Аннушка не оборачиваласьтоже нельзя. Пошел, так тянись глазом и сердцем вперед, не вороти головы назад. А станешь оглядываться, покажешь тоску по оставленному домуне будет тебе удачи.
По-весеннему сыро и знобко в бору с утра. В Сохатином логу и там, и тут еще лежал, источенный теплом, мездроватый снег. Густо усыпанный палой хвоей, он был похож на зажелтевшие спутанные кружева. Шла и жадно приглядывалась, хотела увидеть зеленую новину. Нет, рано, рано Только береза почкой проклюнулась, не скоро еще брызнет она нежным первым листом. И птицы не распелись, еще не обмякли их зимние голоса. Одни глухари забывчиво трубят на токовищах свои свадебные зори. Вчера утром посчастливилось, двух сняла. Отец хвалил за твердость руки, а только не было у Аннушки радости прежних охот. Что-то щемило сердце, и томилась ее угрызенная совесть.
Солнце полегчало, выпуталось из сосновых вершин, поднималось все выше, пора было брать бурундука.
Она отыскала знакомую сосну. Давно упавшее дерево так и не прилегло к земле, все еще держалось на весу на толстых сучьях. Достала из кармана шубейки короткую волосяную петлю, привязала ее к удилищу и встала так, чтобы петля как раз нависала над сосновым стволом. Можно было начинать.
Манок издал тонкий веселый посвист.
Считанные минуты прошли, и ожил Сохатиный лог. Шорохи, возня и писк разбудили маленькую лесную чистовину.
Аннушка стояла неподвижно, манок в ее губах все призывал и призывал. На этот ложный зов самки там и здесь страстно отозвались самцы. Темными живыми ручьями они стекались в логовину и тут начинали с того, с чего начинают все влюбленные.
Десятки маленьких живых столбиков качались на земле у сосны. Короткими передними лапками бурундуки быстро умывались, приглаживали свои растрепанные в беге манишки, с яростью набрасывались на соперников, побеждали и охорашивались снова. И опять в жгучей надежде застывали потешными столбиками, тянули вверх свои легкие головкигде та, которая звала и которая ждет
Ослепленные зовом, зверьки не видели, не чувствовали Аннушку, один за другим бежали по наклонному стволу сосны с победным блеском в черных бусинках глаз. Распустив пушистый хвост, большой самец почти летел к петле Где-то выше по стволу, наверное, в желтой сухой хвое затаилась та, которая и есть его весеннее счастье. Передними лапками самец ловко раздвинул гибкий, податливый волос петли, просунул головку иза тобой очередь, Анна. Дергай!
Только то и делов, что дернуть. Как на рыбалке, вскинь удилище, и зверек повиснет в затянувшейся петле. Еще взмах, а потом удар по сосне, и разом оборвется весна любви
Разбегутся остальные бурундуки, увидят, наконец, человека.
А не беда. Снова сладко позовет манок, и опять серо-желтые спинки зверьков потекут в лог, опять замелькают в своем горячем поиске. Поистине слепа любовь!
Аннушка опустила удилище, отвела петлю, не оборвала жизни. Громко рассмеялась, благодарная сама себе.
Тонкие желтые молнии брызнули в темной зелени брусничника и пропали.
Она посвистывала в манок, и по-прежнему, в слепой доверчивости, кидались на поиски желанной подруги зверьки. И снова Аннушка смеялась чистым детским смехом, обращая в забаву добычливый промысел. Наконец, она отошла от сосны, присела на валежину и сняла с удилища петлю. Вот так, тятенька Не будет тебе сегодня пушнины, не радуйся загодя.
Не в силах нынче убивать Аннушка, не могла она обрывать весенние песни любви.
Надо было уходить из Сохатиного лога. Придет кто-то из деревенскихне пропускают звероловы бурундучиного гона, и смешки услышишь: блажит девка, мешок-от пустой! А потом она не выдержит смотреть на то, что начнется здесь
Аннушка хорошо знала бор, пошла, не выбирая тропы. Где-то на бугринке упала спиной на сухую мягкость беломошника и загляделась в ликующее голубое небо.
И сами собой запелись веселые духовные стихиры:
«Уж как царь Давид по садику гулял,
Я люблю, я люблю!
Он по садику гулял, в свои гусли играл,
Я люблю, я люблю!»
А дома, разуваясь, морщила брови, опускала серые глаза, чужим голосом жаловалась отцу:
Дак что, тятенька Снег, ямку-то не видно. Поднялась, а приступить на ногу не могу, подвернула! Ладно, что рядом сук валялся. Кой-как из сосняку выбралась, кой-как доплелась.
Отец хмурился, кивал головой: дочь всегда говорила правду.
А, ладно С кем не быват!
Нарочито припадая на правую ногу, Аннушка утянулась к лежанке. Отвернулась к стене, притворно постанывала.
А сердце было полно счастья.
Любила Аннушка!
3.
В Сосновке, а в ней едва ли полсотни дворов наберется, перемены за переменой. Так уж повелось с семнадцатого года, что жизнь забирала круто, и пускай со скрипом, с потягом, а и в глухой Чулымской стороне разная новь брала свое.
Из главных та перемена, что в запрошлом годе сбили мужиков, как они не упирались, в промысловую артель. В других-то местах, где пооглядистей, где повыше, где на теплой земле хлебушко родиттам, слышно, зачались колхозы, а тут деревня таежная, пашня скуднаятут скорей разживешься промыслом. Вот и гнали теперь сосновцы деготь, собирали живицу, зверя били, бондарничалида в тайге работы всегда невпроворот. Только не ленись, только засучай рукава повыше.
Среди прочих, та еще новина в Сосновке, что противу бывалошного парни с девками и по теплу начали сходиться на вечерки. Артельщики еще не обстроились, нардомом не обзавелись, так что для своих утех молодые откупали избенку у Агашки Полозовой. Баба жила бобылкой и принимала охотно.
У Агашки условия вот какие: полпуда хлеба за вечер, да чтобы девки полы мыли. А керосин, а лампа семилинейнаяАгашкины. Лампа пускай хоть всю ночь пластат!
Вечерки у чулымских чалдоновшумные, веселые.
Аннушке дорога к Полозовой запретна, давно ее страшными словами застолбил отец. Тыстарой, истинно праведной веры и бесовского верчения должна чураться! Долго, помнится, началил, увещевал родитель и слово взял, что забудет дочь про мирские игрища.
Постель у Аннушки в горнице. Не спится сегодня. А и не думала спать. Глядит на лунную ночь за окошком, на светлое оголовье лавки у стола, слушает знакомую тишину дома и распаляет себя разными соблазнами.
Господи! Какая же сила таится в том слове, что дала отцу.
И так, и сяк думается. То страх охватит, то какое-то безотчетное, ознобное ликование. Будто кто толкает на худое, так и манит нарушить слово. А что Сладостно переступить через немогу. За тем запретным словом открывается воля-волюшка. И сразу обретаются крылья.
Все так, только куда понесут те крылья, крепки ли они? А как ожгутся, сгорят скоро Ипадешь ты тяжко на землю греха. Еще ладно, как искупишь тот грех на земле, а как и на том свете взыщется?!
Слышно, захрапел отец в своей боковушке. Спит он крепко и редко когда встает до утра по нужде.
Вспомнилось: дверь в сени открыта. Только осмелиться, не услышит тятенька, что ушла.
А, была не была! Грех-то покаянием очистится! Сдернула Аннушка с жердочки давно накатанное выходное платье, надела, схватила в руки ботинки и неслышной тенью за дверь упала.
Стояло вёдро, был конец июня, и хмелевая теплынь тайги переходила днями в жару. А нынче и ночью морная духота, иди и платочком вытирайся. А, может, от волнения она вспотела? Вдруг донесется до отца, объявится ее самовольство. Ну, да что теперь, когда уж приняла половину греха. Эх, Алеша Иванцев! Знал бы ты, что из-за тебя это встала на дорогу родительского ослушания Аннушка
Вечерками всегда правил Егорша Черемшинбелобрысый глазастый парень, косая сажень в плечах. Он же в Сосновке комсомолом правит.
Вечерка начиналась с того, что каждый парень девку себе выбирал. Выбиралась, понятно, близкая сердцу, так что сразу и рассаживались на лавках с умыслом.
Видно, тому быть Слева от Алексея открылось местечко, и Аннушка, забыв про стыд, кинулась в передний угол. Впрочем, еще толкались с веселым гомоном у стен парни, и этого ее порыва никто не заметил.
А Алексей углядел. Нагрудился, в карих глазах удивление.
Аненка! И ты к нам Неужто отпустил тятька? Давай, это хорошо, хватит дома сидеть букушкой. Ты слушай если обидит ктоскажи. Ага, мы в ячейку вызовем, скоро одернем!
«Только один ты обидеть можешь меня, любимый»с острой тоской подумала Аннушка, глядя на четкий профиль парня, он уже разговаривал с другой соседкой, Любашкой Показаньевой.
Душно в избе, тесновато. Лампа под потолком мигает, исходит дымным чадом, боковина стекла косо задергивается сажей. Мало света, а зачем он ярче? Потемочки молодым никак не помеха
Она сидела сама не своя. Что-то дальше будет?
Егорша выступил на круг. Тряхнул жиденьким чубчиком инарядный, красная рубаха на нем горела, медленно, манерным шагом заходил вдоль лавок, громко, с легкой издевочкой спрашивал у парней:
Люба соседка? Ах, нет Позвольте, какая же мила?
Алексей дернул левым плечом.
Эта мила!
Егорша ловко, играючи, приподнял за талию Любашку и усадил ее на колени Иванцева.
Аннушка опустила голову, покусывала губы. Никому она не приглянулась, никто ее не выбралэто как, неуж хужей других?
Начали «ходить по горнице».
На хождение всегда назывались песельники. Брался парень с девкой за руки, и чинно начинали выхаживать по кругу. За первой шла вторая, третья пара
Я по горнице хожу,
Русу косу чешу.
Русу косу чесала,
Дружка в гости звала.
Парни с девками меняются, сходят с круга Едва Алексей с Любашкой присели на лавку, как взметнулась Аннушка, забрала ее ревность, уязвленное самолюбие. Степенно поклонилась.
Алексей Николаевич, а со мной не желаете
И подала парню тонкую загорелую ладонь.
Приглашает «ходить по горнице» девушка и отказать ейзначит почти опозорить, обидеть. Такое делалось редко, разве что с нехорошим умыслом.
Опять удивленный этой решительной смелостью соседки, Алексей готовно встал и по заведенному порядку поцеловал Аннушку легким благодарным поцелуем.
Ничего, решительно ничего в этом поцелуе и не было, а как же он поднял Аннушку. Впервые целовал ее парень! Ухватилась за сильную руку Алексея и еле-еле шевелила губами песню. И горела вся, не видела никого от нахлынувшего счастья. Как в густом таежном тумане донеслось до нее.
Благодарствую!
Егорша с Алексеем, уже вдвоем только, ходили по избе и высоко, протяжно пели:
Добры молодцы лужочком шли-и,
Расхорошие, зелененьким.
Сюртучки на них сереются,
А манишечки белеются,
А во правой ручке тросточка,
А во левой волерок, волерок.
Аннушка во все глаза на рослых парней смотрела. Какие там сюртучки, какие манишки Ничего такого у ребят сроду и не было. Ну, Егорша-то отцовское носит, а на Алеше все свое, армейское. Гимнастерка застиранная и штаны без снимутрудно еще с товаром в лавке. Да ладно, что там одежа! У молодого все к лицу, все хорошо. Алешиным голосом заслушаться можно, а глянет, а тряхнет темным чубомсердце так и обливается горячим.
Давно Аннушка углядела парня. Сказать без утайкипарнишечкой еще бегал по улице, а она уж тянулась к нему глазами. Поди ты обскажи, что да почему. Приглянулся и все тут, и выделять стала. Ах, сердце Горячит оно молодую кровушку, к жару другого сердца гонит
Пришел час Володьки Шумилова.
Гармонь почти всех подняла с лавок. Танцевали «восьмерку», подгорную в шесть человек, а потом краковяк. Краковяк Алексей из армии принес, до прошлого года этот танец в Сосновке не знали.
Никто к Аннушке не подходил, не приглашал танцевать. Да она и не умела, ей бы самой приглядеться что к чему. Ну, не умеет она вертеться, так обернулся бы с круга, хотя бы мимолетно взглянул Не в догад ему, Алеше. С Любашкой, с кем угодно кружит и забыл, забыл, как неделю назад надежду подал, когда из лесу с работы шли. Цветок он подарил, а потом и слова всякие Значит, без значенья все, шутил только!
Собирали фанты, взяла она десятый номера вдруг вызовет. Так бы лётом и кинулась к нему на колени, и не достал бы ее спину Егоршин ремень.
Алексей вызвал Любашку, и тут уж не вытерпела Аннушка и бросилась за дверь.
На улице привалилась к подворотнему столбу и замерла от обиды. А в доме Агашки пели прощального «Дрему». Сидел там на табурете Егорша, корчил смешную рожу, а девки ходили вокруг парня и надрывали голоса:
Сидит дрёма, сидит дрёма,
Сам он дремлет, может, спит.
Вставай, дрёма, вставай, дрёма,
Вставай, дрёма, в хоровод
Она уже за щеколду калитки взялась, как услышала быстрый перестук каблуков по крыльцу. Обернулась в последней надежде К воротам в красном раздувном сарафане бежала Любашка.
Одна Значит, не крепкая веревочка между ними. Кто знает, кто знает
Разгоряченная, потная, Любашка кидалась злыми словами:
Ты чо пришла Ты, кулугурка умоленная, зачем приперлась? Знаю зачем! Сразу говорю: не наступай на Алешку, не мостись к нему, а то косы начисто выдеру! Дак, ты знашь Любашка дико хохотнула в лицо Аннушке. Я спала с ним!
Повальным ударом хватила Показаньева, больней этого не бьют. Закусила губы Аннушка и побрела росной уличной травой в другой конец деревни.
Луна светила ярко, и все открывалось далеко-далеко.
Черный неровный брод тянулся следом за Аннушкой
4.
Сосновка двумя порядками, двумя серыми крыльями из домов тайгу рассторонила. Правый от Чулыма порядокстароверческий, он же кулугурский или еще кержацкий. В нем по ровному косогору одиннадцать дворов счетом.
Домовая «стая» староверов приметна и отличима сразу. Легкие крыши домов вознесены высоко, но как-то мягко оседают они на кружевное опоясье глухой резьбы. Затейливая резьба обегает и наличники окон, тихо струится по широким угольным тесинам. Дома накрепко схватывают добротные заплоты из колотых надвое бревен, толстые полотна крытых ворот с тяжелыми запиральными слегами неприступны, изнутри отзываются чужому человеку надсадным собачьим лаем. И всю эту видимую крепость строений тянут ввысь темные островерхие ели, что тесно стоят у маленьких дремотных палисадов.
Двор Кузьмы Секачева несколько на отшибе, у самого Чулыма. Сразу же за огородомкрасный бор и нахоженные промысловые тропы в тайгу.
Кривые росчерки троп глубоки, топтаны веками.
За степной Барабой, за каменным Уральским поясом, за землей вятскойза Волгой, в сказочных Керженских лесах заросло, затянулось травой забвения их давнее начало. Двести лет назад, во времена Питиримова озлобления, бежали в дальнюю томскую тайгу ревнители древлеотеческого благочестия. Бежало нижегородцев много, пришло мало. Прозывались раньше керженцами, а в Сибири стали кержаками
Отряхнули беды тайных убеглых путей, притерпелись к лютому таежному гнусу, видят, река Чулым рыбой обильна, тайга зверьем и другими Божьими дарами полна, а коренной ясашный народец незлобив и бесхитростен, на дружбу отзывчив. И до томских воевод далеко. Ну, а местные, ближние приказные падки на пушное даньеэто знакомо, жить можно!
Позже к староверам-беспоповцам один по одному пристал другой набеглый люд. Из тех, кто в царских «узах» сидел, кто был на поселение ввергнут или просто человеческие вольности искал. Тут, в колдовской таежной глуши, в мясной и рыбной сытости, скоро стихали боренья неуемных прежде сердец и тихо, безмятежно жила Сосновка.
Беспокойство налетело в деревню с красным флагом, с горячими словами, с колчаковцами и партизанами Память староверов хранила многое, длинный счет утеснений и обид велся еще от Никона-патриарха Теперь, похоже, добавлять к тем обидам. Вон Шатров, что с красной звездой на шеломе ходит Объявил, что новая власть начисто церковь от себя отринула. Как же так, что власть без Божественного начала? Тяжело вздыхали староверы, затаенно ждали, что же будет-станется
Они часто тайкомогородами, задами сходились к Секачеву. Общая моленная-то в доме Ефимьи Семеновой, а только Кузьма Андреевичуставщик, и на учительные беседы сходились чаще к нему.
Аннушке лесная работа по сбору живицы не в тягость. Пораньше уйдет утром в бор, а к полудню уже и дома. Теперь вот картошку к ужину у печки чистит. Кончит и на Чулым сбегает. Давеча, буднюю перемену стирала, так сполоснуть белье надо.
Дверь отцовской боковушки приоткрыта, и слышен весь разговор. На беседе Ефимья со внукой, старик Сафонтий Шарпанов с женой да молодых Узольцевых сразу трое.
Аннушка прислушивалась к взволнованному голосу отца и радовалась тому, как он говорит.
Умел наставлять Секачев. Еще дед с бережью передал ему мягкую красоту и глагольную силу мудрого старославянского языка. И сколько разпомнит Аннушка, вскочит, бывало, родитель из-за святой книги, вскинет руку и чуть не кричит взахлеб: слышать, чувствовать высокое слово-то надо! Любил отец на этих вот собраниях излагать Божье возвышенно, праздничноочень откликались на него сердца староверов в своем духовном горении.