* * *
Начальные годы Степки Вострецова мало походили на "золотое детство", ибо по сути не значилось никакого детства, что уж там - "золото"!
Семья сложилась бедная, хлеба хватало, в лучшем случае, до рождества, а после только и еды, что картошка, капуста, овес.
Отец и мать были странная пара. Батя, хилый и тщедушный, постоянно молчал, легко раздражался, но хуже прочих бед гнуло главное горе: Сергей Викторович каждодневно кланялся водке. Оттого десять его детей вечно голодали, укрывались тряпьем, рано совали свои худые шеи в хомут батрачества, а то и помирали молчком.
Мать Анна Игнатьевна, напротив того, была женщина могучей стати и крутого нрава и тяжко трудилась с утра до поздней ночи.
Родительница пахала, сеяла и жала хлеб, мыла у всех безбедных людей Казанцева ихние избы, иной раз - до восьми в день. Живя у пристани, ходила наравне с мужиками грузить баржи, перетаскивала по деревянным мосткам на борты пятипудовые мешки с зерном. И еще успевала обихаживать несчастного мужа своего, язык коего к вечеру размокал, как губка.
Казанцево прижалось к берегу уральской реки Белой, и Степка рано научился плавать, а зимой носился по гладкому льду на одном самодельном коньке. Еще катались с бугров, иногда политых водой (тогда их называли "катушками"), на ледянках, то есть смоченных и замороженных досках. Ах, как весело было задком, кувырком да и под горку свалиться к реке! Иных зимних радостей у младших Вострецовых не случалось.
А летом звенела отрада; уйти, исчезнуть, укрыться в лес, добывая то ягоды, а то орехи и грибы, даже иной раз - мед диких пчел.
Убогая изба семьи кособочилась в тридцати шагах от Белой, в бледной тени осокорей, и Степка любил по песчаным улицам бежать к реке или забираться на увалы Большой и Малый Шихан, горбившиеся у окраин села. Однако такие часы выпадали нечаянны, редки и коротки.
Матушка была человек старой веры, держала семью в страхе божьем, не терпела табачников, нисколько не верила казенной медицине, сельскому врачеванию. Оттого все ее дети переболели оспой, однако сыпь, слава богу, не чрезмерно испятнала ребятишек. При первых же признаках хвори Анна Игнатьевна намертво пеленала им руки, пусть кричат и плачут, пока не надоест!
Четвертый ребенок в семье, Степка на девятом своем году стал наведываться в церковно-приходскую школу, учил буквы, счет и навеки полюбил книжки. Но чтением сыт не будешь, и мальчик пас овец Казанцева. В том труде, случалось, отгонял от себя головешками волков. С ноября помогал брату Климентию - старший поставил у околицы малую кузню. Молотки были тяжелые, от них болели руки, плечи, спина, но Клим того не понимал, понуждал Степку махать кувалдами с утра до вечера: "Терпение кузнеца кует, братан".
А еще приходилось защищать младших, чаще других - безропотную Настю, которую задирали все, кому охота. В драке, известно, пирогами не угощают - и носил синяки под глазами, чо сделаешь?
Климентий работал до изнеможения, оттого косился на брательников и сестер, какие съедали весь доход, и вскоре, не выдержав, кинул избу и отправился на заработки в Уфу.
1895-й стал черным годом Вострецовых. В ту пору, надорвав тело на пристани, умерла Анна Игнатьевна, и отец, без пригляда, совсем предался своему горькому греху. Брат Степки, Василий, спасая младших от голода, нанялся в батраки за один харч.
Степке по ночам снились горячие ковриги, белые и ржаные, бублики и баранки, нанизанные на длинные-предлинные веревочки.
А утром была все та же нищета, и рев мелкоты, и никакой надежды, что жизнь хоть когда-нибудь, хоть на чуть-чуть улучшится.
Тогда Степан собрал остатки семьи и объявил: уходит в Уфу искать Климентия, чтоб заработать на еду голодной родне. Дети подняли отчаянный рев, цеплялись за Степку, однако он решил уходить твердо, и все знали, что так будет.
В жаркий летний полдень того же, 1895 года из Казанцева на юг отправился рослый не по годам, двенадцатилетний мальчик. Плохо одетый, босой, он не имел ни хлеба, ни самых малых денег.
Все его братья и сестры стояли, взявшись за руки, возле южной околицы Казанцева, и глазами, полными слез, глядели, как шагает к Бирску их брательник Степа: помоги ему, господи, в Уфе!
Отойдя с полверсты, Вострецов не выдержал, обернулся, увидел жалкую картину прощания, и глаза его тоже стали мокрыми.
Он многого не знал, этот сельский нищий мальчишка. Не знал дорогу в губернский город, где в Уфе искать брата и как жить, если не найдет. Он шел, как научили, чтоб утром солнце било в спину, и думал: там, на западе, его ждет все же что-нибудь получше.
Целую неделю он добирался до Уфы, то есть сто двадцать верст, как полагали земляки. Можно бы дойти быстрее, да ведь и то возьмите в расчет: в пути, для пропитания, ходил по окошкам, не всякий и покормит, и ночевал худо, где тьма застигала, - под крышей, а то и в чистом поле.
Войдя в неведомую, полную криков, вагонного лязга, базарной суеты Уфу, Вострецов сразу потащился в гору, в самый центр, где, ему казалось, должен помахивать кувалдой Климентий.
Но кузнеца нигде не было, и Степа, глотая слезы, просил милостыню, а еще - работу. Подаяние, случалось, кидали в шапку, а работы никакой не сулили, - сами перебиваемся с хлеба на квас, сынок!
Он искал брата долго и настойчиво, и уже было зябко спать под лодками, на берегу Белой, хотя мальчишек и набиралось там множество.
Однажды, ближе к осени, он вылез из-под суденышка, где ночевал, и пошел попить воду из горстей. Возле берега стояла, наполняя ведра, его, Степки Вострецова, невестка, то есть жена Климентия. Мальчик не поверил в удачу, обошел Дарью кругом и лишь тогда, когда женщина, всплеснув руками, кинулась к нему, упал на грудь родственницы.
Клим, обнаружив рядом с женой, вошедшей в горницу, брательника, невесело поглядел на него, молча повздыхал, налил в миску маленько борща, отрезал ломоть хлеба, сказал:
- Не гневись, братуха, но кормить тебя нечем. Своя детвора не досыта ест.
В тот же вечер Клим велел Дарье постирать порты и рубаху Степки, погладить их, а утром братья отправились в железнодорожные мастерские, где кузнечил Климентий. Степана весь день гонял у наковальни мастер и так и сяк пытал, на что гож, а к вечеру, когда и сам умахался, сказал: "Ладно, стой у горна подручным".
Три с половиной года сгорели в Уфе у огня. Из каждого жалования отсылал Степан все, что мог, в Казанцево - малым несчастным Вострецовым, которые при всем том помирали вперегонки.
Всякая смена у горна длилась более половины суток, но счастлива тем молодость, что может одолеть эту каторгу, какая не под силу старикам.
Судьба послала Степану в соседи учителя словесности Владимира Ивановича Касаткина, и тот, расспросив мальчика, о чем его мечта, позвал кузнечонка к себе в дом.
По ночам, при свете луны, подручный читал книги, взятые из немалой библиотеки учителя, - и бил океан в днище живого бочонка, и летел Пугачев впереди конной лавы, и поражала очи красотой царевна-лягушка.
А еще, впервые от Касаткина, услышал юноша, что есть люди-вампиры, сосущие чужую кровь, и без борьбы беду не избыть, - так уж устроен мир.
Однажды кто-то внушил Климу, что в Челябе платят получше, а харч подешевле, и старший брат предложил:
- А давай-ка мы с тобой, Степан Сергеевич, махнем через хребет!
К той поре, надо сказать, совсем иные отношения сложились меж брательниками, ибо младший уже отрабатывал свой хлеб сполна, а также кормил Казанцево, как уж получалось.
В Челябинске - увы! - постоянной работы не сыскали, и пришлось прибиваться временно в железнодорожные мастерские. И дни, недели, месяцы проходили в копоти, в железном лязге и жаре, обжигающем лица.
Домой, в Сибирскую слободу (там ютились в землянке), шли мимо нарядного вокзала, гремящей грузовой станции, где дергались и катились жесткие грязные вагоны.
Степа наизусть выучил все привокзальные закоулки, здесь, коли выпадал отдых, можно было поиграть в бабки либо в лапту, поглядеть на парней, важно ходивших под руку с барышнями.
Однако тяжкая дымная работа сжигала весь день и запас сил, без которых не очень-то охота лузгать семечки или даже идти в кинематограф.
- Клим, - спрашивал Степан, - и долго мы здесь маяться станем?
- Не, - усмехался старший. - Еще месяц.
- А там что?
- А там привыкнем.
Степан не принимал шутку, говорил хмуровато:
- Тут, бают, места богатимые. Давай золотишко покопаем, а то помотаемся по заводам, авось, что и отыщется нам в долю.
Брат молчал.
- Давай, Климентий. Больно сыро-то в землице жить, детей загубишь.
В конце концов Степка уговорил брата, и они отправились в Сим, где, по слухам, жилось почти сносно. Но вышло, что хрен редьки не слаще, жилья дешевого и в Симе нет, нужда погнала в Катав.
Из Усть-Катава Степан уехал уже один, без Клима, ибо вышла ссора с полицией, даже не ссора - ненависть.
Получилось вот как. Работный народ, возбужденный штрафами и грубостью мастеров, устроил митинг, и братья тоже явились на сбор: куда все, туда и они.
Ораторы еще молчали, когда подошел к младшему Вострецову известный в вагоностроительном заводе социал-демократ Степан Кузьмич Гулин и сказал:
- Голос у тебя, тезка, чисто иерихонская труба, а вот говорить робеешь.
- Это как понимать? - покосился на него Степка. - На что намек?
- Не намек. Вместо языка - дырка.
Вострецов усмехнулся, высунул язык, подержал маленько наружу. Стоявший рядом партиец Гнусарев посмотрел на здоровенного восемнадцатилетнего парня, и на губах подпольщика тоже промелькнула усмешка.
- А коли есть, пошто молчишь?
- А чо говорить?
- Как что? Или сладка у тебя жизня, паря?
Степан отрицательно покачал головой.
- Меда нету. Верно.
- О том и скажи.
- Это можно, - понял его кузнец.
Меньшак покосился на мрачное лицо брата и зашагал к большим штабелям железных балок, что были трибуной митинга.
Взгромоздившись на возвышение и увидев множество людей, он было растерялся, но тут же овладел собой и стал говорить вполне складно, как потом определил братуха.
Речь свою завершил жесткими, не для барышень, словами:
- Это пошто так мир устроен: роблю много, ем не досыта, сплю, как петух? Не знаете? А потому - кровососы кругом, мать их!..
Голос и впрямь гремел библейской трубой, но стены Иерихона, как в притче, не падали.
Степан спрыгнул вниз и подошел к брату. Климентий совсем потемнел лицом, хотел что-то сказать, но тут к кузнецам подскочил жандарм Кондрат Широнов и крикнул с кривой усмешкой:
- Запоешь ты - и скоро - по-иному, вахлак!
- Это как же?
- А так… Свиным голосом запоешь.
- Ну, не все бьет, чо гремит, - возразил Степка, бесстрашно глядя в глаза Широнову.
- Зелен еще. Не знаешь, чать, что крапива жжет?
- Не знаю. А ты небось досконально изучил, господин жандарм.
- Толкуй еще, медный лоб!
- Степка, замолчь! - схватил его за ворот Клим. - Не лайся с их благородием!
У Степана закровились глаза, а на жестком лице вспухли желваки. Он сбросил руку брата с плеча, усмехнулся.
- Он такой же благородный, как кабан огородный. Чо привязался?
И вновь повторил свою мысль:
- Из него такой господин, как из песьего хвоста сито!
Жандарм смотрел на младшего Вострецова с огромной злобой и молчал.
- Я те припасу потешку… - наконец прошипел Широнов, отходя от Вострецовых.
Вечером Климентий укорил Степана:
- Дурак ты, братуха. Не можешь укусить - не лай.
- Ничо, еще укушу, даст бог.
Клим уныло вздохнул.
- Не станет те отныне житья, брательник… Вот чо…
- Поглядим.
- И глядеть нечего. Уезжай - и как можно скорее.
- Везде один черт. Сам знаешь.
- Это так. Но тут у тя собственный держиморда. Он те пути не даст.
Клим, разумеется, был прав, - низкорослый, тщедушный Широнов с изломанной кем-то рукой (ему накрывали "темную" и били без пощады) ненавидел, кажется, весь мир. Такие люди до конца дней своих не прощают обид. Не дай бог этой сволочи власть!
- Ну, чо ж, - тряхнул в конце разговора головой Степан. - Уеду. Осяду где - извещу.
На следующий день меньшак отбыл в попутной теплушке - сначала на Кропачево и Сим, затем, через Миньяр и Ашу, в отменно знакомую горбатую Уфу.
В губернском городе все улаживалось с работой, слава богу, без проволочек, а бесплатного угла никто не посулил. Платить же за частную комнатку кузнец не мог, ибо что же тогда посылать в Казанцево голодной мелкоте, хоть ее и осталось всего ничего?
И снова покатил Степан в теплушке, только уже в обратном направлении, на восток.
Челябинск встретил хмуро. Грязный низкорослый городок называли теперь, после строительства чугунки, почетно - "ворота Сибири", однако легче хлеб добывать от того не стало.
Вскоре в уезд, по письму Степана, прибыл Климентий, и брательники грустно молчали, забравшись на Остров, в пивную господина Бекожина.
- А чо, коли поехать те, братуха, в Омск? - прервал молчание старший. - Все ж таки Сибирь лучше нас живет, полагаю.
Степан поначалу отрицательно покачал головой.
- Чо это я потащусь к чертям на кулички! Всякая трава на своем корне растет.
Потом вяло махнул рукой.
- Все одно, Омск - так Омск. На кусок зароблю.
Он отправился на восход через неделю. Впервые на веку приобрел билет в общий вагон, вполне ощутив все великолепие езды за плату.
В Омске на первых порах поступил к частному кузнецу, и это считалось удачей. Хозяин когда-то кузнечил сам, знал, почем фунт железного лиха, и платил по-божески. Однако выпал худой год, заказы были редки и малы, и Степан не скопил даже на рубаху, а старая совсем обветшала на плечах.
Пришлось искать новое место. Устроился в фирме "Сибирская компания", заработок немного возвысился, не томил голод и было чем прикрыть наготу.
В домике, где квартировал Вострецов, было две комнатки. Одну занимал Степан, другую - Иван Иванович Семельянцев, с которым кузнец вскоре свел знакомство и даже дружбу.
Соседу было, как видно, семь десятков, трудился он в конторе, по письменной части, сильно нуждался, летом и зимой ходил в "семисезонном" пальтеце, сшитом давно и на кого-то иного.
По прошествии времени выяснилось, что Семельянцев выслан в Омск под надзор полиции, его судили по делу об убийстве Александра II, двадцать с лишним лет назад.
Как-то старик позвал парня к себе, закрыл дверь на задвижку, достал из-под кровати стопу книг.
- Просьба к тебе, кузнец, - сказал он, освобождая связку от веревочки. - Спрячь. У меня полиция - частый гость.
Он помолчал.
- Однако не утаю: найдут - тюрьма. А теперь говори.
- Чо ж говорить? Спрячу.
Под комнаткой Степана было подполье, он вырыл там ямку и, обернув книги клеенкой, опустил в тайник. Сверху заложил его корзиной с хламом. Потом брал томики по одному, медленно и трудно читал и снова хоронил в земле. Труды Ф. Лассаля, Луи Блана и "Вечная утопия" Кирхенгейма не понравились кузнецу. Может, ему просто не хватило его церковно-приходского образования, чтоб разобраться в сильном тумане слов.
В 1905 году Вострецов вступил в РСДРП. Еще плохо разбираясь в партийных течениях, он сблизился с меньшевиками. Потом Степан часто сожалел, что не прибился к большевикам.
Вскоре над головой уральца стали сгущаться тучи - на него обратила внимание полиция. В те дни пришло письмо Клима: ненавистный Степану жандарм Широнов помер, слава творцу, и можно отправляться в Усть-Катав.
Вострецов с восторгом воротился в отчий край, но судьба его еще раз сделала крутой поворот. Она обрядила кузнеца в солдатскую шинель: в 1906 году начал он свою горькую, однако же и занятную военную жизнь.
В 1909 году попал Вострецов под Новониколаевский военно-окружной суд за то, что кинулся со штыком на хама-офицера и звал солдат к бунту против царя. Степана заковали в кандалы, и шесть месяцев длилось злобное следствие. Боявшийся мести офицер не поддержал главного обвинения, и дело о штыке исчезло из обвинительного заключения.
Тем не менее прокурор требовал расстрелять смутьяна, чтоб другим неповадно было. Время влачилось в тумане, меж двух войн, - минувшей и грядущей, - и окружной суд счел, что казнь крайне возбудит солдат, и приговорил рядового 44-го Сибирского полка С. С. Вострецова к трем годам заключения - "за вредную агитацию против монархии". Три года! Хоть и велика тюрьма, да тесно в ней прозябать, господа царский трибунал! А все же пришлось пережить и это.
Высидев весь срок и покинув бийскую одиночку, Степан счел за благо вернуться в Казанцево. Он снова стал подручным в кузнице брата.
Только-только душа отошла от бед и обид - на́ тебе - мировая война! В 1914-м, первом ее году, ушел Степан в самое пекло, и гремели над его головой снаряды и шрапнели, ползли смертельные немецкие газы, рушилась под ним и на него каменная морозная земля. Три тяжелых раны, контузию и два газовых отравления заработал фронтовик за три года сражений.
В конце 1916 года Вострецова произвели в прапорщики: потери офицеров были огромные, а тут все же - Георгиевский кавалер почти полного банта.
В 1917 году Степана избрали членом полкового комитета. Брестский мир снова вернул его в Казанцево, и снова ненадолго.
Весной 1918 года он, член сельского Совета и председатель коммуны в Казанцево, многое делал, чтобы поправить трудную крестьянскую жизнь: добывал зерно и удобрения для сева, привез учителей в школу, чинил пристань.
Во всех этих хлопотах Степан прозевал поздние слухи о чешском мятеже. Кулак Астахов выдал его иноземцам, и в июне к нему в избу ворвались каратели, связали руки за спиной, увезли сначала в бирскую, потом - в уфимскую тюрьму.
Весь август восемнадцатого года просидел он в губернской кутузке, а в начале сентября привели Георгиевского кавалера в некий штаб, и генерал заявил: "Выбор такой, прапор, - или ко мне в добровольцы, или - увы! - расстрел".
- К кому - "ко мне"? - спросил арестованный.
- Центр по вербовке офицеров.
Вострецов размышлял несколько секунд, внезапно вытянул руки по швам, сказал хрипло:
- Рад стараться, господин генерал!
- Что "рад стараться"? - покосился тот на фронтовика.
- Готов в добровольцы. Однако - покорная просьба, в Казанцево позарез надо. Дозвольте побывку.
Генерал подымил папиросой, поглядел в потолок, поерзал на стуле, наконец изрек:
- Черт с тобой, поезжай. Но знай: сбежишь - пуля. Я тебя из земли откопаю, кавалер.
Впрочем, тотчас стал скрести ногтями затылок, наморщился.
- Нет, это я сам не решу.
Вострецов вопросительно взглянул на генерала.
- Центр по вербовке офицеров для новой Народной армии - идея Председателя только что созданной Директории. Гм-м… гм-м… Пожалуй, я устрою тебе аудиенцию у господина Авксентьева.
В конце сентября прапорщик и впрямь попал на прием к премьеру "Всероссийского Временного правительства".