Авторизованный перевод с белорусского МИХАИЛА ГОРБАЧЕВА.
Художник К. ТИХОНОВИЧ.
Глава первая. ПО ОСОБОЙ ПРОГРАММЕ
I
Несколько недель подряд гудели рельсы, что с юга и запада сбегались к городу Ржеву. Несколько недель подряд, не умолкая ни на час, лихорадочно стучали колеса тяжелых составов, нагруженных желтыми танками и людьми в зеленой форме. Подкатив к Ржеву, составы останавливались, торопливо выбрасывали из вагонов и платформ груз и мчались назад, в степи Украины, к Черному морю, в Польшу, Германию, а то и дальше, на берег Ла-Манша, — за новым грузом.
В конце августа выгрузились последние батальоны двенадцатой по счету дивизии, и многотысячная лавина с гулом и лязгом начала растекаться по старым разъезженным трактам, по кривым и тесным проселкам.
На восток.
На Москву.
Но лавина вдруг остановилась, а потом начала спешно зарываться в сырую, пропахшую порохом и человеческой кровью, землю. На большом участке фронта, от Ржева до Вязьмы и дальше, — до Белого и Юхнова, там, где еще вчера люди глохли от адского грохота тысяч орудий и непрерывных бомбежек, воцарилась тишина, неожиданная, действительную причину которой не сразу поняли даже в больших штабах.
Неожиданной, даже подозрительной показалась она и капитану Кремневу, командиру дивизионной роты разведки. Да и в самом деле: что заставило фашистскую машину затормозить в то самое время, когда она только-только набрала разгон? Нет ли во всем этом какого то маневра, новой, хитро задуманной, авантюры? Не для того же сняли гитлеровцы с других фронтов такую грозную силу, чтобы упрятать ее в дотах и блиндажа: где-то на Ржевском направлении!..
И хотя у каждого бывалого воина эта неожиданная передышка вызвала внутреннюю тревогу, все были рады такому повороту событий.
Радовались солдаты, что наконец-то можно будет помыться, сменить грязное, пропахшее потом белье сбросить с ног сопревшие портянки, что можно будет выспаться, пусть себе и не в кровати, а просто на соломе, ощутить аромат свежей, только что обмолоченной ржи... А может, даже повезет, и они вволю... Нет, бог с нею, с сытной едой! Хоть бы помыться и выспаться, спокойно уснуть, твердо веря, что завтра проснешься снова.
Радовались и командиры. Их тоже измотали бесконечные жестокие бои, и они, не меньше солдат, мечтали о чистом белье и отдыхе. Но занимало и другое: надеялись, что за время передышки, наверное, подойдут резервы, поступит новое оружие: быстроходные танки, долгожданные многозарядные автоматы, мощные противотанковые орудия и — «катюши»? Тогда держись фриц!..
На четвертый день затишья многие части начали скрытно отходить в тыл.
Как-то ночью снялась с передовой и дивизия, в которой служил капитан Кремнев.
Шли без привалов всю ночь. Шли то глухими лесными просеками, то извилистыми полевыми дорогами в полной темноте, под бархатисто-черным звездным небом.
Шли отдыхать. Отдыхать впервые за пятнадцать месяцев войны! И когда ласковое, веселое сентябрьское солнце залило неярким светом старый сосновый бор по узким дорогам которого растекалась дивизия, поступил приказ: остановиться и строить жилые землянки.
Жилые землянки!.. Землянки в золотистом бору и так далеко от фронта, что сюда, пожалуй, не долетит даже снаряд из дальнобойки!..
Нет, это была не просто радость. Это было счастье.
Через три дня в сосновом бору вырос лагерь-городок с линейками, с парками для орудий и автомашин, с грибками для часовых, с кухнями и курилками. А чтобы еще больше подчеркнуть, что началась новая, «тыловая» жизнь, неугомонные старшины рот вывесили в каждой землянке графики дежурств и правила внутреннего распорядка: подъем, физзарядка, завтрак, занятия, обед, снова занятия, отбой.
Землянками, построенным лесным «городком» солдаты гордились. Нравилась им и «столовая» — поляна, на которой ровными рядами стояли самодельные столы. На этих столах они три раза в день делили хлеб: буханка на десять человек. На этих столах чистили свои трехлинейки. На этих же столах писали и скупые солдатские письма.
Даже требование старшин — подшивать белые подворотнички — нравилось. И только на распорядок, на подъемы, и отбои, смотрели косо, порою незлобиво ворчали: чего, дескать, не выдумает человек, когда изнывает от безделья! Придумали: строевая! А на кой черт она тут, на фронте, нужна? Перед фрицами, что ли, строевым шагом маршировать?
Или вот еще: учат ползать. Да когда над головой засвищут пули — и без науки поползешь, да еще как! Травкой-плауном по землице виться станешь, прильнешь к ней, как к родной матушке после долгой разлуки!..
Ворчать — ворчали, но приказ есть приказ, и как только строительные работы в лагере были окончены, все не медля приступили к занятиям. Учились стрелять, ползать, рыть окопы, колоть штыком и бить прикладом, бросать гранаты и резать колючую проволоку, — короче, вернувшись из самого пекла войны, опять учились воевать.
Готовилась к занятиям и рота Кремнева. Кремнев облюбовал себе учебное поле километрах в четырех от штаба дивизии, на берегу реки. Тут сохранилась почти не поврежденная бывшая немецкая оборона с глубокими, в рост человека, окопами, с блиндажами и дотами, с густой сетью колючей проволоки и даже минным полем. И где, как не на этом заброшенном поле войны, можно было учить разведчиков переплывать реку, снимать мины, подкрадываться к вражеским окопам, бесшумно резать проволоку и без единого выстрела брать «языка»?
Кремнев решил руководить занятиями сам. Он был уже опытным разведчиком, участвовал еще в боях с белофиннами. Теперь он составил программу занятий, которая, по мнению помощника начальника штаба по разведке и всех командиров взводов, получилась очень интересной.
Но осуществить ату программу так и не пришлось.
В ту самую ночь, когда готовились выйти на первые занятия, связной доставил приказ: капитану Кремневу срочно прибыть в штаб армии...
II
Старший сержант Шаповалов еще раз внимательно осмотрел отремонтированный сапог и удовлетворенно щелкнул языком: прикрученная проволокой подошва, кажется, держалась прочно. И хоть от сырости спасенья все равно не будет, зато идти можно смело — пальцы не вылезут.
Обувшись, Шаповалов поудобнее уселся под развесистой березой, достал из кармана кисет с табаком и взглянул на свой — второй — взвод. Разделившись на две группы, разведчики сидели в сторонке, курили и лениво переговаривались. А двое, накрывшись трофейными плащ-палатками, и вовсе спали.
«Черти, хоть бы автомат разобрали для виду!» — недовольно подумал Шаповалов и уже хотел было встать, чтобы растормошить своих не слишком рьяных к учебе бойцов, но, увидев Галькевича, командира третьего взвода, раздумал и весело крикнул:
— Ленька! Иди, старик, сюда, покурим!
Галькевич, тоже старший сержант, парень лет двадцати трех, свернул к березе, где сидел Шаповалов, бросил на траву плащ-палатку и неуверенно сказал:
— Слушай, Михаил, может, надо все же организовать занятия? Наскочит какой-нибудь штабист — будет шуму. Вон Крючок и Бузун спать завалились...
— А, пускай спят, пока есть возможность, — равнодушно махнул рукой Шаповалов. — Вернемся на передок, там не до сна будет... — Помолчав немного, он вдруг оживился и спросил: — Слушай, а все же зачем нашего ротного в штаб армии вызвали? Ты ведь, небось, знаешь?
— То же самое, что и ты, знаю. Разное болтают, — ответил Галькевич и начал сворачивать цигарку.
Про вызов Кремнева в штаб армии, действительно, говорили много и разное. Одни утверждали, что Кремнева заберут в армейскую разведку — таких, мол, разведчиков, как он, во всей армии единицы. Другие добавляли, что вместе с Кремневым заберут туда и всех лучших разведчиков из роты, даже называли фамилии. Третьи пошли дальше и объявили, что Кремнева вообще отзывают с фронта, так как он — писатель, а дело писателя бить врага словом, а не лазить по ночам во вражеские тылы с автоматом да кинжалом в руках. Четвертые...
Короче, придумывали, кто что мог, а придумав — горячо отстаивали свои выдумки и... нетерпеливо ждали, когда вернется сам Кремнев.
— А я почему-то предчувствую, что...
— Кремнев! — незаметно швырнув в траву цигарку, шепнул Галькевич и, вскочив на ноги, скомандовал:
— Р-рота — смир-р-рно! Товарищ капитан!
— Вольно, — прервал его капитан и приказал: — Построй роту.
В течение нескольких минут рота была построена. Разведчики настороженно следили за каждым движением своего командира.
Заложив руки за спину, Кремнев медленно прошелся вдоль строя, хмуро посматривая на носки своих новеньких хромовых сапог. Сапоги были густо заляпаны грязью, и казалось, что капитану очень жаль своей обновы и он думает теперь только о ней.
Но вот он остановился и снова отрывисто приказал:
— Слушай мою команду!
На поляне стало тихо-тихо. Было слышно, как сбрасывает с себя береза пожухлые рыжие листья, да где-то далеко-далеко ухает наша батарея тяжелых орудий.
— Старший сержант Галькевич!
— Я!
— Старший сержант Шаповалов!
— Я!
— Сержант Кузнецов!
— Я!
— Рядовые: Аимбетов!
— Я!
— Бондаренко!
— Я!
— Бизун!
— Я!
— Веселов!
— Я!
— Герасимович!
— Я!
— Кравцов!
— Я!
— Крючок!
. — Я!
— Кого назвал — два шага вперед! Остальные... напра-во! Старшина Филипович! Продолжайте занятия!
— Есть продолжать занятия! — выбежав из строя, козырнул пожилой старшина, и по березнику раскатился его могучий голос:
— Р-рота! Слушай мою команду! Ш-шагом... а-арш! Десятки ног, обутых в тяжелые солдатские ботинки, твердо ступили на влажную, скользкую землю.
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой! —
звонко затянул кто-то впереди, и звонкие молодые голоса слаженно и дружно подхватили:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна!
Идет война народная.
Священная война!..
Рота уходила все дальше и дальше. Удалялась, затихала песня. На опустевшей поляне, среди мокрых, печальных берез, осталось одиннадцать человек. Старшему из них, командиру, было двадцать восемь лет.
— Можно курить, — сказал Кремнев, когда рота скрылась за рощей. — А вы, — повернулся он к Галькевичу и Шаповалову, — идите за мной.
Они пересекли поляну и остановились под той самой березой, где еще недавно сидели взводные. Ветер крутил, заламывал ее гибкие ветви. Береза глухо вздыхала, тяжело раскачивалась из стороны в сторону, будто хотела сойти с этого голого места в затишье, да вот только никак не могла вырваться из липкой грязи.
— Что это вы остановились на таком сквозняке? — бросив на траву планшет, спросил Кремнев.
— Отсюда за людьми наблюдать удобно, — ответил, улыбаясь, Шаповалов.
— Разве что... Ну, садитесь.
Галькевич и Шаповалов сели, глянули на Кремнева, как бы спрашивая: «Ну, хорошо, сели, а что дальше?»
Кремнев, видимо, понял этот немой вопрос. Немного помолчав, словно обдумывая, с чего лучше начать, сказал:
— Дали новое задание...
— За «языком»?
— Нет. Не за «языком»...
Кремнев закурил и задумался. Так, молча, он сидел, пока не догорела папироса. Потом затоптал окурок и повторил более категорично:
— Не за «языком». Задание более серьезное. Вот вам список группы. Покурят люди и — на аэродром. С сегодняшнего дня будем заниматься по особой программе. А я сейчас — в штаб дивизии. Встретимся на аэродроме.
Капитан встал. Встали и командиры взводов. Они снова взглянули на Кремнева, ждали, что тот скажет что-то еще, более конкретное и понятное. Но капитан больше ничего не сказал. Он неторопливо застегнул планшет и повторил:
— Встретимся на аэродроме.
— Есть!
С ловкостью кадровых сержантов Галькевич и Шаповалов повернулись кругом, но Кремнев тут же позвал Галькевича.
— Минутку, — сказал он и, торопливо расстегнув планшет, достал четыре зеленых кубика. — Вот, держи.
— Мне? — Обветренное лицо Галькевича порозовело.
— Тебе-тебе! Лейтенант. Только что пришел приказ. Сам читал. Поздравляю и бегу.
— Подождите. А Шаповалову?
— Пока нет.
Галькевич с удивлением посмотрел на командира. И его, Левона Галькевича, и старшего сержанта Михаила Шаповалова в один и тот же день, месяца два назад, утвердили командирами взводов. В штабе дивизии их считали хорошими разведчиками и, опасаясь брать в прославленную разведроту необстрелянных лейтенантов-новичков, которых время от времени присылали прямо из училищ на пополнение, решили присвоить обоим старшим сержантам лейтенантские звания. И вот...
— Я не думаю, чтобы Шаповалову отказали, — застегивая планшет, тихо заметил Кремнев. — У парня — высшее образование, высокие награды, да и знают его не только в нашей дивизии. Просто фамилия его на «ша», а в штабах перегрузка... Ну, я пошел. Заходи вечером ко мне в землянку, вместе поужинаем.
Кремнев пожал Галькевичу руку и, оглядевшись, как бы соображая, по какой тропинке будет ближе к штабу, свернул в чащу. А растерянный Галькевич еще долго смотрел на зеленые кубики, тускло блестевшие на его широкой шершавой ладони. Потом поднял голову и обвел глазами поляну.
Над поляной по-прежнему кружились желтые листья, — последние листья осени 1942 года. Будто ржавые осколки, падали они на землю, исчезали в рыжей, как и они сами, траве...
III
Старенький, потрепанный в боях самолет так долго бежал по широкому полю, что в голове у Кремнева возникла смешная мысль: не собирается ли этот двухкрылый тарантас скакать на своих резиновых колесах до самого Лосиного острова, туда, где спецгруппа проводила теперь занятия по особой программе? Но, сделав, как видно, последнее усилие, самолет вдруг оторвался от земли, закачался с крыла на крыло и, видимо, обрадовавшись, что снова увидит небо, начал набирать высоту. И когда Кремнев, прервав свои мысли, посмотрел в окошко, то ощутил в сердце неприятный холодок. Земля, по которой он легко ходил двадцать восемь лет и которую он привык всегда ощущать под ногами, была теперь далеко-далеко внизу, — так далеко, что домики села, над которым они летели, казались ему обыкновенными спичечными коробками.
«Ч-черт возьми! И с такой высоты надо...»
Кремнев передернул плечами, отвернулся от окна. По его спине, от пояса к шее, медленно ползли холодные мурашки, а сердце билось короткими неровными толчками, — билось так сильно и громко, что капитану показалось, что эти толчки слышат все. Он беспокойно задвигался, словно хотел поудобней устроиться на узенькой жесткой скамейке, украдкой взглянул на разведчиков.
Десять человек стояли и сидели молча, и в глазах у каждого — тревога, напряженное ожидание и плохо скрываемый страх. Только один человек — пожилой старшина, с солидным брюшком, чувствовал себя в самолете так, будто у него под ногами пол собственной квартиры. Он спокойно листал какой-то толстый замусоленный журнал да изредка бросал на притихших разведчиков насмешливые взгляды.
Это был инструктор парашютного спорта. Два дня он знакомил разведчиков с устройством парашюта, терпеливо объяснял каждому, какая это отличная вещь — белый шелковый зонт. Теперь он вез их куда-то за Волгу, чтобы доказать им это на практике.
...Первый прыжок с парашютом!.. С такой высоты!..
Кремнев снова зябко передернул плечами. Неприятное, отвратительное ощущение страха нарастало. И откуда оно взялось? Через какую щель проникло в закаленное сердце опытного разведчика? Если бы еще вчера, еще полчаса назад, там, на земле, кто-нибудь сказал, что он, капитан Кремнев, будет дрожать от страха, принял бы эти слова за глубокое оскорбление. А вот теперь, в небе, в кабине самолета...
— Эй, Ахмет, ты спишь? — неожиданно нарушил мысли Кремнева голос Алеши Крючка.