Действие повести происходит на одном из Курильских островов. Герои повести - работники цунами-станции, рыборазводного завода, маяка.
ОСТРОВИТЯНЕ
1
Деревянный тротуар, проседающий в лужи, впадает, кажется, в море. А море - это весь горизонт, и шуршание его в берег - местная тишина. Низенькие заборы надставлены рыболовной сетью, зеленой, в мелкую ячею, такой же моются в бане - вместо мочалки. Вокруг цветочных газонов, где они есть, воткнуты в песок для красы гофрированные блюдца морского гребешка, раковины. На тусклых крышах оранжево блестят крабы. На стенах домов, в деревянных распялках, краснеют брюшки горбуши, спинки ее. Но горбуша уже прошла, теперь идет кета.
Вода в реке Змейке, ленивый изгиб которой повторяет главная улица (вообще-то - единственная), уже по-осеннему тяжела. И в середине она кажется выше, будто речка вспухла и выпучилась. Кетовые хвосты колышутся в ней, как листья, серо-желто-зеленые. Страхолюдные - в лохмотьях и пятнах, с оторванной губой, горбоносые - кетины высоко выскакивают из реки, ловят страшным ртом воздух и плюхаются назад, звонко ударяясь об воду.
Но обратно не попадают, там все забито - в воде. И кетины боком, по спинам других, счастливых, взбивая плавниками брызги, как крыльями, прыгают сверху реки, поперек ее, сколько хватит сил. Выжимают друг друга на берег.
Аспидно-черные вороны, гортанно крича, будто лая, выклевывают живой рыбе глаза. Чайки, откормленные, громадные, как индюки, каким-то чудом держатся в воздухе. И орут под собственной тяжестью. Бурая кобыла Пакля, брезгливо расталкивая носом кету и отмахиваясь ушами от чаячьих воплей, пьет из Змейки возле спуска к висячему мосту.
Через мост пробежала дворняга, занося зад далеко вбок по скользким доскам и косясь на шумную воду. И больше снова никого нет. Потом по главной улице пронесся вездеход с очень грязной мордой, будто сам по себе - самоход, потому что людей в нем не видно, и только брезентовый верх выпирал и колыхался.
Всюду кругом, где не море, топорщатся сопки. Над ними уперся в небо вулкан, но аккуратный конус его далеко, километров за сорок, и вроде бездействующий. Никто от него не видал ничего плохого, но никто на него и не лазил, доверху. Сопки вокруг непроходимо заросли лиственницей, березой, бамбуком, горькой местной вишней, ядовитой лианой сумахом, всякой - пожухлой уже - травой. На одну, крайнюю к морю, вьется дорога и кончается там у цунами-станции. Напрямую это рядом, скатился с сопки - и в центре.
В центре стоит узел связи, увешанный ящиками разных фасонов. Но письма в ящик никто не бросает, отдают прямо в руки. Старые лиственницы прикрывают узел связи от ветра. Кроны их широки и упруги, как зонт. А дождя уже нет. Только с рябины, с красных и тугих ее ягод, медленно сползают крупные капли, и странно, что капли эти не красные, а прозрачные, как стекляшки. И что, разбиваясь в лужах, они не звенят, как стекло.
На крыльце районного узла связи сидит коротколапый пес Вулкан и чешется, яростно клацая зубом, будто выдирает из собственной шерсти кровного врага. Меж тем Вулкан ухожен и чист. Крыльцо под Вулканом шатается, вздрагивают перила, и толстый кот Серафим, сидящий на перилах и сидя спящий, приоткрывает один глаз, сверкает им и поводит спиной недовольно. Но продолжает при этом спать.
Внутри почты тепло. В высокой и круглой печке пронзительно щелкает. Перед распахнутой дверцей сидит на корточках почтальон (она же - разносчица телеграмм) Мария Царапкина и без толку смотрит в огонь. За перегородкой стучит телеграфный аппарат, единственный на острове, и через стекло видно, как из него бесконечно лезет узкая лента, скручивается шурша, валится на пол. Но никто не подходит к единственному, стучи не стучи.
Начальник узла связи Клара Михайловна, узкотелая, узколицая, острым плечом прижав к уху телефонную трубку, записывает телеграмму. Трубка сдвинула волосы, и сейчас очень видно, что ухо у начальника слишком крупное для лица, с толстой, мясистой мочкой.
- Поздравляю - с Семеном? - привычно кричит Клара Михайловна. - Без Семена, понятно. Громче, пожалуйста! Поздравляю внучком? Громче, говорю. Так, поздравляю внучкой, поняла. А то обнадежишь. Вес три килограмма шестьсот, Григорий, Роман, поняла. С ума они там посходили, граммы передают. Ветер у вас? Виктор, Елена, Тимофей, говорю. Так, поняла…
Она положила трубку и потерла плечо, уставшее прижимать ее к уху. Но телефон только и ждал - зазвонил снова.
- Клара Михайловна, давайте я приму, - сказала Мария Царапкнна писклявым голосом. Лицо ее раскраснелось от печки, и губы припухли.
- С тобой на собрании разберемся, - строго сказала Клара Михайловна. - Цунами? Это ты, Ольга? - узкие черты в лице ее беспомощно сдвинулись, мгновенно расплылись и сразу стали обратно - такая была улыбка, тоже узкая. - Ольга, тут телеграмма. - Она поискала в бумагах, взглядом удержав Марию, которая хотела помочь. - "Начальником утвержден Павлов, запятая, ждите приезда, точка. Евдокимов". А он у вас всегда с запятыми, как ненормальный. Нет, сегодняшним числом. Нет, про "Баюклы" не слыхать, на Янет вроде бы не зашел - волна. Значит - подослать? Ладно, подошлю. Какое там, буквально некому разнести…
- Я могу разнести, как пойду домой, - жалким голосом сказала Мария Царапкина.
- Ты уже разнесла, - сухо сказала начальник.
- Я, Клара Михайловна, честное слово, на минуточку забежала, - подозрительно звонко сказала Мария. - Только поздравить…
- Ты на минуточку забежала, - усмехнулась начальник. - А два с половиной часа за столом просидела. И телеграммы, целая пачка, лежали у тебя в сумке.
- Четыре штуки лежали, - уточнила Мария.
- Для нас - это двести, - жестко сказала начальник, и ухо ее, видимое Марии, малиново вспыхнуло, как всегда, когда начальник сердилась. - А если бы там срочные были? Заболел кто-нибудь или едет? Вот на цунами едет же человек, так и передают: ждите.
- На метле, что ли, он едет? - пискляво обиделась Мария Царапкина. - Сидят там на Сахалине, передают невесть что!
- Кому нужно, тот доберется, - сказала Клара Михайловна.
- Все равно на аэродроме будет сидеть, дожидать погоду, - строптиво сказала Мария, вместо того чтоб замолчать.
Это она зря сказала, хоть была права. Как в грудь толкнула начальника узла связи, шевельнула воспоминания, которые все равно не забыть: одиннадцать лет прошло, а будто вчера.
Тогда Клара Михайловна возвращалась из отпуска.
Крымский загар сидел на ней ровно, красил, к тому же на юге она пополнела, набрала около пяти килограммов, почти норму по своему росту. Поэтому была в ней уверенность, и какой-то высокий моряк - мужчины это удивительно чувствуют, если в тебе уверенность - в самолете уступил ей кресло к окну. Кларе Михайловне абсолютно все равно было, у прохода даже удобнее. Но она, конечно, села к окну, будто это само собой, будто каждый день уступают.
За Красноярском началась болтанка. Молодожены, громко гуркотевшие впереди, сразу свяли, теперь носили друг другу пакеты. А Клара Михайловна удивительно хорошо переносит море, воздух, в полете в ней наступает легкость, будто не в самолете летит, а сама по себе - птица. Моряк тоже только смеялся, и один зуб у него был вкось, трогательно неровный, как молочный. Тут стали разносить еду. И никто кругом есть не мог - ни молодожены, ни старичок через проход, ни женщина с букетом. И моряк сказал стюардессе, смеясь молочным зубом: "Девушка, давайте-ка нам! Мы все съедим!" Стюардесса уставила им подносы с верхом. И они все съели. А потом веселый моряк еще выпил полный поднос минеральной воды.
Удивительно, как все запомнилось, до пустяков, - пузырьки в фиолетовых стаканчиках из пластмассы, и как он, глотая, откидывал голову в кресле. Ерунда какая-то.
Когда приземлились в Хабаровске, моряк донес ее чемодан, все соображал вслух, где лучше поставить. Жалел, что сам вот уже добрался, дальше не нужно. В какой-то миг Кларе Михайловне показалось, что вот сейчас спросит адрес и запомнит с одного разу, даже если не записать. И у нее уже мягко покатилось внутри, разом ослабли плечи. А ведь не решила еще, как ответить. Давать адрес случайному спутнику казалось ей вроде бы не совсем удобным: раздельные школы - это потом остается.
А тут Кларе Михайловне вдруг суеверно верилось, что все это - недаром: ровный, так к цвету глаз загар, густые, отросшие в отпуск волосы, легкие для головы, как короткая стрижка, блесткое платье, стекающее с коричневых плеч, почти полных. Честное слово, почти полные были плечи, даже не верится. Нет, это все к чему-то..
И вышло, вообще-то, - к чему. Да не к тому.
Но моряка кто-то окликнул в зале, и он отошел улыбаясь, мелькнул смешным детским зубом, исчез в толпе. Кто-то его в Хабаровске ждал, вот - встретил. Наверное, женщина. Клара Михайловна не обернулась, сдержала себя, потом только глянула вслед, но никого уже не было, просто - толпа, как всегда в аэропорту. Особенно - в хабаровском, самый противный аэропорт, что тогда - что сейчас. Тогда небось с полста рейсов сразу сидели, пройти негде. Клара Михайловна всю ночь простояла на улице, все-таки - воздух. Только комары очень жрали.
А утром вдруг дали вылет, просто повезло.
В Южно-Сахалинске Клара Михайловна вообще попала с самолета на самолет, чего не бывает: тогда и рейсов-то не было регулярных. Но вот попала. И через два часа внизу знакомо засветилась в осеннем уже солнце круглая голова вулкана, и самолет, грубо подпрыгивая, приземлился на острове. Аэродром тут сроду - единственный, а до поселка еще добираться почти семьдесят километров.
Теперь-то аэродром бетонирован и вид имеет пристойный. А тогда - просто была большая поляна средь диких сопок с кое-как намеченными дорожками для разбега. Непонятно торчали флажки, метили путь. Все кругом бойко зарастало жирным клевером, двухметровыми лопухами, медвежьей - в человечий рост - дудкой, рослыми метелками диких злаков. Самолет пробежал, видимо, лишку, засел в разнотравье, как беременная стрекоза, летчик вылез злой на крыло, крикнул кому-то: "Другой раз траву не выкосишь - больше не прилечу, так и знай!"
Пассажиры, все больше пограничники, сразу куда-то делись. Клара Михайловна медленно, волоча чемодан, подошла к будке "аэровокзал". Вокруг будки топтались командированные, торопили кассиршу, будто изменит что: быстрей оторвать билет или как, беззастенчиво льстили хмурому летчику, на все были готовы для него - насиделись. Летчик молча отворачивал от шуток лицо, взглядывал вверх. Из-за вулкана уже вывалилась аккуратная тучка, нестрашная вроде в большом и чистом небе. Но тучка быстро ползла, на глазах разрастаясь в тучу, темня и тесня небо. Пробежала девушка с метео в дверь "посторонним вход воспрещен", и на нее взглянули с вопросом. Но лицо девушки было непроницаемым. Потом за той же дверью скрылся и летчик. Кассирша перестала отрывать билеты, вынула круглое зеркальце и стала бесстыдно, будто одна на свете, подрисовывать себе брови.
Командированные, глядя на старательный ее карандаш, топтались теперь молча, ждали свою судьбу, боялись спугнуть словом.
Тут Клара Михайловна впервые увидала Агеева, хотя, конечно, видела в самолете. Но не так.
В ботиночках и светлом плаще, беззащитно городской, будто голый, он растерянно бегал вокруг будки и громко спрашивал всех, кого смог остановить: "Скажите, пожалуйста, где тут автобус до райцентра?" Но все принимали его за пьяного, смеялись в ответ и, конечно, немножко завидовали, что вот, мол, как человек симпатично надрался на Сахалине, поскольку в районе аэродрома на острове испокон веку сухой закон.
Клара Михайловна сразу хотела подойти, но постеснялась.
А когда кассирше надоел этот цирк, она повесила на будку замок, взяла Агеева за локоть и внятно объяснила ему, что автобусы тут не ходят. "Почему?" - удивился Агеев, обзирая вокруг мягкую, будто южную природу. "Не завезли", - фыркнула смешливая кассирша. "А что же тут ходит, скажите пожалуйста?" - взмолился Агеев. И кассирша объяснила, что иногда ходят вездеходы, хотя тоже - бывает - тонут. "В океане?" - механически уточнил Агеев. "Зачем же так сразу? - захохотала кассирша. - В грязи". - "А что же мне делать? - еще спросил Агеев. - Я же в школу, по направлению". - "Ждите, - невнимательно посоветовала кассирша, которой Агеев уже надоел. - Может, вертолет какой будет". И ушла опять в будку.
Тут Агеев опустился на чемодан, неподалеку от Клары Михайловны, и буквально замер. Полчаса, наверное, прошло - не пошевелился. Самолет все же улетел. Тогда Клара Михайловна не выдержала, сказала:
"Не расстраивайтесь вы так! Вместе будем добираться, мне тоже в поселок".
Он метнулся к ней, опрокинув чемодан. "Вы меня буквально спасаете", - сказал он. Вблизи у него были синие глаза, слишком яркие для мужчины, и разные брови: одна - длинная, другая - короче и выше. Клара Михайловна еще подумала, что он, пожалуй, симпатичнее моряка. Но больше она его никогда не сравнивала ни с кем, он - это он. А другие - пусть будут какие угодно, но они другие. Так всегда, наверное, бывает, когда любишь, но ей тогда казалось, что она одна так исключительно чувствует. Это постепенно отдалило ее от подруг по узлу связи, вообще - от подруг. Не могла она им передать, как она исключительно чувствует и какой он, ее Агеев, а без этого всякое общение казалось пресным, только даром время тратить. И не могла она с тем, как раньше, вниманием слушать про их домашние дела, про их чувства - простенькие, заурядные чувства к простеньким, заурядным мужчинам.
Дура была, смех вспомнить. И позавидуешь себе через одиннадцать лет - какая была дура, господи!
Подруги как-то постепенно отсеялись, стали реже бывать, совсем редко - только если дело. Иногда, будто просыпаясь, Клара Михайловна вдруг огорчалась этим, но Агеев говорил смеясь: "Подруги? Подруги - это для тех, у кого нет семьи. А у тебя же есть я". И Клара Михайловна всякий раз обмирала душой, когда он так говорил. Он же у нее есть! Он приходит усталый, а она еще расстраивает пустяками; какие-то детские дружбы, как маленькая.
Он, правда, много работал, быстро стал завучем, взял еще физику в вечерней школе. Был слишком строг в работе. Люди иной раз не любят, чтобы с них спрашивали по строгости, и ученики его не любили, это было обидно Кларе Михайловне. Как-то в магазине мать Костьки Шеремета пыталась с ней даже заговорить, через нее повлиять на Агеева. Но Клара Михайловна не стала слушать, ушла из очереди, ничего не купив. А ко дню его рожденья, ночью, подложили крест на крыльцо, хулиганы, - черный, с зеленым мохом по краю. Крест был тяжелый, как только сволокли с горы, с кладбища.
Утром Клара Михайловна, как обычно, толкнула дверь, и этот крест грохнулся, обломив перила. К счастью- не на нее, насмерть бы убил. Но она все равно испугалась, крикнула горлом, и в тот же день у ней был выкидыш. Прокурор этим делом хотел заняться, но Клара Михайловна не захотела: тут уж чего, не вернешь. Пошутили, хулиганы. Но вообще в школе Агеева ценили, и на собраниях районного актива - это уж он всегда, его фамилия. Так что он не потому из школы ушел, а просто- ему нравилось на цунами-станции. Образовалось место, и он тогда ушел.
Почти три года хорошо жили, ничего не скажешь- хорошо, полтора месяца не дожили до трех…
Клара Михайловна работала тогда на сортировке. Газеты, журналы, письма - все надо разобрать из мешков, подготовить для почтальонов. Иной раз и намокнут в вездеходе, пока с аэродрома везут, - разложишь по столам, сушишь. А то на веревку вешали в сортировке, как белье, чтобы подписчикам - в лучшем виде, это все же - рабочая честь.
И Лялич за этим очень следил, начальник узла связи, теперь уж давно на пенсии. А все равно заходит как к себе домой, день не придет, так вроде без него пусто. Привыкли. И его пес Вулкан, тоже старик уже, - тот прямо не слазит с крыльца, только если сгонишь, все крыльцо в шерсти, будто волчье гнездо.
Клара Михайловна разбирала журналы, и вдруг вошла телефонистка Зинаида Шмитько, - она и тогда уже была лучшая в районе телефонистка. Сразу от Зинаиды в сортировке стало шумно и тесно, будто много людей, громкий ее голос, который Зинаида не умела утишить, отдавался от стен, родил в узкой комнате - как в лесу - эхо. Близости между ними не было, и сначала Клара Михайловна подумала, что Шмитько заглянула с делом. Но скоро поняла - нет, просто так, поболтать для перерыва в работе. И тихой Кларе Михайловне это сделалось немножко лестно, потому что видная Зинаида обычно мало на нее обращала внимания - так, здоровались походя, вот и вся дружба.
А Шмитько, будто каждый день забегает, мигом свалила опять в одну кучу журналы, только рассортированные, уселась прямо на стол, как она любит, и, играя полной ногой в ажурном чулке, говорила Кларе Михайловне что-то необязательное и смешное. Сама первая прыскала. Клара Михайловна отвечала сперва напряженно, чтоб не сказать глупость. Но, видя простоту Зинаиды, быстро освоилась, рассказала что-то сама. Удачно. Зинаида прыснула от души. Потом, как-то уже легко, они замолчали разом. И вдруг Зинаида сказала:
"Я так считаю, Клара, - лучше ты от меня узнаешь: твой Агеев с Веркой встречается, с Шеремет…"
Глупая улыбка еще стояла у Клары Михайловны на лице, а внутри что-то вдруг лопнуло и прошло насквозь болью, слабо подумалось: "Умираю" - но боль враз стихла, и Клара Михайловна продолжала глупо сидеть и смотреть прямо, как кукла.
"И вроде у них серьезно, - сказала еще Зинаида, - так что уж тут молчи не молчи, а узнаешь…"
"Врешь", - сказала без голоса Клара Михайловна, но уже поверила. Таким хрупким, значит, было в ней счастье, что сразу поверила, будто все три года ждала.
А была Верка Шеремет и тогда уже почти такая же толстая, как сейчас, одно мясо, в двадцать один год таскала два подбородка. Откормилась на маяке, при своей корове, едва дотянула школу, и отец пристроил ее воспитательницей в детсад. Это сейчас она - Вера Максимовна, глядит важно. А тогда была - просто Верка, никто и всерьез не брал.
Так, значит, - Верка, вот что…
"Где же встречаются?" - спросила вдруг Клара Михайловна, сама не зная - зачем. Не собиралась она их ловить, еще не хватало - ловить, чего не поймаешь. Но вот спросила. И что-то вдруг вспыхнуло в ней - мстительно и больно, единственный раз в жизни ожгло изнутри, что тоже вот, как некоторые - иной раз слышишь, - тоже могла бы, кажется, вцепиться кошкой, рвать и кусать.
Но это, конечно, сразу прошло…
Тихо стало вокруг. Мертво. Газеты, значит, можно еще разобрать, на весь вечер работа, вездеход чуть не за месяц приволок сразу - такая связь. Домой, значит, нечего спешить, никто не плачет в зыбке. Все для Клары Михайловны кончилось враз. А все та же была вокруг сортировка, пыльный солнечный луч неспешно полз по желтой стене, и наискось, через журнал "Работница", лезла - старательно, будто с делом - божья коровка.
То же, да не то.
"Ну, это ты зря, - громко сказала Зинаида Шмитько, с каким-то уважением вроде, но Клара Михайловна его тогда не услышала. - На второй забойке вроде у них - за рыбоводным заводом…"
"Знаю", - кивнула Клара Михайловна, кто же не знает. Когда рыба идет густо, как этот год, рыборазводники на главной забойке не успевают, бьют и на запасной, на второй. У них тоже план - заложи да выложь, а икра время не терпит, ее быстро брать надо.
Даже не слышала, как Зинаида вышла…