Несмотря на то, что некоторые солдаты окидывали меня взглядом, большинство были заняты другими делами и не обращали на меня особого внимания. В конце концов, они же не знали, что меня тут не должно было быть, а Эдвард, держа меня за руку, всем своим внушительным видом демонстрировал, что я нахожусь под его защитой. Мы добрались до места его ночлега. Он окинул взглядом свою лежанку, к которой впритык лежали другие тюфяки с расположившимися на них бывшими пленными, громко и не слишком прилично разговаривающими, курящими, сплевывающими сквозь зубы, и пробормотал:
– Вам нельзя оставаться со мной. Давайте попробуем найти вам более укромное место.
Мне было забавно, как он сможет найти на пароходе, рассчитанном на шестьсот пассажиров, а везшем более двух тысяч, «укромное место», но я не стала возражать, когда он взял меня за руку и повел за собой. Его ладонь была крепкой и загрубевшей, но длинные изящные пальцы, казалось, были созданы, чтобы нежно касаться фортепианных клавиш… или женского тела. Я была в перчатках, и мне вдруг внезапно захотелось снять их, чтобы прикоснуться к его коже. Это были совершенно неуместные мысли в такой момент, и я постаралась придать им более приличный оттенок. Я надеялась, что Эдвард выживет. Не может же судьба быть столь жестока к таким добрым и отзывчивым людям.
В итоге мой провожатый все-таки умудрился найти мне место. Это был пятачок в котельном отделении. Солдаты лежали и там, но в закутке между котлами я могла бы довольно неплохо расположиться. Я про себя посмеялась, что Эдвард словно специально выбрал для меня самое опасное место, но, конечно же, он не мог знать этого, а я не собиралась ему сообщать.
Попросив меня подождать некоторое время, он притащил для меня тюфяк. Я понятия не имела, где он его раздобыл, но мне было сложно представить, что он его украл. Наверное, купил у кого-нибудь за баснословную сумму.
– Вы справитесь одна? – спросил он. – Я понимаю, что вам было бы лучше под моей защитой, но мне кажется, тут вам будет спокойнее, чем со мной на палубе в плотной толпе.
– Да-да, конечно, – тут же с готовностью закивала я. Мне совершенно не нужно было ничье пристальное внимание, так как я собиралась бродить по пароходу и снимать фильм, а Эдвард безусловно, мог бы помешать.
Мужчина с сомнением взглянул на меня, потоптался на месте, видимо, считая неправильным меня оставлять, но потом все же удалился.
Какое-то время я посидела тихо в своем углу, тайком присматриваясь к окружению, потом настроила камеру, встроенную в декоративную брошь на блузке, и отправилась выполнять свою работу.
Один из очевидцев катастрофы, солдат Честер Берри, молодой человек двадцати лет, взятый в плен южанами у Фредериксбурга, писал в своих воспоминаниях: "Когда мы садились на пароход, на его палубах царило веселье, словно на свадьбе. Я никогда в жизни не видел более радостной толпы, чем эти бедные голодные парни. Большинство из них долгое время находились в плену, некоторые даже по два года, многие из них были ранены. В счастливом ожидании скоро увидеть отчий дом они не обращали внимания на эту страшную тесноту. На нижних палубах солдаты лежали вплотную друг к другу. Там, как говорится, яблоку негде было упасть. У всех была одна заветная мечта – быстрее попасть домой".
Я вспоминала прочитанные мною слова выживших в этой катастрофе очевидцев, когда пробиралась по узким проходам между тюфяками. Но сейчас эти слова вставали передо мною живыми образами и фиксировались в голографическом виде на моей камере. Я находилась среди этих людей, была одной из них, и в то же время я была чужой. Я была сторонним наблюдателем их радости и их будущих страданий. И потом то, что видела я, будут видеть все, кто будет смотреть мой фильм. От меня зависит, насколько точно я донесу эту трагедию до них, смогу ли взволновать их души и сердца. Так думала я, прекрасно понимая, что ничего этого я делать не буду. От документалиста требовался абсолютно бесстрастный подход, никаких эмоций, никакого субъективного мнения. Мне казалось, что это нереально, но я обязана была это сделать.
На "Султане" солдаты заполнили не только палубы, где они лежали вповалку, но и все внутренние проходы, коридоры и трапы. Пробираться между лежащими людьми было не очень удобно, иногда приходилось делать большой крюк, чтобы найти узкий проход к другому, интересующему меня объекту. Я старалась снять как можно больше, стремилась запечатлеть лица людей, чтобы их потомки (у кого они были) могли бы выяснить, что случилось с их давно погибшими родственниками.
К двум часам ночи на пароходе все погрузились в тяжелый сон. Спали, как могли устроиться, лежа и сидя.
Я шла по узким проходам между спящими солдатами, осторожно ступая, как вдруг увидела возле борта знакомую высокую фигуру. Сначала я хотела удалиться, пока он меня не заметил, но направившись в другую сторону, поняла, что все равно не усну. Я была в возбужденном нервном состоянии, мне хотелось с кем-то поговорить, выплеснуть свои эмоции, и я решила подойти к Эдварду.
– Добрый вечер! Не спится? – лукаво спросила я.
Он обернулся, и я увидела его осунувшееся лицо. Молодой человек тут же вежливо улыбнулся и ответил, что дышит свежим воздухом, но меня снова кольнуло в сердце.
– Вы плохо себя чувствуете? – обеспокоенно спросила я и сразу же подумала, что глупо с моей стороны волноваться о здоровье человека, который скоро умрет. И тут же начала спорить сама с собой: «А вдруг именно Эдвард выживет? Не может быть, чтобы именно он погиб!»
– Да нет, – вздохнул он. – Со мной все в порядке. А почему вы не спите?
– Я тоже дышала свежим воздухом, а сейчас как раз отправляюсь в постель, – солгала я.
Моя камера продолжала работать, и я подумала, что не буду вставлять в фильм голографическую запись моего разговора с Эдвардом. Я оставлю ее себе. На память.
– Все в порядке? Вас никто не беспокоил? – спросил мужчина.
– Да, все хорошо, – ответила я, и между нами снова повисло неловкое молчание.
– А вы плывете до Сент-Луиса? – ляпнула я, чтобы хоть что-то сказать.
– Да, – кивнул он.
– А, может быть, вы сойдете со мной в Мемфисе? – спросила я, вдруг подчинившись внезапному импульсу, и тут же отругала себя. Я не должна, не имею права вмешиваться в происходящее.
Эдвард внимательно посмотрел на меня, так, что я покраснела, и спросил:
– И чем же я обязан такому удивительному приглашению?
– Забудьте, – пролепетала я. – Я несу невесть что.
– И все же? – он придвинулся и коснулся моей руки, затянутой в перчатку.
– Ну… я подумала, что… я благодарна вам за вашу помощь, и я хотела познакомить вас со своей матушкой… – Боже, что за бред я несу! А если он действительно согласится навестить мою маму, которой в Мемфисе никогда не было, особенно в тысяча восемьсот шестьдесят пятом году?
– Белла, мне очень лестно ваше приглашение, и мне нравится, когда женщина ведет себя столь… самостоятельно. Но поверьте, я совершенно не подхожу на роль вашего жениха, – тихо проговорил он, придвигаясь еще ближе, и меня внезапно окатило волной его мужского запаха. Я не смогла его идентифицировать, но вся моя женская сущность заволновалась, и я испытала одновременно два противоречащих желания: отодвинуться от Эдварда и прижаться к нему.
– П-почему? – пролепетала я, заставляя себя остаться на месте. – Вы же сами предлагали мне быть вашей невестой.
– Мне приятно было на некоторое время представить себя вашим женихом. Но… я совершенно неподходящий вам человек.
Он, что, решил, что я всерьез его клею? Нет, он, конечно, симпатичный… Даже, пожалуй, красивый. Ну, ладно, очень красивый. Но какое самомнение! Он считает, что все женщины только и мечтают о том, как заполучить его в мужья? Хотя, возможно, я вела себя с ним слишком уж активно для девушки девятнадцатого века, и он сделал такой вывод из моего поведения. Вместо того чтобы возмутиться, я поинтересовалась:
– И почему же вы считаете себя неподходящим мне человеком?
– Может быть, потому что я не тот, за кого себя выдаю? – немного печально улыбнулся Эдвард.
Ну вот, так я и знала.
– И кто же вы? Преступник, скрывающийся от правосудия? – вырвалось у меня, и я прикусила язык.
А Эдвард лишь пожал плечами:
– Можно сказать и так.
Он смотрел вдаль, на реку, и казалось, что его мысли далеко отсюда.
– Вы не хотите рассказать мне, Эдвард?
– Нет, Белла, не хочу. Не нужно вам забивать свою хорошенькую головку такими глупостями, – тихо ответил он.
– А! Так вы из тех, кто считает женщин глупыми созданиями, призванными украшать жизнь мужчин и производить потомство! – возмутилась я. Почему-то было очень обидно, что именно Эдвард оказался таким шовинистом. – Вам нужна невеста, которая вам слова поперек не скажет и будет рожать вам по ребенку в год?
– А вы из суфражисток? – усмехнулся он, игнорируя мой вопрос о невесте. – Удивительно! Я думал, в их ряды идут исключительно некрасивые женщины.
– А чем виноваты некрасивые женщины? – еще больше возмутилась я. – Их создала такими природа. Может быть, какая-то непривлекательная женщина куда более достойна, чем иная красивая пустышка. И может принести больше пользы обществу!
– Успокойтесь, Белла, – прошептал Эдвард, еще ближе придвигаясь и обнимая меня. – Если вам будет приятно, я готов сказать, что вы некрасивы!
Я уперлась руками в его грудь и в возмущении уставилась на него. И расхохоталась, поняв, что он искренне забавляется.
Эдвард рассмеялся вместе со мной, и его тихий бархатистый голос отдался вибрацией в грудной клетке под моими ладонями.
– Вы смелая девушка, – сказал он. – Другая на вашем месте шагу не ступила бы без поддержки мужчины, хваталась бы за него и периодически падала в обмороки.
Я понимала, что я вовсе не смелая. Я самая обычная – для своего времени. Это Эдварду в его девятнадцатом веке я кажусь чем-то из ряда вон выходящим. Но разубеждать я его не спешила, потому что его похвалы были… приятны.
Он не отпускал меня, а я подумала, что если мужчине хочется обнять женщину, то я не должна возражать. Может быть, ему не так уж много времени осталось на то, чтобы успеть понаслаждаться жизнью. Впрочем, я думаю, что не высвобождалась из его объятий только по той причине, что мне нравилось находиться в них.
– Белла, вы боитесь смерти? – вдруг спросил он. От его слов у меня прошел мороз по коже. Прозвучало так, будто он предчувствовал близкую трагедию.
– Любой человек боится смерти, – пробормотала я. – А вы?
– И я боюсь. Но когда каждый день смотришь ей в лицо, наверное, привыкаешь. – Он пожал плечами. – Сердце черствеет. И когда гибнут другие, уже не плачешь, не переживаешь, воспринимаешь как должное. Но ведь это неправильно, так ведь?
Наверное, он говорил о войне, на которой был, на которой терял товарищей. Но как его слова оказались в данный момент созвучны тому, о чем думала я. Неужели мое сердце тоже черствеет, когда я смотрю на гибель людей в прошлом, когда снимаю их смерти для потомков? Правильно ли это? Хочу ли я этого? Готова ли и дальше продолжать это делать?
– Да, наверное, неправильно, – ответила я Эдварду. – Но что делать, если ты не можешь ничего изменить?
Я ничего не могу изменить. Я не имею права вмешиваться из-за этого проклятого «эффекта бабочки». Но какую такую катастрофу могу я вызвать, если все же вмешаюсь? Неужели сильнее, чем эту?
– А если можешь? – спросил Эдвард, глядя на меня так, словно от моего ответа зависела его жизнь. – Если ты можешь что-то изменить?
– Тогда ты должен, – нерешительно ответила я.
Конечно, я имела ввиду, что любой человек должен помочь тому, кто находится в беде и нуждается в его помощи. Я сама этого не делаю, но…
– Должен! – решительно и даже как-то сурово произнес Эдвард, явно думая о чем-то своем. – Должен ли человек рисковать своей жизнью, чтобы спасти чужую?
– Он сам должен решить, готов ли он пожертвовать своей жизнью ради другого. Мне кажется, слово «долг» тут не подходит.
– А вы бы пожертвовали собой ради других людей, Белла?
Я растерянно молчала, не зная, что ответить. Могла бы я сейчас сделать что-то, чтобы спасти всех этих людей, при этом зная, что погибну сама? Я ведь даже еще не жила, ничего не видела в жизни… Но и многие из них, молодые парни, здоровые и раненые, скоро уйдут под воду, познав в своей жизни только войну, голод, холод и грязь. У многих из них нет еще ни жен, ни детей. И уже не будет никогда.
– О, простите, Белла! – вдруг произнес Эдвард, словно очнувшись и отпуская меня. – Я забылся. На меня иногда находит. Последствия контузии, знаете ли.
Я поежилась от внезапного озноба и обхватила себя руками.