Роман известного уральского писателя М. С. Гроссмана охватывает в основном события второй половины 1919 года на Южном Урале. Герои его - воины и партизаны, разведчики и подпольщики, прославленные полководцы и рабочие, - те, кто жил, трудился и побеждал, отстаивая революционные завоевания народа.
Содержание:
КНИГА ПЕРВАЯ - ПРИГОТОВИТЬСЯ К РУКОПАШНОЙ! 1
КНИГА ВТОРАЯ - ДА СВЯТИТСЯ ИМЯ ТВОЕ! 42
Примечания 110
Годы в огне
КНИГА ПЕРВАЯ
ПРИГОТОВИТЬСЯ К РУКОПАШНОЙ!
ГЛАВА 1
НА ЛИНИИ ФРОНТА, В ДЮРТЮЛЯХ
Прапорщик был высок ростом, худощав, грубые, крупные руки засунуты в карманы офицерской бекеши. Голову он укрыл меховой шапкой, а на твердо расставленных ногах темнели задубевшие от холода сапоги. Скуластое, башкирского обличья лицо пестрело редкими оспинами, светло-голубые глаза пытливо глядели из глубоких орбит. Иногда его лицо преображала быстрая лукавая усмешка - и оно становилось по-детски открытым и безмятежным. В ровных зубах он зажимал трубку с прямым чубуком, которую, похоже, никогда не выпускал изо рта.
На вылинявшей, чиненой гимнастерке, зеленевшей под распахнутой бекешей, висели кресты и медали - у фронтовика был, без малого, Георгиевский бант.
- Ишь - вырядился! - проворчал красноармеец, косясь на тускло блестевшие ордена и погоны офицера. - Сразу, чать, видно - поганец!
Несколько секунд боец топтался на месте, прислушиваясь к выстрелам пушек со стороны Староянтузово, будто хотел определить, приближаются они или нет, и, внезапно вскинув винтовку над головой, дважды выпалил в воздух. Снова передернул затвор и приказал:
- Повертайся спиной, гад. И стой столбом! Или пуля в темя!
- Храбро сказано… - густым басом отозвался прапорщик. - Голова у тя умная, да дураку досталась. Не ори.
Он немного не выговаривал звук "р", и оттого бойцу казалось, что это какой-нибудь помещик, учившийся в нерусских землях и маленько призабывший свой язык.
Прапорщик повторил:
- Не ори. Не глух.
- Я те! - замахнулся прикладом красноармеец. - Толкуй еще, гидра!
К ним уже бежал услышавший выстрелы командир отделения.
- Ты палил, Крученый? - останавливаясь и стараясь выровнять дыхание, спросил отделенный. - Зачем тревога? Этот, что ль?
Он ткнул пальцем в погоны офицера.
- Ну… - подтвердил боец. - От них, от белых продирался, товарищ Кучма.
Крученый показал рукой куда-то на северо-восток, в сторону Новокангышево, а может, и Казанцево, похвалился:
- Их бродь думал: тут тюхи-матюхи - проспять. А я их вон еще где заприметил!
Оба бойца - и Крученый, и Кучма - возвращались из разведки. Поиск был неудачен, ничего толком не узнали, и вот теперь, на окраине Дюртюлей, наткнулись на белого офицера, и это было, пожалуй, кстати.
- Кто таков? - спросил Кучма у задержанного. - Откуда? Куда шел?
- В армию красных, - весело отвечал офицер, окидывая взглядом бородатого, в обожженной шинели мужика. - Веди меня к начальству, братец.
- Что с ним таскаться? - больше для устрашения проворчал Крученый. - К стенке - и делу конец. "Бра-атец"…
- Одно и знаешь - "К стенке!" - хмуро отозвался Кучма. - Может, у человека дело какое… "К сте-енке!"
- А коли дело - пущай бумагу покажеть, - не сдавался красноармеец. - Много их тут, белой сволочи, шляется.
- Бумаги есть? - спросил отделенный, решив, видно, что теперь разведчик говорит разумные вещи. - Паспорт какой или что…
Прапорщик молча полез в карман гимнастерки, достал бумажник, вытащил из него какую-то справку и вручил Кучме.
В документе значилось, что податель сего, фронтовик и Георгиевский кавалер, Степан Сергеевич Вострецов есть белый доброволец и отпущен на побывку в родное село Казанцево Бирского уезда Уфимской губернии.
- Та-ак… - поражаясь наглости врага, письменно подтверждающего, что он враг, сказал отделенный и побагровел. - Та-ак… Значит, лазутчик, ваше благородие?
- А ты что хотел, - нахмурился перебежчик, - чтоб я от белых шел и справку с печатью нес - к тебе иду?
- М-да… конечно… может, и так… - немного растерялся Кучма. - Ладно, айда. Там разберутся.
Впрочем, он сначала обыскал офицера, но, кроме пустого бумажника и кисета, ничего не нашел.
Под неодобрительное ворчание Крученого Кучма и Вострецов направились в центр Дюртюлей - большого башкирского села, раскинувшегося между Белой и трактом Бирск - Мензелинск. Штык конвоира почти упирался в спину задержанного.
Кучма привел Вострецова в один из самых больших домов села. Ткнув сапогом дверь, пропустил офицера в избу и, увидев на лавке за столом комиссара полка, перекрещенного ремнями, приставил винтовку к ноге.
- Так что дозволь доложить, Васюнкин: шпион.
Военный на скамье обвел медленным взглядом задержанного, постучал пальцами по столу.
- Документ.
Было комиссару лет девятнадцать, в глазах с кровью лежали неподкупность и злая чугунная усталость. Он повторил нетерпеливо:
- Документ сюда!
Кучма вспомнил, что справка Вострецова у него, передал ее комиссару. Прочитав бумажку, Васюнкин поднял голову, обжег прапорщика бешеным взглядом красных глаз, спросил:
- Задание? Зачем через фронт?
Офицер, усмехаясь, посмотрел на мальчишку, проворчал:
- К красным шел.
- Так… Значит, играть будем. Тогда богу молись.
- Уши у тя законопачены, что ль? - вновь усмехнулся офицер. - Я те русским языком говорю, к своим иду.
- "Свои", господин доброволец, в Златоусте да в Омске. А тут мы.
Он снова постучал костяшками пальцев по столу, приказал Кучме:
- Отведи к реке - и в расход! Некогда мне возиться с их благородием.
Пленный внезапно сжал лапу так, что побелели пальцы, поднес кулак под нос комиссару.
- Я те расстреляю… молоко на губах… Сопляк!
Если бы не обстоятельства, то картинка, верно, была бы курьезная, во всяком случае, забавная, и описывать ее следовало со знаками вопросов и восклицаний.
Однако именно эта твердость пленного, владение собой произвели на комиссара сильнейшее действие. Он заколебался, покачал головой, поскреб в затылке и проделал еще добрый десяток движений, которыми русский человек в подобных случаях означает свое замешательство.
- Гм-м… да… Успею еще к стенке… Никуда не денется…
В эту минуту задребезжал зуммер полевого телефона. Васюнкин обрадовался обычному звуку: можно было отвернуться от странного офицера.
- Слушаю, - сказал комиссар, предварительно подув в трубку. - Кто? Ага. Здравствуй, комбриг… Что? Нету больных. И раненых нету. У меня в полку либо живой, либо мертвый. Как положено в революцию… Что?.. Да нет, не бахвалюсь, чего мне бахвалиться? Что?.. Сейчас? С беляком собеседую. К нам, повторяет, бег. Врет небось ихнее благородие. В расход - и все дела… А-а… Как знаешь, Николай Иванович.
Васюнкин положил трубку на телефонный ящик, встал, обтянул гимнастерку под ремнями, приказал отделенному:
- Сади этого в телегу - и в Юбанеево. К комбригу. Стреляй, коли что.
Через четверть часа Вострецова уже везли в одно из ближних сел, где стоял, как можно было понять, штаб Симбирской отдельной бригады. Кучма шел сбоку телеги, держал винтовку наготове, поучал рассудительно:
- Ты, слышь, не беги. Пуля, она резвей.
Ему поддакивал возница.
Прапорщик молчал, лишь хмуро косился на бойцов - и внезапно усмехнулся:
- Гляжу - погонялки у вас нету. Ничо. Зато языки длинны, как кнут.
Вечер был удивительно теплый и солнечный: земля, оттаявшая после первых льдинок, парила, и Вострецову даже казалось, что голуби на пригревышках воркуют, будто весной.
В штабриг приехали через час с небольшим, и Кучма привел Вострецова в избу, которую занимал командир. Навстречу вошедшим поднялся угловатый, ширококостный человек, одетый в гимнастерку, галифе и выцветшие, когда-то желтые краги.
- Свободен, - сказал он Кучме. - Можешь идти, товарищ.
- Это в каком смысле? - не сразу усвоил отделенный. - Совсем, что ль?
- Совсем. Поезжай к себе в Дюртюли, скажи Александру Ивановичу: Вахрамеев "спасибо" передавал. Ну, с богом.
Проводив разведчика, повернулся к офицеру, кивнул на скамью возле стола, заваленного картами и бумагами, сел сам.
- Ну-с, слушаю, прапорщик.
Вострецов молчал, ожидая вопросов.
- Погоны для маскировки? - спросил комбриг.
- Пожалуй.
- Справка фиктивная?
- Нет. Выдана в Уфе. Штаб по вербовке офицеров.
- Тогда по порядку. И подробней, пожалуйста.
- Подробней - долго.
- Ничего, голубчик. Ничего. На фронте затишь стоит - и самое время для бесед.
Добавил, будто сожалея:
- Однако знайте: всё проверим. Время такое… Откуда пришли?
- Из Казанцева.
- Вот как! Шестьдесят верст. И что ж там делали?
- Рожден в Казанцеве. Побывка была.
- Гм-м… совсем прелестно. Возьмем село - и сразу проверим.
Вахрамеев покопался в кармане галифе, вытащил кисет, свернул папиросу, передал кожаный мешочек офицеру.
- Одалживайтесь.
Вострецов, чему-то еле приметно усмехаясь, достал из-за сапога трубку, набил ее крепким, почти черным табаком, вернул кисет хозяину.
- Благодарствую, комбриг.
- Меня зовут Вахрамеев Николай Иванович. Итак - по порядку и, если можно, поточней. От этого зависит ваше будущее, полагаю.
Он уселся поудобнее, подымил самокруткой и приготовился слушать.
Но тут на столе зазвучал телефон, и краском приложил трубку к уху.
Слушая, он кивал головой, говорил "Да… да… разумеется, голубчик" и снова кивал.
Потом вдруг проворчал:
- А ты плюнь на то, Роман Иванович, право, плюнь. Болтают. И патроны, и махорку получишь сполна.
Покосившись на Вострецова, внезапно предложил телефонному собеседнику:
- Сядь на коня и скачи ко мне. Жду.
Послушал ответ и сказал, не меняя тона:
- Ты, чай, знаешь, что такое приказ? Так вот, это - приказ. На коня - и ко мне.
Отодвинув от себя громоздкий телефон, повернулся к Вострецову, и тот решил, что можно говорить.
- Рожден я, как в бумаге значится, в Казанцеве, близ Дюртюлей… - начал он было свою повесть, но Вахрамеев махнул рукой: "Помолчи!"
Комбриг расчистил на столе место и негромко крикнул в соседнюю комнату:
- Иван Семенович! А, Иван Семеныч!
Тотчас распахнулась дверь, и появился пожилой красноармеец с лихо закрученными усами и в аккуратной одежде.
- Здесь я, Николай Иваныч.
Однако, увидев постороннего при орденах и погонах, смутился, вытянул руки по швам, поправился:
- Слушаю, товарищ комбриг.
- Вот что, Иван Семенович, - распорядился Вахрамеев, - принеси-ка ты вот этому хмурому дяде поесть.
Спросил у Вострецова:
- Давно ел?
- Давно.
Снова повернулся к ординарцу.
- Найди что-нибудь. Побольше. Все понял?
- Так точно, - с неудоумением глядя на прапорщика, отозвался боец. - Побольше.
- Ну вот и давай, голубчик.
Проводив взглядом красноармейца, вздохнул.
- Сытый голодному не пара. Да и Сокка подождать надо, скоро пожалует. А иначе вам повторяться придется.
- Кто это - Сокк?
- Если коротко: герой, каких мало.
- А некоротко?
- А подлинней - вот что: двадцать три года. Весь в ранах. Бесстрашен, самолюбив, властен. Бойцы боготворят его. Да и есть за что - Роман Иванович дело знает тонко, в обвалах битв и событий тверд и всегда находит выход. Железная воля.
Вострецов весело покосился на Вахрамеева. Комбриг заметил этот взгляд, понял его и усмехнулся, в свою очередь.
- Сами скоро узнаете. И поймете: я не приукрасил героя.
- Имя-отчество - русские, а фамилия вроде пришлая. Кто он? - полюбопытствовал Вострецов.
- Эстонец. Рожден в семье безземельного батрака.
- С немцами воевал?
- В 18-м полку Сибирского корпуса. За храбрость и, скажу так, изворотливость произведен в прапорщики. Октябрь встретил со всей бедняцкой душой.
- Вот как… занятно… - пробормотал офицер, снова хватаясь за трубку.
- О чем вы? - не понял Вахрамеев.
- Мой корпус. Однополчане, можно сказать.
Вострецов с достоинством, однако же быстро справился с обедом, который принес ординарец комбрига. Вытер платком, припасенным для этих нужд, алюминиевую ложку и спрятал ее за голенище. В эту минуту в прихожей раздался стук сапог, дверь широко открылась - и в горницу легким, стремительным шагом вошел молодой человек.
Он резко бросил ладонь к виску, сказал: "Здравия желаю" - и, щурясь, посмотрел на офицера.
- Это еще что за дядя? Изловили? Сам явился?
- Говорит, сам.
Сокк быстро прошелся по комнате, резко остановился, будто споткнулся, и мальчишеское его лицо осветила усмешка.
- Для меня, чай, припас?
Он кивнул на прапорщика.
- Для тебя, - не стал отказываться Вахрамеев. - Понятно, ежели он человек порядочный, а также коли кошки между вами двоими бегать не будут.
Помолчал немного, улыбнулся.
- Знакомьтесь: Сокк Роман Иванович, командир Петроградского полка, и Вострецов Степан Сергеевич. Оба воевали с немцами, оба - Сибирский корпус.
Комполка бросил на прапорщика быстрый, уже заинтересованный взгляд, склонил маленькую, гладко остриженную голову, однако руки не подал.
Вострецов с любопытством рассматривал офицера.
Первое впечатление осталось не в пользу Сокка. Его голова беспокойно двигалась на тонкой длинной шее, сердитые или, может, злые глаза были полуприкрыты веками, и странным казался голос, полный металла и совершенной уверенности в себе.
Сокк покосился на голую голову Вострецова, усмехнулся, спросил:
- А ты чего, дядя, постригся?
- А для того, племянник, что вшей не люблю, да и причесываться на позициях лишнего времени нет.
- Скажи-ка, все верно, - даже как бы удивился Сокк, ухмыляясь и вымеряя горницу длинными шагами.
- Посиди спокойно, Роман Иванович, - попросил Вахрамеев. - А Вострецов о себе расскажет. Послушаешь?
- Послушаю, ежели без брехни.
На калмыцком лице прапорщика закаменели желваки.
- Брешут собаки, паря, а я не пес. И повремени-ка чуток, не мелькай.
Сокк побледнел от обиды, вскочил со скамьи, но внезапно рассмеялся.
- А ты, я вижу, язва, дядя!
Вахрамеев поспешил вмешаться в перепалку.
- Садись, Роман Иванович. И помолчи. Начинайте, прапорщик.
- Можно и начать, - отправляя пустую трубку в рот, согласился Вострецов. - Рожден, стало быть, в Казанцево в одна тысяча восемьсот восемьдесят третьем году. Тридцать пять лет, выходит, без малого. А вот кто мои родители, а также брательники и сестры…
Уже наступила ночь, дважды заходил в горницу ординарец, жестами оповещая - "ужин!", но Вахрамеев, в свою очередь, подавал знаки, чтоб не мешал, а принес еду на всех. Однако и потом к тарелкам никто так и не прикоснулся.
Повесть Вострецова была уже в полном размахе, когда в горницу без стука вошел человек в кожаной куртке, перепоясанной солдатским ремнем.
Комбриг кивнул вошедшему, а Сокк привычно бросил ладонь к козырьку буденовки, и Степан понял: это кто-то из штабного начальства, а может, и комиссар бригады.
Вошедший присел на лавку у печи, положил крупные рабочие руки на колени и, склонившись немного вперед, стал внимательно слушать Вострецова. Иногда он задавал вопросы, уточнял подробности и снова замолкал, не отвлекая себя ни табаком, ни прогулками по комнате.
Внезапно покачал головой, сказал офицеру:
- Я тут клином влез в ваш разговор и не представился. Зовут меня Чижов Николай Георгиевич. Комиссар бригады. Продолжай, прапорщик.
Лишь под утро, потирая кулаками красные глаза, Вострецов завершил рассказ.
Некоторое время все безмолвствовали. Наконец комбриг велел ординарцу позвать караульного начальника и, пока красноармеец выполнял распоряжение, сказал:
- Коли правда, что говорил, Степан Сергеевич, я рад и за тебя, и за нас. У меня и Романа Ивановича будет еще один надежный друг. А теперь повечеряем.
Поужинав и позавтракав одновременно, Вахрамеев повернулся к Вострецову.
- Однако не сердись: нынче посидишь под замком. У войны свой закон, нельзя нарушать.
Как только караульный увел офицера на гауптвахту, Сокк заключил с совершенной уверенностью.
- Верю ему, комбриг. Да и то сказать надо: в корпусе о нем легенды летали.
Подумав, походил по горнице, добавил:
- Беру, ежели не возражаешь. Ну, мне пора в полк.
Ушел и Чижов.
Оставшись один, Вахрамеев разобрал койку и лег на мягкий матрас, покрытый простыней. Такое выпадало фронтовикам нечасто, и комбриг полагал, что заснет вмиг.
Но почему-то не мог забыться, и в памяти постоянно стояло рябоватое лицо с голубыми упорными глазами.
Вот что выяснилось из рассказа этого любопытного, не ординарного, судя по всему, человека.