… звенья цепи цепляются за ветви, и Бофур спотыкается, чуть не падая, чувствуя, как врезается в кожу тонкий железный браслет на ноге. Кожа под браслетом натерта и отдаёт болью, каждый раз когда он спотыкается и неровные края браслета впиваются под рывком в его плоть.
Больно.
Но страх гонит его вперёд и он боится даже на миг остановиться, чтобы обвязать куском от своих лохмотьев кожу под браслетом на ноге, разобраться с остатком цепи, что цепляется за все при каждом шаге.
Нельзя останавливаться. Нельзя… надо уйти как можно дальше.
Он делает шаг и… дикая, страшная боль пронзает его. Бофур кричит, падая на землю, корчится на земле, приглушенно воя, пытаясь заткнуть себя, кусает губы и свою ладонь, прокусывая до крови.
БОЛЬ.
… Он лежит в траве, дрожа всем телом, медленно приходя в себя, примиряясь с жуткой болью в ноге. Наконец он с трудом находит силы посмотреть на правую ногу. Луна в небе ярко светит сквозь переплетшиеся ветви, и он ясно различает огромный медвежий капкан, вцепившийся в его ногу, вонзаясь огромными острыми зубьями в плоть и в самую кость. И одного взгляда довольно на окровавленную ногу и капкан, чтобы понять – он не сможет его снять и идти дальше.
Он роняет голову в мягкую, мокрую после дождя траву и обреченно плачет, не замечая собственных слез.
«… он затравленно вжимается в стену и, втянув голову в плечи, с ужасом смотрит на них. Хозяин препирается с зверобоем-дунаданом, спорит и требует за Бофура три сребра. Бофура трясет от ужаса происходящего, от того, что будет – обязательно будет – после.
– Три монеты, – отрезает Хозяин.
– Что?! Три?! – возмущается охотник. – Одна монета, серебром – красная цена за ночь!
– Нет, три, – отрезает Хозяин Бофура. – Чай, не баба… порвешь ещё, как работать будет? В прошлый раз два дня валялся. Три, и хватит! Иль иди, шлюху вон с ними!
Зверобой кривится, а в груди Бофура сердце сжимается от острой искры надежды…
Может отступится?!
– Ладно… – сплевывает человек, – две монеты!
– И шкура лисицы, – тут же говорит, кивая согласно, Хозяин. – Бабе моей на воротник к тулупу пойдет.
И шкура брошена на прилавок…»
Бофур всхлипывает. Над головой высоко глухо ухает сова, а после срывается в исчезает среди деревьев. И в следующий миг позади, за спиной, пронзительный треск ломаемой под ногой ветви…
Бофур подымает голову, объятый цепкими клещами страха, и видит мощную, приземистую фигуру гнома, что выступил из-за дерева. Лезвия двух топоров ослепительно сверкают под лучами Луны, и Бофур сжимается на земле обреченно.
Что человек, что гном… что орк… да разве поможет?! Ему, жалкому рабу-морийцу?! Без роду, без племени, слабаку и жалкому подстилке-шлюхе?!
Нет…
«… Бофур падает на колени посреди маленькой комнатушки, где нет ничего, кроме кровати, сколоченной из грубых досок, со старым матрасом, набитым соломой, и тощей подушкой со старым лоскутным одеялом. Стены, пол, потолок, кровать и окно… за спиной хлопает дверь, отрезая и глуша пьяные вопли, смех, что несутся с первого этажа постоялого двора.
Хлопок закрывшейся двери, и внутренности Бофура скручивает невидимая рука, до боли сжимая и выкручивая.
– Пожалуйста… – скулит он, пытаясь отползти от своего будущего мучителя.
– Не зли меня, – зло бросает человек, снимая плащ, а Бофур застывает, смотрит на грязные сапоги перед собой – старые, потертые, облепленные сочной грязью, – и не может поднять голову.
– Не дергайся… и будет не так больно…»
Гном подходит к Бофуру, который скорчился на земле, затравленно прикрыв голову руками. В ночной тиши слышно его сорванное дыхание. Гном, чью лысую макушку покрывает вязь татуировок-рун, хмуро окидывает его фигуру взглядом.
– Не дергайся, – буркает он, присаживаясь на корточки рядом с капканом.
Гном примеривается, берется за капкан и рывком разжимает, освобождая окровавленную ногу. Ночь разрывает новый крик боли.
– Угораздило же тебя… – ворчливо замечает гном, отшвыривая капкан подальше. – Да… хорошо тебя… Да не дергайся ты!
Гном хватает Бофура за шкирку и забрасывает к себе на плечо. Тот и не противится… толку-то?! А гном несет его неизвестно куда… а ногу сводит от боли, и липкая кровь, разливаясь кислятиной в воздухе, течет по коже, капая жирными каплями на перепревшие листья, устилавшие землю леса.
– Эй! Оин! Тут один в капкан попал, помощь нужна! – гаркает гном, и вокруг подымаются голоса.
Гном, довольно осторожно, что даже дико, спускает его с плеча, у дерева. Бофур вжимается в дерево спиной, со страхом смотря на обступивших его кругом незнакомцев-гномов.
– Кто ты? – холодно спрашивает один из них, чей меч у пояса просто кричит о знатности своего владетеля. Бофур хоть и жалок, но может опознать хорошую сталь, даже спрятанную в ножны, «королевскую», кою не может позволить себе простой воин.
– Как твое имя? – допытывается он. – Откуда ты? Отвечай!
– Я… я… Бофур… господин, пожалуйста…
– Торин, на нем ошейник, – говорит слева от знатного предводителя-узбада старый гном.
Бофур сжимается под взглядами гномов… ничего хорошего он не ждет.
– Беглый раб… – мрачнеет предводитель. – Оин! Займись его ногой.
Из толпы к Бофуру немедля выступает седовласый гном.
– Так… Ори! Принеси воды из ручья, рану промыть надо…
Гном присаживается рядом с Бофуром, который еще сильнее вжимается спиной в ствол дерева за спиной.
– Ну-ну… я тебе ногу не оттяпаю, успокойся. Все нормально будет, – успокаивающе ворчит старик-гном.
Только не верится как-то…
– Глоин, – меж тем говорит в стороне Торин, предводитель гномов, – как думаешь, сколько положено за беглого раба? Сколько они на рабских рынках стоят?
– А я-то почем знаю? – изумляется-возмущается рыжий гном с ухоженной бородой. – Ну, не так-с чтоб много… беглых-то не очень покупают… муторно ж… да за тридцатку сребром сторгуюсь. Только хозяина найти надо.
– Найдем, – кивает Торин. – А на тебе, Глоин, выкупка. Посмотрим, такой ли ты мастак, как про тебя говорят.
– Да меня на торгах лучше нет! – бьет себя кулаком в грудь рыжий Глоин.
… Руки лекаря бережно, осторожно касаются раны, не причиняя лишней боли. А взгляды вокруг полны не презрения, а сочувствия…
И Бофуру так хочется надеяться… особенно когда ногу перевязывают чистым бинтом, а в руки суют миску с теплой кашей.
К горлу подступают слезы…
Глупо.
Они откажутся, когда узнают все… отдадут Хозяину.
И он вновь сделает с ним ЭТО…
========== глава 2. Щенок ==========
Огонь потрескивал, вцепившись, как оголодавший варг, в хворост, и вспыхивал недовольно искрами на ветру, когда тот налетал порывами и мешал трапезе отпрыску Огня Всеотца-Махала. Но недовольство огня каждый раз было умиротворено очередной порцией сухих, лакомых прутьев хвороста, что потихоньку подкладывал в огонь Балин. Он, пожалуй, единственный кто мог в отряде не только чувствовать, но и слышать шепот Огня. Неясно, мутно, но мог.
Поэтому обязанность разводить костер и договариваться с ним, дабы он обогрел и накормил, всецело переложена на его плечи.
Торин когда-то слышал огонь и был кузнецом. Но после смерти брата, когда он сам вознес тело Фрерина на бревенчатое погребальное ложе, что после запылало Огнем Прощания – эту способность утратил.
Будто оглох.
Так бывает…
Двалин же никогда огня не слышал. Он вообще оказался неспособным – не видел, не слышал, ни чувствовал. Ни огня, ни самоцветов, ни металла, ни даже золота. Оставался глух и равнодушен. Поэтому никто и не взял в обучение. Так он и не стал мастером. Обидно. Было.
Но давно прошло.
Его предозначением стала рать.
Двалин в стороне от остальных, что собрались вокруг умиротворенного Огня и счастливо, благодарно греются, курят и негромко переговариваются изредка. Огонь на исходе дня всегда силен и весьма обидчив, а вот днем да утром так… тень тени Огня Истинного, не имеющий силы. Этот огонь гномы за Огонь не держат. С таким огоньком и люди, и эльфы, да даже гоблин управится, чтоб они прахом пошли!
Двалин с досадой щурится и трогает пальцем лезвие топора. Вроде хорошо…
– А все ж, трата-то какая, – вдруг негромко роняет погруженный в свои мысли Глоин, что сидит в трех шагах от Двалина у костра, покуривая трубку и кутаясь в плащ. – Как ни кинь, а таки тридцать сребров отдавай!
Кто-то удивленно моргает, кто-то хмурится, а кто переглядывается в непонимании – о каких тратах толкует Глоин?
– О чем это вы? – удивленно спрашивает юнец Ори, оторвавшись от своей книжонки.
– Чего-чего… – буркает недовольно Глоин, и косится в сторону украдкой. – За такого… деньгами сыпать…
Ори растеряно-недоуменно хлопает глазами, а до остальных наконец доходит о чем толкует Глоин.
– Глоин, – предупреждающе качает головой Балин и одним взглядом осаживает взметнувшегося было Кили.
– Да я-то что? – с досадой огрызается Глоин. – Как Торин сказал, так и сделаю! А все же…
– Глоин, – колким льдом падает оклик Торина.
– Гном-раб разве гном?! – негромко, но с чувством огрызается Глоин, набычившись.
Сказал то, что думал.
Многие так думают.
А потому мимо проходят… стыдятся.
Двалин тяжело смотрит-сверлит спину Глоина. Скудоимец. Денег жаль… за монету удавится. Двалин подавляет взметнувшиеся желание опробовать на прочность шею рыжего – сколько до последнего вздоха? Что он понимает, этот… скудоум?
Ничего.
А спина Двалина чешется. И чувствуется каждый рубец из забытого – преданному забвению, – детства…
… Он считал себя хитрым. Светловолосый, вроде безобидный…думает, что он поверит. Щенок зло фыркает и обжигает взглядом парня-гнома, что протягивает ему руку, держа на раскрытой ладони откушенный печеный пирожок.
– Вкусный, – говорит светловолосый. – Бери, не бойся!
Парень делает шаг и Щенок скалится, и из нутра вырывается рычание – не подходи! – а спиной вжимается в стену будки. Собачей будки. Серые глаза двуногого детеныша цепко-насторожено ловят каждое движение светловолосого парня. Подобрался, тело – струна, а рык – приглушенный – внушительный. Не подходи! Укушу! Ударишь – да, но укушу!
Не дамся.
И светловолосый докумекивает. Вздыхает, сдаваясь, и осторожно кладет пирожок в пыль в нескольких шагах от Щенка. Тот невольно ведет носом, сглатывая – мясом пахнет… и живот подводит, ощутимо прилипнув к позвоночнику. Но нельзя. Нельзя – хозяин узнает, увидит и все. Еда – только то, что кидает хозяин, чужая еда – боль. Щенок знает, выучил.
– Балин! – раздается в отдалении и светловолосый парень вздрагивает.
– Возьми, – тихо говорит он, и, опустив плечи, уходит прочь быстрым шагом.
Он уходит, а пирожок остается лежать в пыли. Обидно. Больно. Щенок зло смотрит на него… нутро сжимается в болезненный узел, скручивается так, что хочется выть… и Щенок не выдерживает. Отворачивается, утыкается лицом в острые, ободранные и грязные коленки. И терпит. Невыносимый, дурманящий, до боли запах еды. И соленое течет по щекам.
Нельзя.
Он сглатывает соленое, облизывает обветренные губы, полностью потерявшись в растянувшемся ярко-солнечном дне, что каленым солнцем гладит покрытую синяками худую – каждый позвонок-ребро видно – спину. А запах… запах!
И вдруг острая боль, на него обрушивается удар и Щенок взвизгнув от неожиданности, дергается, и скручивается в комок в пыли, закрывая голову руками-спицами.
– Это кто тебя кормит? – зло спрашивает хозяин. – Я запретил жрать с чужих рук!
Хозяин пинком отбрасывает от Щенка пирожок и вновь больно вытягивает хлыстом. Но Щенок лишь крупно вздрагивает, но не слышно и звука.
– Проси прощения, – велит хозяин.
Щенок по пластунски, на четвереньках, подползает быстро и тычется лицом в пыльные сапоги хозяина, и мокрый след от языка полосой по грязной коже.
– Хороший щенок, – голос хозяина усмехается довольно. – Встать!
Щенок послушно встает, а хозяин присаживается на корточки, подцепляет пальцем ошейник, тянет верх, заставляя встать на цыпочки, и крутит перед собой, в раздумье склонив голову к плечу. Стоять на цыпочках неудобно, а грубый ошейник душит-врезается под горло, и руки сами тянутся вверх…
– Лапы опустил… опустил я сказал!
Хозяин раздраженно хватает за волосы, вздергивает в воздух – и от боли в глазах соль и не видно за ней, а из груди рвется визг, – а в следующий миг на него обрушивается оплеуха, и Щенок кувырком падает в пыль, трясясь от боли и прижимая руки к голове. Там, где вырван клок волос, дикая боль…
Хозяин, сплюнув напоследок, уходит прочь, а Щенок, сглатывая соленое, ползком забирается в будку…
– Он был здесь! Говорю тебе, отец!
Голос снаружи, за будкой, подозрительно знаком, и Щенок замирает в будке, вжавшись в заднюю стенку и смотря на вход.
– Балин… – раздается незнакомый, полный досады голос.
– Он наверняка в будке! – горячо уверяет первый голос. – Он же был на цепи!
Перед входом в будку чьи-то ноги. Через миг в будку заглядывает светловолосый парень-гном. Тот самый. Из-за которого наказал хозяин. Щенок тут же оскаливается и рычит – на сей раз громко.
– Вот ты где, – с непонятной радостью выдыхает парень. – Он здесь, отец!
– Балин, это просто собака!
– Нет! Я говорю правду!
Слышится ругань, и слышится звук смачного подзатыльника – слышится, но не видно. Но Щенок догадывается, что светловолосому досталось. А через мгновение рывок за цепь, и Щенок, задыхаясь, корчится в воздухе, повиснув на цепи. На цепи, которую держит гном, окаменевший от неожиданности.
– Ты задушишь его! – вскрикивает светловолосый парень, и когда полузадушенный Щенок очухивается, то обнаруживает себя в его руках. И тут же вцепляется в руку, прокусывая до крови.
Светловолосый ойкает, дергается, ослабляя хватку, но прежде чем Щенок успевает удрать, забиться обратно в будку, на него падает ткань – тяжелый плащ, – и вскоре он спеленут так, что не дернуться.
– Дикий, – хмуро говорит старший гном. – Балин, боюсь, это уже не гном.
– Отец, пожалуйста! Он просто запуган! С ним обращались как с животным! Он оправится!
– Ты ЭТО хочешь на первое совершеннолетие? Тратить деньги на того, кто…
– Да, я хочу! Так нельзя, отец! Это просто ребенок!
– Сам будешь за него отвечать, – сдается старший гном. – Мы даже не знаем из какого он Рода… у морийцев кровь дурная.
– Я буду звать его Двалин, как брата, – дрожит голос светловолосого над головой.
Гном замирает перед светловолосым, чернеет, и Щенок чует плохое, дергается, извивается в плаще.
– Не смей…
– Двалин ушел в Чертоги, но он был бы рад! Ты знаешь, он верил, что каждый гном остается гномом, что бы не случилось! Что все гномы братья! Он бы не оставил его!
Тот Двалин бы не оставил…
Щенок, – нет, уже Пес, – встает и спокойно подходит к костру, под взглядом Балина, что напряженно следит за ним. Он знает этот взгляд. Долгие годы Балин смотрел на него так – Щенок не сразу умер в нем, и раз за разом вырывался наружу с ненавистью к миру, с рыком и желанием вцепиться в горло. Что-то в нем осталось от того щенка…
Двалин ловит взгляд брата и усмехается. Подходит спокойно и бросает в руки Глоина мешочек с монетами – все свои деньги.
– Не потратишься, – роняет он. Перехватывает удобней топор, опасно близко от Глоина, и легко закидывает за спину в перевязь.
Поворачивается и уходит в темноту, скрываясь за деревья. Уходит, даже не глянув в ту сторону, где сидит, съежившись, найденный им беглый мориец.
========== глава 3. Хозяин постоялого двора ==========
Это была плохая попытка, очень плохая… и каждый раз, когда ногу прошивало очередной вспышкой острой, палящей боли, Бофур в этом убеждался. Он убежал… зачем он убежал? Что теперь будет?! Что же с ним сделают, когда его вернут хозяину?!
Даже помыслить страшно. От одной мысли сердце холодеет. И главное – Бофур ничегошеньки не может. И умолять о прощении бесполезно. Да и не помогут мольбы… хозяин безжалостен.
Лагерь гномов погружен в сонную, предрассветную тишину. Только изредка прерываемой всхрапывающим то одним, то другим гномом. У углей прогоревшего костра нахохленным воробьем сидит клюющий носом юный рыжий гном, у которого в волосах, в тонкой у виска косице, торчат воткнутые перья для письма. Вид у него совершенно нелепый, а чернильное пятно на носу лишь усугубляет это впечатление. Будь бы Бофур здоров, он бы легко ушел из лагеря – сбежал. Но… это не так.