«На костях разорённых кладбищ»
На костях разорённых кладбищ,
Огороды лежат, разбиты.
Только хрящ не бывает на клад нищ
От бессмертия нет защиты.
До сих пор в тех местах бывает,
Что затерянное надгробье
На поверхность земли всплывает,
Эпитафией морща взлобье.
Здесь Васильевский храм взорвали,
Содрогалась земля сырая.
Из-под кочки лицо в овале,
На изменчивый мир взирая.
Подбирая с дороги манну,
Пылью тронутую земною,
Помолись за младенца Анну,
Чьё надгробье взошло весною.
«Хлеб разломили, кроша»
Хлеб разломили, кроша
Тёплые миги.
Ввысь улетела душа
Чёрной ковриги.
Время пространство пытать
Зреньем и слухом.
Время к земле припадать
Жаждущим ухом.
Сохнут земные пути
Рваною сетью.
Путника право идти
По лихолетью.
Зверь не престанет служить
Лесу и полю,
Будет, кому отпустить
Душу на волю.
Смерти прожорливой сыть
Суть человеки,
Будет, кому опустить
Страннику веки.
Тяжко шагать неживым
Краем родимым,
Чуять отечества дым,
Будучи дымом.
Ты и себе на уме,
И без одёжки,
Только грохочут в суме
Хлебные крошки.
«Не зная в безднах ни аза»
Не зная в безднах ни аза,
В какое хочешь время года
Закрой усталые глаза,
Пускай ведёт тебя Природа.
Ты не споткнёшься, хоть беги,
Топча крапиву иль ятрышник,
И увернётся от ноги
В дорогу вдавленный булыжник.
Пускай с небес течёт вода,
Твоя не старится походка,
И дождевая борода
Весь день свисает с подбородка.
Душа становится наглей.
Вам с ней что сено, что солома.
И корни длинных тополей
Сплетаются с корнями дома.
Сдают сомнения посты,
А разум просит послабленья.
И вырваться не в силах ты
Из этого хитросплетенья.
Здесь всё друг с другом сплетено
Насколько хватит кругозора.
И ты как малое зерно
Лежишь в извилине узора.
Закрыто мудростью веков
Величие земного света.
И нет прекраснее стихов
Слепорождённого поэта.
«Закружи по долине»
Закружи по долине,
Где не страшно заблудшим глазам;
Где ни камню, ни глине
Не ответить на робкий «сезам»;
Где трава неизбежна,
Но до срока суха и желта;
Где спускается нежно
По щеке ощущенье перста;
Где спешит мелколесье
Созидать вековой неуют;
Где в пустом поднебесье
Золотые монахи поют.
Будет рушиться ливень
Сквозь дырявую кровлю небес,
Будет солнечный бивень
Раскурочивать плоти замес,
Но останется вера,
Что превыше всего тишина,
И что каждому мера
Максим Калинин
Часовые над Шексной Вторая книга стихов
Время поэзия Максима Калинина
Поэзия Максима Калинина прикровенна: его лирические стихотворения пронизаны и укреплены хроноэпическим потоком социального (история), природного (родная и вообще земля, стихии) и душевного (зрящая и зримая душа). Стихи М. Калинина не лиро-эпичны, они прежде всего хроно-топичны. Именно время и место обнаруживают в себе в процессе их вербализации открытия. Эвристичность поэзии М. Калинина несомненна: в каждом стихотворении книги «Часовые над Шексной» есть серьёзные открытия в концептуальных сферах таких категорий, как Время, Вечность, Жизнь, Земля (Вода, Огонь, Воздух), Смерть, Душа, Бог и др. Именно эти категории стали предметом поэзии М. Калинина. И ещё: в каждом стихотворении виден ПУТЬ. Путь таланта.
Подлинность и сила поэтического дара М. Калинина очевидны. Не наглядны и поверхностны, как у последователей и имитаторов Бродского (пользователей палимпсеста просодии И. А. Бродского), но проникновенны. Проникновенность этого поэта вертикальна: ни в стихах Калинина, ни в сотворённой им поэтической картине мира, ни в самом мире (по Калинину) нет пустоты. Эти стихи настолько плотные в просодическом, в звуковом, в языковом отношении, что вещество пустоты материализуется в них чудесным образом в вещество жизни, смерти и души. И любви: М. Калинин, почти по И.А. Бунину, поёт и плачет только о страшном и о прекрасном. Синтез ужасного и красоты не заедает стык этих родственных противоположностей, а позволяет (и это неизбежно) появляться здесь поэзии. Поэзии в чистом виде. Два мощных пласта страшного (отчаянье) и красивого (ещё большее отчаянье), наплывая друг на друга, выжимают из мира, из языка, из души поэзию. Вещество того Нечто, что есть только в стихах, в музыке и в божественном.
Чтобы попасть на соседний брег,
Надо отращивать плавники
Вертикальное, глубинно метафорное, образное, мыслительное бурение, минуя пласты предметных и образных смыслов, достигает уровня духовной семантики и, погружая в него уже не разум и сердце, но душу, обнажает здесь смыслы чудовищной (от «чудо») силы, глубины и высоты: чтобы попасть в инобытие, в вечность etc., нужно отращивать, выращивать и наращивать в себе душу, Бога и хаокосмос, который оборачивается жизнью Какой? Поэт живёт не здесь и сейчас, а всюду и везде.
Как истинный поэт, М. Калинин обладает комплексным зрением. В ослепительно светящейся точке схождения множественного взгляда поэта соединяются все стороны бытия: свет, тьма, земля, вода, Бог, поэт и время. Взгляд М. Калинина обладает редким свойством видеть себя со стороны, глядя из себя, из мира реального и ирреального. Здесь мир показывает свою изнанку миф. Но изнанка мифа мир, и поэтому язык М. Калинина одновременно столь современен и архаичен. Это язык, который диахронически является не только русским, но и славянским. Просторечие, архаизмы, диалектизмы и лексика общеупотребительная образуют, как в Пушкинском «Пророке» стереоскопический хронос, который перепахивает статическое пространство. Однако и кажущаяся статичность топоса зиждется на росте пространства, на его прикровенном и незаметном движении на выросте его: семена времени раздвигают место и присваивают его себе растению вечности:
От бессмертия нет защиты
Время пространство пытать
Зреньем и слухом.
Время к земле припадать
Жаждущим слухом
Смерти прожорливой сыть
Суть человеки
Тяжко шагать неживым
Краем родимым,
Чуять отечества дым,
Будучи дымом
Вернулись золотые времена,
Когда в лесу деревья говорили
Рыбы к воде бегут,
Прыгая на боку.
Жизнь изнутри вовне
Движется впопыхах.
Стало не стыдно мне
Смерти в своих стихах
Жизнь ушла с прокушенной губою
Урожай созреет вскорости,
Собирать меня пойдёт
Душа уходит кошкой
Бродить по чердакам
Я ещё не умер до конца.
Пять минут от вечности занача,
Выгляжу вполне живым с лица
Заросли высокие раздвинув,
Сам себе я вслед машу рукой
Поэт, вслед за Природой, сотворяет особую, но абсолютно художнически и онтологически объективную сферу жизнесмертия. М. Калинин мужественный поэт: он сознательно и опять же бытийно истинно обитает в этом бескрайнем и шарообразном хронотопе в жизнесмертии. Пантеизм М. Калинина особый: он русский, славянский, наш, русско-поэтический, Ломоносовский, Державинский, Тютчевский, Заболоцкий. И поэтому поэзия М. Калинина тотально консонантна: согласные звуки, теснясь, создают невероятную звуковую, шумную плотность стиха, и это плотность нашего языка и мира.