я же с мамой вырос, у меня мама не курит". - "Ой, не могу! - хохотал Гурий. - Как же ты меня-то выносишь?" - "С очень большим трудом", - сказал Комаров серьезно. Гурий враз перестал смеяться. "А чего ж ты молчал?" - "Из деликатности", - серьезно объяснил Комаров. "Иди к черту", - обиделся Гурий.
Состав плавно вписывался в кривую. Тоннель мягко- как глубина в затяжном нырке - летел им навстречу. "Попроси другого помощника", - сказал Гурий, закуривая. "Поздно, - вздохнул Павел. - Раньше надо было глядеть. А теперь я все уже выбрал: жену, профессию, вот - напарника. Менять не буду". - "С Ксаной, значит, равняешь, - хмыкнул Гурий, но был доволен. - И жену не будешь менять?" - "Не буду, - кивнул Комаров, - меня так мама учила". - "Несовременно", - хохотнул Гурий. "Комаровы один раз женятся". - "Ишь ты! И насчет напарника - мама?" - "Не, сам додумался…"
Станция уже брезжила впереди, как рассвет. И открылась вдруг ярко. Пассажиры смирно стояли вдоль платформы. Редко кто лез тогда к краю, за контрольную линию. Новый еще был транспорт для Ленинграда - метро. И дисциплина была потуже - как своим, так и пассажирам. А может, уже кажется издалека. Нет, не сравнить.