И в мыслях не было у Клары Михайловны - их ловить, это зря Верка по поселку потом пускала. Просто как черт дернул. До девяти вечера она разбирала почту, руки сами делали что привычно, тут голова ни к чему - сортировать. Голова, правда, болела. Это у нее в первый раз так ужасно болела голова, нынче-то - часто.
А в девять будто кто дернул: вылетела на улицу, добежала до дому бегом, через бугор напрямки, полные песка туфли. Нет, свет нигде не горел, ни в комнате, ни на кухне. А показалось издалека: свет, все наврала Зинаида, ошиблась. Мало ли, по голосу ошибется даже опытная телефонистка, - хоть знала, что здесь, на острове, каждого знаешь по хмыку, кашлянул в темноте: ага, уже знаешь - кто. А Зинаида тем более, всю жизнь при коммутаторе.
Но так уж хотелось, чтобы ошиблась. Еще подумалось - зачем сегодня на работу пошла, не пошла - ничего бы и не было. Могла взять больничный, вчера вон глотать было больно. Агеев в постель ей давал полосканье.
Она лежала в кружевной сорочке, как цаца, булькала из стакана, а он потом тазик вынес сам. "Ты, - говорит, - не вставай, я сам". И так вдруг себя жалко стало. Именно вот этот тазик ее допек, без него вроде бы ничего, терпела. Старый тазик, китайский, с синим цветом внутри, а весь желтый. Он и сейчас в кладовке стоит, проржавел, никуда уже тазик. И тогда ― старый был. "Я, - говорит, - сам". А пришел поздно, будто дополнительные занятия. Он всегда поздно приходил, что ж такого - работа. И на цунами-станции вечернюю школу же не бросил, нес двойную нагрузку. До дому он, вообще-то, мало касался, а тут говорит: "Лежи, я сам".
Села на крыльцо и завыла, вот дура была…
Как раз успела на вторую забойку. Они уже насиделись на его пиджаке, собрались, видно, идти. Агеев вытряхал пиджак от травы. Верка стояла боком к реке Змейке, глядела вдаль недовольно - она всегда так глядит, будто даже даль ей обрыдла. Просто такой, конечно, взгляд.
Клара Михайловна пробила телом кусты, вылезла прямо на них и встала глупо. Слов никаких у ней не было, только в горле саднило, попить бы. Агеев первый, первее ленивой Верки, оглянулся на шум, увидел ее и засуетился. Вот чего она не знала за ним - такой суетливости. Весь он как-то быстро задергался, шагнул косо, растопырил руки, роняя пиджак, - только был из чистки пиджак, но одно пятнышко, у кармана слева, все же не вывелось. И тут Клара Михайловна тоже подумала вдруг про это пятнышко - мол, не вывелось, попробовать застирать. Ага, это уже не надо…
Глухо, будто сквозь стену, услышала, как Агеев сказал:
"Не волнуйся, Верочка…"
Клара Михайловна повернулась, побежала обратно в поселок. Агеев что-то кричал сзади, но она уже знала, что догонять он не кинется, не об чем объяснять. Ну, кричи. Только побежала быстрее. За поворотом спустилась к Змейке, напилась из горсти, вроде - легче.
Потом-то Клара Михайловна поняла, чего он растопыривал руки, - это он Верку от нее закрывал, боялся, видно, чтоб жена не порвала. Вот как человек отрывается от человека - с кровью. А никто не умер. Для одного - с кровью, а для другого - просто отпал, как сухой лист. Даже не больно. Что с Кларой Михайловной будет - это он не думал, припас сюрприз за пазухой. А вот Верочка - "не волнуйся", как ведь бывает. На каждом углу бывает, а свое - все в новинку, не соскучишься вспоминать.
А на следующий день у Клары Михайловны разнесло уши, такая напала болезнь: мочки - как фонари, красные, не повернуть голову и пухнут прямо на глазах. В поликлинике сначала сказали: "Ожог первой степени". Потом видят - какой ожог, солнце едва щурится в тучах. А температура, правда, была. И горло, это у Клары Михайловны - обычное дело, ангина. Тогда записали: "На нервной почве". На этой почве чего не растет, вот выросли уши. Слоновьи. Дней через десять вроде спали, но все равно осталось - толстые, твердые мочки, а чуть понервничай - сразу в краску, и дерет их, как теркой.
Из-за Зинаиды Шмитько тоже переживала.
Гордая Зинаида, другая бы разгласила подруге - ну и молчи, больше никто не узнает. А Зинаида так не могла. Ради Клары Михайловны не сдержала сердца, переступила закон, первый закон для телефонистки при коммутаторе: неразглашение. Если телефонистка начнет сообщать своим знакомым, что она узнала во время дежурства про них самих да про их знакомых, то некоторым придется бежать с острова без оглядки, по морю - как посуху. На то и подписка дается: о неразглашении. Это такая работа: на коммутатор сел - ты всем нужен, все знаешь, без тебя уже муха не сикнет. А после вышел на улицу - забудь, как не было.
Да и не положено телефонистке слушать всякие разговоры. Соедини - и уйди с линии, на то отбойные лампочки есть. Абонент кончит, вспыхнет отбойная лампочка - разъединишь. Половина отбойников не горит, это верно. Старенький коммутатор на острове, весь сносился..
"Пойду к Ляличу, - сказала Зинаида. - Я считаю, он должен знать". Лялич тогда был начальник.
Лялич похож на провинциального коршуна - небольшой клюв, небольшая жадность глаз, небольшие когти на узловатых пальцах. Но впечатление это обманчиво, потому что Лялич как раз добряк, сердиться по-настоящему не умеет. Как многие добряки, сразу для суровости начинает кричать, бегает по кабинету, даже иной раз притопнет, будто бы в гневе, маленькой, почти женской, ножкой - тридцать восьмой размер ботинки. И смотрит востро - напугал или как?
Лялич выслушал Зинаиду Шмитько стоя, нервно дергая ножкой. Клара Михайловна чуть приоткрыла дверь, хотела войти. Взвизгнул: "Не всавывайся!" Подскочил к двери, запер на ключ изнутри. Пришлось в коридоре слушать, стенки фанерные - все слыхать. Лялич затопал но кабинету, обежал сколько-то раз. Закричал Зинаиде: "Зарезала ты меня, девка! Кабардак, а не учреждение!" У Лялича все подряд девки, баба Катя Царапкина - тоже "девка".
Потом сел к столу, хряпнул кулачком об стекло, сказал:
"Вот что, девка: пойдешь на три месяца почтальоном, такое мое наказание. Сейчас вывешу приказ - за халатность. Поняла? За халатность! И чтоб больше никому - Ни гу-гу. Государственную тайну за мужиков продаете, работнички. Поняла?"
"На дежурство садиться?" - спросила Зинаида.
"Без тебя сядут, - отрезал Лялич. - В коммутатор чтоб ни ногой".
Но трех месяцев Зинаида на доставке не отбыла. Стали поступать жалобы на новую телефонистку: посадили на коммутатор девчонку, куда ткнуть - не знает. При ней столярка на подсобном сгорела, в обеденный перерыв. Сторожиха крикнула в трубку, да пока новая-то телефонистка чухалась, с кем соединить, - все сгорело в угли, чего одна сторожиха может. Тогда Лялич остановил Зинаиду Шмитько возле раймага, с полной сумкой почты, сказал, глядя вбок востро:
"Быстро бегаешь, Зинаида Кирилловна, подписчики довольны".
"Стараюсь, Григорий Петрович", - весело ответила Зинаида.
"Хватит, девка, бегать, - сказал Лялич серьезно. - Садись в ночь обратно на коммутатор. Поняла?"
"Так срок еще не вышел", - сказала ехидная Зинаида.
"Это моя забота", - сказал Лялич. И пошел от нее по деревянным мосткам, чуть припрыгивая, маленький и хмурый, похожий на коршуна, который только что кого-то сглодал, но не насытился. А Зинаида сказала бабе Кате Царапкиной, которая уже, конечно, выскочила из магазина, кинув прилавок с товаром:
"Крупный мужик у нас - Лялич, так я считаю…"
"Это чем же, Зина, он такой крупный?" - сразу сощурилась баба Катя Царапкина, прикинулась дурочкой.
"А тем, что берет на себя", - сказала еще Зинаида.
"А чего он такое берет?" - совсем распалилась баба Катя, теперь она вовсе бы раймаг на замок замкнула и пошла бы за Зинаидой хоть в море, только - дознать.
"Неважно чего - а берет, - сказала тогда Зинаида. Но, к счастью для бабы Кати, добавила: - Жалко, что старый".
"Вот чего тебе жалко", - сразу засмеялась баба Катя Царапкина и, облегченная, ушла обратно в раймаг, где ждала терпеливая очередь, которой тоже ведь - интересно. Подумала, что все она поняла. Но поняла, конечно, не так, совсем в другом смысле.
Это Кларе Михайловне нечего вспомнить из женской жизни: моряк кресло у окна уступил - уже зарубка, в памяти греет. Да муж был, Агеев, свет в окне. А Зинаида Шмитько - женщина видная, окружена вниманием с детства, рядом по тротуару идешь - и то ощущаешь себя выше, осанистее, вроде - на тебе наросло. Зинаида на мужчин смотрит как раз с прищуром, говорит об них просто, как про картошку: "Мелкий мужик пошел, - скажет иной раз, под настроение. - Я себе уж и с материка возила, думала - может, там мужик сохранился. Нет, все равно мелкий…"
Агеев с Веркой вскоре после того подался на материк, говорили - совсем, оно бы лучше.
А через четыре года - нá тебе: вернулись. Уже с детьми. Агеев опять на цунами-станцию, вырос, конечно, по специальности - старший инженер. Там и квартиру дали, все реже встречаться - не в поселке. Погодя взяли и Верку - наблюдателем, только теперь она - Вера Максимовна, глядит важно. В узел связи войдет, что солнце, улыбается: "Мне, девочки, побыстрей! Заказной авиабандеролью, как всегда. Это контрольная работа".
К Кларе Михайловне, правда, не обращается, ждет кого другого.
Заочно учится в институте…
А баба Катя Царапкина говорила в раймаге - Агеев все в доме делает сам, варит суп дочкам. Вот чего Клара Михайловна за ним не знала - чтобы суп сварил. Значит, научился. Чтобы Верка писала свои контрольные, вот, значит, как.
Баба Катя Царапкина - тоже артистка.
Прибежала к Кларе Михайловне в узел связи, вся дышит. "Только тебе, - говорит, - Клара, могу доверить, только тебе!" Клара Михайловна, конечно, понервничала, раз такое исключительное доверие, замкнула кабинет изнутри - от Лялича осталась такая привычка, чтобы закрытый разговор с глазу на глаз, - усадила Царапкину в кресло. "Возьми, - говорит, - мою Марию к себе на работу, ради христа. Совсем девка отбилась, шерстится на всякое слово, боюсь - с прямой дорожки сшагнет, с Костькой Шереметом ее по углам видают, а ему, вахлаку, под тридцать годов, куда это ведет?!"
Клара Михайловна, конечно, взяла. Даже отказала Симе Инютиной, с которой был уже разговор, обидела человека. Работа вроде невидная - почтальон, физически трудная, с полной сумкой таскаться, не всякий пойдет на материке, оклад слабый. Но у них, на острове, - дело другое. Особенно - если к зиме и сезонные заработки уже прекратились: рыба прошла. Тут - всякое место уже дефицит, все ж человек в зиму при деле, чувствует свою пользу.
А Мария пришла - тише мыши, на каждое замечанье: "хорошо" да "сейчас", глаза книзу, подписчикам своевременно доставляет корреспонденцию, ничего такого. Клара Михайловна встретила бабу Катю: "А ничего, - говорит, - ваша внучка, старательная".
Баба Катя глаза в узкие щели сложила, напустила на щеки морщин, вся смеется. "Как это, - говорит, - "ничего", Клара? Кроткое место - Мария, голубь может селиться". Клара Михайловна даже озлилась, честное слово, хоть и на человека в возрасте, сказала с сердцем: "Чего же вы меня неправильно информировали, баба Катя?"
Еще больше сощурилась, говорит: "Так ведь, Клара, ты бы ее не взяла, у тебя уже с Симкой Инютиной было договорено. А на исправление вроде - это тебе лестно. Марию в торговлю толкать нельзя, в ней большая доверчивость от домашней жизни, сгорит в месяц. А у Симки зацепка есть в рыбкоопе, ей можно".
Вот ведь как все обстроила баба Катя, прямо артистка.
Клара Михайловна, конечно, Марией довольна. И посейчас, уже скоро два года. Бывает с ней срыв, с кем не бывает. Ну, построже выговоришь, строгость в работе нужна. Раз терапевту Верниковской газету "Медицинский работник" не разнесла, а Верниковская сразу хватилась, написала жалобу в узел связи, что такое вот ей число не поступило. Она газету "Медицинский работник" читает будто письмо, до строчки, шьет в папки.
Тут Мария созналась, что как раз "Медицинским работником" - вроде это число - она сапоги отмывала в Змейке: провалилась за школой в грязь выше сапог - обычное дело, - и пришлось мыть. Взяла из сумки газету какая попалась, как раз попалась - "Медицинский работник". Другой подписчик - слова бы не сказал, а Верниковская сразу - жалобу. Пришлось Марии повесить выговор - за халатность, тоже от Лялича осталась привычка - "за халатность". Иной раз не знаешь, как в приказе и написать, а тут - коротко и всем ясно, если кто захочет проверить.
Теперь вот опять отличилась Мария: просидела на свадьбе у Люськи Тагатовой, школьной подружки, два часа тридцать пять минут в рабочее время, а телеграммы, целая пачка - четыре штуки - при ней лежали в сумке, ждали, пока отгуляет. Свадьба была завидная, на широкую руку, как директор Иргушин любит. Справляли в Красном уголке на рыборазводном заводе. Рыбоводники поднесли молодым холодильник "Бирюса" за двести сорок рублей, сервиз чайный, чешский, еще много. У них фонды есть, и директор Иргушин не жалеет для молодежи. Дело, конечно, нужное, молодое, но без внимания для Марии оставлять такой факт нельзя, все же имел место…
- Твое дело как работника узла связи - своевременно разнести, - наставительно сказала Клара Михайловна. - Это твоя честь, Мария.
Мария Царапкина, пока начальник думала всякое и молчала вслух, совсем успокоилась, подобрала губы, решила, что неприятный разговор кончен. А тут, гляди, опять. И раз уж дошло до чести, Мария, поколебавшись, все же рискнула напомнить - хоть и неловко самой - про свои заслуги. Но больше все равно не было никого в узле связи. Только щелкала круглая печь да сквозь толстую дверь отдаленно слышался голос лучшей районной телефонистки Зинаиды Шмитько, но дверь у нее закрыта плотно.
- Я в пургу как раз своевременно разнесла, - сказала Мария.
- Это когда еще было, - махнула рукою Клара Михайловна, но голос ее заметно смягчился. Возможно, еще потому, что она вдруг отчетливо поставила рядом давний поступок Зинаиды Шмитько и Мариин теперешний, Это было, конечно, не сравнить - Зинаида тогда прямо переступила закон, за такое дело сейчас Клара Михайловна, как начальник узла связи, уволила бы любого работника, это точно. А вот Лялич никогда потом ни полсловом не вспоминал ни Зинаиде, ни ей, Кларе Михайловне…
И в метель Мария действительно проявила себя не с плохой стороны, наделала шуму.
Это в прошлую зиму была последняя метель. Строители тогда чуть не погибли за мысом Типун - заглох вездеход, сколько-то подрожали в нем, решились идти на лыжах, тут всего-то пять километров. В метель - пятьсот. Но строители, как нарочно, люди все были новые, второй год на острове, это - считай - грудные. Все бы сгибли, если бы Костька Шеремет, отчаянная душа, не вышел им навстречу, не дожидаясь никакого контрольного срока, просто - на риск. Чудом нашел и вывел к поселку.
Ночью тогда крышу еще сорвало на старом клубе, где сейчас спортзал. А у них, на узле связи - чего далеко ходить, - пропал сарай с углем, который на топку. Вышли утром откапывать, а найти - где он был, сарай - не могут, ровное поле позади узла до самой Змейки.
А тут как раз, в самый что ни на есть такой момент, поступила телеграмма директору рыборазводного завода Иргушину от жены Елизаветы, которую он отправил в Москву лечиться и на отдых к хорошим родственникам, улица Вавилова, восемнадцать, корпус три, квартира четырнадцать. Телеграмма поступила такая: "Жить здесь ни одного дня не буду Елизавета", и Клара Михайловна ее сразу отложила как срочную, зная жену Елизавету, в девичестве - Шеремет, родную сестру Верки и Костьки Шереметов. А доставить ее все равно никак было нельзя.
Но Мария, которая тоже знала Елизавету достаточно, тихонько вытащила телеграмму и, вместо обеденного перерыва, в самую крутоверть, решилась - пошла. Ушла Мария, правда, от последнего дома не более чем на триста метров, но ей бы хватило, с носом.
Был, на Мариино счастье, день получки, и директор Иргушин как раз в этот час продирался с завода в банк. У поворота с реки Змейки кобыла Пакля стала под ним как мертвая. И, сколько ни совестил ее директор Иргушин всякими словами, как ни толкал в ее толстые бока длинными ногами и ни ломал об нее палку, что было уж совсем против их отношений - директора и кобылы, - так и не стронулась с места. Только уши ее, под толстым и сухим снегом, ходили кругом, как локаторы. Директор Иргушин не первый год знал кобылу Паклю, и все это в конце концов сильно его насторожило.
Он спрыгнул в снег, провалившись едва не по шею, и почти сразу добыл из сугроба Марию Царапкину, которая еще шевелилась в его руках. А уши у Пакли разом свернулись и легли тихо.
Жена Елизавета прилетела через неделю - первым самолетом, что пробился тогда на остров.
- Зазря бы погибла, - сказала Клара Михайловна.
Но Мария Царапкина, уловив слабину в голосе начальника, сразу сообщила пискляво и радостно, давно ждала момента - поделиться:
- А Люське рыбоводники холодильник "Бирюса" подарили на свадьбу, двести сорок рублей!
- Слыхала уже, - сухо сказала начальник, но тона не удержала, выдала интерес: - А сервиз почем брали, не знаешь?
- Знаю, - обрадовалась Мария. - Восемьдесят четыре рубля.
Но тут Марию Царапкину прервал откуда-то сзади протяжный ласково-насмешливый голос:
- Все-то ты, Марья, знаешь! Ну, голова!
И телефонистка Зинаида Шмитько рассмеялась заразительно, на весь узел связи. Повернулась к Марии большим, легким телом, сграбастала, поцеловала куда-то в глаз, исколов брошью с веселым и большим камнем (вообще-то - стекло, но неважно). Быстро оттолкнула Марию, придержав в точную секунду крепкими, легкими руками, что-то такое на ней поправила, отчего обыкновенная Мария вдруг стала необыкновенно хорошенькой, прямо цветок подснежник, и сказала протяжно:
- Вот я кого люблю! Манечка - смена ты наша трудовая! Пойдешь ко мне в ученики?! Коммутатор в наследство оставлю.
- Смена! - фыркнула Клара Михайловна. - Нет, пускай с ней общее собрание разбирается. Я на себя не беру - с ней решать. - Но все же кивнула Марии на телефон, который давно звонил: - Садись на телеграммы, чего стоишь.
Мария Царапкина скорей схватилась за трубку.
- Строгая ты у нас, Клара, нет в тебе пощады, - протяжно вздохнула Зинаида Шмитько, сграбастала вдруг за шею начальника, притянула к себе, звонко чмокнула в щеку и отпустила резко, так что начальник шатнулась. Но все равно было видно, как ей приятно, потому что мало было на свете людей, которые бы могли и хотели вот так, попросту, от души, притянуть к себе начальника узла связи Клару Михайловну, приласкать и опять отпустить на волю.
- Сумасшедшая Зинка, - на всякий случай сказала Клара Михайловна, выпрямляя воротничок и косясь на подчиненную Марию.
Но Мария уже работала с наслаждением.
- Так, поняла, - говорила Мария в трубку, во всем подражая начальнику. - Дальше? Желаю, написала, так. Океан - чего? Повторите, пожалуйста. Так, желаю океан счастья…
- Чего он его - мерил, что ли, этот океан, - хмыкнула начальник.
- Мерить не мерил, но тонул, - засмеялась Зинаида Шмитько. И сообщила без напряженья, как легкое: - Утром Михаила на рыбоводный перевозила, Иргушин дал комнату…
- Как? - не поняла Клара Михайловна.